В последние дни февраля (хорошо, что в этом году их оказалось одним больше!) я сперва попал в зеркальное отражение собственного романа, а потом пережил приближение к одной из наибольших мировых тайн.
Итак, вначале вас вывозят высоко в горы, чтобы в обществе других, ранее не известных вам людей почтить память давно умершего, но от этого не менее живого поэта — говорить о нем, слушать его строки, читать что-нибудь причастное от себя и о себе. Для этого вас поселяют в замке, точнее, в «замке», ибо на самом деле это гостиница, но в той части света горные гостиницы в основном стилизованы под замки: монументальная структура с башней, пристройками и просторным прямоугольником внутреннего двора. Гостиница называется «Замок Эльмау», горы — Альпы, часть света — Бавария. Поэт, которого собираются почтить, — Готфрид Бенн.
Да, именно этот — самый долговечный из экспрессионистов (в отличие от склонных к суициду поэтов-сверстников Бенн умер лишь во второй половине 1950-х, прожив ровно 70 лет), хотя, конечно, не в этом причина его неослабевающей актуальности. Как засвидетельствовала прошлогодняя анкета берлинского журнала Literaturen, большинство нынешних немецких писателей младших поколений именно его считают важнейшим для них поэтом прошлого столетия. Это не обязательно позитив — Бенн доныне не только притягивает, но и отталкивает, не только восхищает, но и раздражает. Последнее в значительной степени объясняется его профессией. Думаю, что уникальное для лирики модерна сочетание цинизма и сентиментальности удалось Бенну прежде всего благодаря ежедневной и многолетней медицинской практике, к тому же весьма специальной: патанатомия, кожные и венерические заболевания. Доктор Бенн буквально отстоял свое профессиональное становление по лазаретам Первой мировой, однако и во Вторую он все так же вскрывал трупы, созерцая распад и разложение. Так что единственным из возможных для него культов был культ Красоты Судорожной. Во времена национал-социализма ему официально запретили писать (именно так, писать, не говоря об опубликовании) — его стихи считались грязным покушением на идеалы высшей расы. Красота, как и раса, обязана быть здоровой, никаких судорог.
Вот и все пока о Бенне. Теперь о месте, где мы собирались его почтить.
Замок Эльмау был придуман и основан харизматическим протестантским теологом, звавшимся чересчур незатейливо, все равно что никак — Иоханнес Мюллер. Это не помешало ему овладеть душами многих своих незаурядных современников. Путь Мюллера лежал через этику Спинозы и все более решительное отрицание любых институционных структур церкви к истокам чистой религиозности — вне интеллекта с его спекуляциями, на основании исключительно внутренней свободы и чувственного переживания мира. Одной из его утопий стал замок — «свободное пространство личной жизни», «место отдохновения для здоровых, но отягощенных ежедневным существованием личностей», некий «санаторий для утомленных» со свободным общением, горными прогулками, водными процедурами, вкусной и разнообразной едой, концертами и — не в последнюю очередь — танцами, а все это на фоне образцовых альпийских пейзажей. Его проект оказался убедительным: графиня Эльза Вальдерзее поддержала эту утопию финансово, и на протяжении 1914—1916 гг. (тот самый Бенн в это время уже ампутировал конечности тяжелораненым и зашивал брюшные полости убитым) замок Эльмау был возведен.
Иоханнес Мюллер враждебно относился к политике, он принципиально не читал газет и не слушал радио, а политические споры на территории замка были запрещены. В связи с этим его представления о тогдашнем обществе были довольно причудливыми. Приход к власти Гитлера в 1933 году он приветствовал статьей о необходимости «национальной революции немецкого народа», в то же время подчеркивая, что главным движителем такой революции является самая культурная прослойка того же немецкого народа — немецкое еврейство. Режим не мог им не заинтересоваться — с 1939 года ему уже запретили выступать с лекциями и выезжать из замка. До заключения в лагере дело, однако, не дошло — кажется, верхушка рейха не очень знала, как с ним быть: публичные выступления с резким осуждением антисемитизма он причудливо сочетал с крайне националистической пангерманской риторикой. Именно по поводу последней он и был обвинен судом по окончании войны. Он умер в 1949 году, так и не дождавшись завершения процесса.
С тех пор замок перебирают в собственность его потомки, и с течением лет он становится просто гостиницей, но с ощутимым антропософским акцентом (восточные массажи, медитативные сеансы, солярная символика, концерты классической, джазовой и нью-эйджевой музыки, а также литературные чтения, к примеру, Бенновские).
Но все это было предисловие, а теперь о моем приключении.
Представьте себе этот корабль, этот залитый огнями высокогорный «Титаник», эту слегка декадентскую, пропитанную санаторно-курортными запахами атмосферу, этих престарелых немецких господ и дам, их детей и внуков, эти театральные наряды прислуги, эти сауны, ванны, купальные халаты, солярные знаки, мерцание майи, угадывание свастики. Представьте себе, что мои окна выходят во внутренний двор, и вечером я люблю наблюдать за окнами противоположного крыла. Там есть огромный зал с зеркалами и люстрами, и в нем в этот вечер танцуют — как завещал великий Мюллер. Эти танцы для меня немые, к тому же они немецкие, а я здесь иностранец, я не слышу музыкального сопровождения (рояль? пианола?), но я вижу, как множество немых немецких пар в вечерних одеяниях долго и непрерывно кружатся в каком-то, наверное, вальцере. В определенный момент становится так много всего — кружения, снега, огней, лирики Бенна, шапокляков с перьями, антропософии, двух мировых войн и двух поражений в них, патанатомии, Холокоста, разложения и распада, арийских первоисточников, альпийского перезвона, — что я ощущаю приближение к некоей весьма существенной разгадке.
Я не нахожу ее, но с меня достаточно приближения.