Зрителю современного искусства сегодня живется почти так же нелегко, как и художнику. Он знает, что такое условности художественной моды, и давно лишился той счастливой иллюзии, что искусство является территорией свободы. Идя на презентацию, чтобы не дать застать себя врасплох, он заранее готовится быть нагруженным политическими, социальными, гендерными, философскими и прочими проблемами «параллельных миров». А на такую роскошь, как переживание «чистых» эстетических эмоций, давно уже перестал рассчитывать...
В частности, публика, регулярно посещающая Центр современного искусства при НаУКМА, хорошо адаптирована к «идеологическому» формату выставок, не единожды критиковавшемуся как морально устаревший, — но куда же от него денешься в атмосфере общества «тотальной рефлексии»?.. На сей раз, казалось бы, нам была предоставлена счастливая передышка от мыслей, момент медитативного отдохновения. На этот лад настраивает уже само название выставки, проводящейся в рамках года Польши в Украине при поддержке Центра международного культурного сотрудничества «Институт Адама Мицкевича» и курируемой Ежи Онухом, — «Погружение»…
Под погружением, надо думать, подразумевается погружение в ауру произведения. Это нечто противоположное скользящему взгляду, которого оказывается достаточно для быстрого считывания «злобы дня», лежащей на поверхности легкоусваиваемого «идеологизированного» искусства. Аура — это дистанция, которую произведение, самодостаточная художественная форма, выстраивает по отношению к человеку, ее способность магнетизировать и завораживать, пристально «смотреть» на него и подчинять себе этим взглядом — то есть дать зрителю ощутить свою малость перед лицом искусства... На поверку, аура никуда не исчезла в модернистскую «эпоху технической репродуцируемости». Точнее, исчезла только в теории сформулировавшего это понятие В.Беньямина, впоследствии жизнь доказала ее «непотопляемость». Искусству идеи во всех его разновидностях — концептуальной, политизированной и т.п. — рано или поздно приходит на смену рафинированный формализм, который, кстати сказать, является фундаментом современного искусства в Польше — в чем мы получаем возможность убедиться непосредственно...
Крыльцо центра «упаковано» в живописную инсталляцию Леона Тарасевича. Он выстраивает своеобразную башню из досок, «разбрызгивающую» вокруг себя свет — капельки желтой краски солнечными бликами застывают на дорожке, ведущей ко входу. Мрачная хаотичность инсталляции Миколая Смочиньски вызывает ассоциации с оскверненным, насильственно секуляризированным священным пространством — с превращенной в сарай церковью, что ли… На стенах висят «обрубки» черных крестов, у стен стоят ведра с краской, «содранной кожей» свисает холст, дублирующий полукруглый верхний свод… Эти произведения ведут с нами честую игру — не навязывая заранее заданных интерпретаций. Форма здесь — «черный ящик», записи которого мы расшифровываем сами, роясь в собственной памяти… Так же замечательно с архитектурой центра увязаны «парящая» под сводом одного из залов ажурная скульптура из травы Мирослава Машлянко и имитация узорочья «вскрытой» на стенах древней кирпичной кладки Анны Мицы. По сравнению с благородным молчанием этих абстракций, намекающим на присутствие некой метафизической тайны, произведения с определенным сюжетом — омовение на видео Анны Плотницкой и фотопроект Яна Грики, делающего именные медальоны для знакомых и незнакомых из кусочков теста — кажутся излишне «говорливыми»…
Вполне естественно, что наибольшего внимания на выставке заслуживают работы Ежи Новосельского — известного живописца-классика второй половины ХХ века, взятые из коллекций Национальных музеев Кракова и Вроцлава, и музея Я.Мальчевского в Радоме. Их харизматичность служит ключом к пониманию всего остального, ибо подспудно, недекларативно, на тонком уровне восприятия, но над эспозицией все-таки «витает» объединяющая идея — это то, что Бердяев называл «трансцендентной тоской», которая была унаследована Новосельским от православной церковной традиции… «Византинизм» Новосельского отмечают все критики — пропорции деформированных фигур, размещенных на плоскостных фонах, у него вытягиваются, иконописные блики божественного «светодаяния» загораются на темных ликах. В чем нет ничего удивительного, — иконописную традицию искусство эксплуатировало на протяжении всего ХХ века, тот же «Черный квадрат» Малевича приобретал статус «новой иконы» авангарда. Но трудно припомнить другого такого художника, чутко улавливающего не букву, но дух этой традиции, для которого следование старому канону было чем-то большим, чем стилистическим заимствованием… Искренность искусства Новосельского проистекает из искренности его религиозных убеждений — он относился к творчеству, как к «теургии», разносторонней духовной практике, паралельно изучая православие, и в теоретическом плане, принимая участие в богословских конференциях… Он органично растворяется в символизме средневекового мышления, для которого весь мир, многоуровневый универсум — лестница, ведущая человека к Богу. Излюбленным символом космической гармонии для художника становится женщина, мотив обнаженного женского тела «очищается» от каких-либо эротических переживаний и возводится в степень спиритуалистичного объекта поклонения — что кажется странным скорее с точки зрения примитивной обывательской морали, чем с точки зрения ортодоксальной византийской эстетики. Так, псевдо-Дионисий Ареопагит, заложивший основы христианского символизма, в своей теории «неподобных подобий» утверждал, что абсолютно все явления в мире, сколь бы «низменны» и далеки от эталона внешней красоты они ни были, несут на себе отблеск божественной красоты... И, наверное, именно это незримое присутствие «красоты внутренней» в энтропийной среде оказывает на зрителя самое сильное воздействие, вызывая внутренний трепет, — как, скажем, происходит в пространстве инсталляции Смочиньского…
Посетивший выставку не может не задаться вопросом — что означает это обращение к православию сегодня? В намерения куратора Е.Онуха входило напоминание о позабытых корнях польской культуры — до разделов Речи Посполитой в ХVIII столетии в ней соблюдалось равновесие католичества и православия, последнее было не только значимой духовной, но и социальной силой. В наши дни православие в Польше лишилось политической опоры, но продолжает оставаться для художников значимым экзистенциалистским фактом, источником мистического опыта… Если посмотреть на вещи в более широком плане, то хотелось бы выяснить мотивацию обращения к религиозному, в данном случае — христианскому наследию вообще. Означает ли оно некое «обратное движение» от непререкаемого постулата «смерти Бога»? Залам Центра современного искусства ненадолго возвращен изначальный статус сакрального пространства — и это кажется симптоматичным. Так же, как попытки реабилитировать «хрупкий абсолют» и актуальность христианской любви к несовершенному ближнему своему — в качестве панацеи от всеобщей тайны и явной ненависти, воцарившейся в эпоху глобальных терактов. Ее вдруг стали проповедовать все, кому не лень, от Славоя Жижека до Децала, и, возможно, что-то этом есть — смотрите выставку и судите сами…