Как ностальгически благостно вспоминаются «долгими зимними вечерами» упоительные летние… У меня это чувство материализуется сегодня в такую схему: море, солнце, «Кинотавр»… Память сохранила эмоции удивительной гармонии происходящего с тобой (и вокруг тебя) на этом уникальном кинофестивале. Детали же постепенно стираются, началась привычная жизнь. Впрочем, я лукавлю. Были на XII Открытом Российском кинофестивале «Кинотавр» и события, давшие повод мне и моим коллегам вспоминать о нем, спорить, раздражаться непониманию, радоваться единомыслию, писать статьи, делать телепередачи и через много месяцев после его окончания.
Одним из таковых стала ожидаемая многими новая картина известного российского режиссера Сергея Соловьева «Нежный возраст». (Наверное, нетактично напоминать посвященному читателю и зрителю предыдущие работы мастера, но я все-таки сделаю это, потому что отношусь к творчеству Сергея Александровича неадекватно: я его безоговорочно люблю. Итак, вспомните фильмы «Егор Булычев и другие», «Станционный смотритель», «Сто дней после детства», «Спасатель», «Наследница по прямой», «Избранные», «Асса», «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви».)
Сценарий к картине «Нежный возраст» Сергей Соловьев написал в соавторстве со своим сыном Дмитрием (он же исполнил главную роль). Генеральным продюсером выступил сам Никита Михалков.
Фильм «Нежный возраст» стал не просто событием фестиваля: он подарил своему создателю главный приз «Кинотавра» — «Золотую розу». И это было, пожалуй, единственное решение авторитетного и уважаемого жюри, которое угадали все. Несказанно жаль было одного: фильм посмотрело тогда ничтожно малое число зрителей — фестивальная публика да сочинцы.
И вот на днях в Республиканском доме кинематографистов состоялся эксклюзивный показ фильма, который стал возможен благодаря проекту «Российское кино: премьера в Киеве». Проект придуман и создан по совместной инициативе Национального союза кинематографистов Украины и представительства в Украине Российского центра международного научного и культурного сотрудничества при правительстве Российской Федерации.
Официальная формулировка начинания несколько нивелирует своевременность и мудрость происшедшего события. А очень хочется, чтобы оно не осталось незамеченным. Ведь теперь все мы сможем быть в курсе последних киноновинок и признанных российских мастеров, и молодых кинематографистов. Проект предполагает ежемесячные премьерные показы нового кино России. Подобная возможность дорогого стоит — в ближнем зарубежье последние годы кинопроцесс становится все более и более активным и набирает прежнюю, доперестроечную мощь.
«Зеркало недели» немало писало о фильме «Нежный возраст», и посему сегодня мы предлагаем вам поближе познакомиться с его создателем — Сергеем Соловьевым.
— Режиссер — профессия, которой трудно дать какую-либо четкую формулировку. Почему вы решили стать именно режиссером, а не актером, к примеру? Ведь, насколько мне известно, актерский опыт у вас случился в весьма «нежном возрасте»?
— Естественно, в детстве я хотел, как все нормальные мальчишки, стать моряком, да не просто моряком, а подводником (я ведь в Питере вырос). Даже подумывал поступить в Нахимовское училище, уже и физически себя к этому готовил. Но должен сказать, что некие посылы к кино все-таки были. Я посмотрел фильм «Счастливого плавания» с Черкасовым в главной роли, и он на меня подействовал просто-таки магически, образ главного героя, опять же офицера-подводника, врезался в голову навсегда… А потом случайно попал на ленинградское телевидение, стал ведущим журнала «Юный пионер». Там меня увидел Игорь Владимиров, бывший тогда режиссером у Товстоногова, и привел в БДТ. С тринадцати до шестнадцати лет переиграл в этом легендарном театре роли всех мальчиков: и в «Далях непроглядных», и в «Разломе», и во многих других. Это было золотое время, перезнакомился тогда с молодыми, умными, талантливыми, роскошными актерами: Смоктуновским, Юрским, Лебедевым, Стржельчиком... И тем не менее даже притягательное закулисье театра не очень оторвало меня от образа подводника.
Взрывом, шоком стал фильм «Летят журавли». Он, что называется, «свернул» мне мозг на сторону. Позднее с радостью узнал, что подобное потрясение от этой картины испытал и Глеб Панфилов, бывший в то время секретарем обкома комсомола в Свердловске, и Леша Герман, предполагавший заниматься литературой, театром, но ни в коей мере не кино. Вот и получается, что один-единственный фильм сформировал судьбы целого поколения людей.
— Сколько раз вы поступали во ВГИК?
— Один раз, причем в 16 лет. Михаил Ильич Ромм сразу же взял меня на свой курс. Кстати, история с поступлением весьма забавна. Михаил Ильич прочитал мою вступительную работу, она ему чем-то приглянулась, и он поставил свою визу: «Довести до третьего тура». Но Кулешов на собеседовании поставил мне двойку. Письменная — тот же результат. Сочинение — три балла! И 30 человек на место! Мой будущий педагог Евгений Николаевич Фос после сочинения сказал Ромму: «Представляешь, один прохиндей ухитрился работу списать у Пришвина…». Михаил Ильич полюбопытствовал, почему тот так решил. «Да он же написал: «От нее пахло яблоками…». «Проверь на всякий случай в библиотеке», — посоветовал мастер. Фос проверил — не подтвердилось. «Значит, у Паустовского», — говорит. Опять же неувязочка. «Тогда у Бабеля», — было последнее предположение. Вот тогда-то Михаил Ильич взял мой экзаменационный лист, перечеркнул все красным и написал: «Верить. 15 баллов. Отлично по всем специальностям. Ромм». Ну как можно было человеку, сочинение которого путают с самим Пришвиным, поставить меньшую оценку?.. Вот так я и стал студентом.
— Вас считают одним из самых начитанных режиссеров. Откуда эта страсть к литературе?
— Все фильм «Летят журавли»! И еще замечательный ныне фотограф Валерий Плотников. Мы познакомились с ним, когда нам было лет по тринадцать. Валера тогда учился в художественной школе. Он спросил, кто из художников мне нравится. «Репин, — говорю, — «Бурлаки на Волге». «А импрессионистов видел?». Я не видел и не слышал о них. Тогда Валерий привел меня в Эрмитаж и показал картину Матисса «Красные люди вокруг Земли». «Видишь? А ты говоришь — Репин…». Я же ничего не видел, кроме каких-то размытых красных пятен. И дал себе слово: буду ходить в Эрмитаж до тех пор, пока не пойму. И знаете, где-то года через два вновь посмотрел на эту картину, и она мне так понравилась… Вот таким был труд самовоспитания. И еще. Мы с первого класса сидели за одной партой с Левой Додиным, ныне замечательным питерским театральным режиссером. Где-то в классе пятом у нас с ним была такая халтура. Мы играли «Сказку о рыбаке и рыбке». Он — дедку, я — бабку… Объездили со спектаклем все школы, нас освобождали от занятий. И я уже тогда понял, какой же это роскошный образ жизни!
…Ну а потом, конечно, учил сам город. Все передряги в сознании уводили во двор, оттуда — на улицу... А там был Петербург. Восхитительный город, который из мертвого живого сделает запросто.
— И как же вы адаптировались в Москве?
— С трудом. В основном тратил все, что приобрел в Ленинграде. Привез, например, во ВГИК чемодан редчайших книг — полное собрание андеграундного журнала, который Мейерхольд с Головиным с 1904-го по 1914 год издавали для своих. Их даже в Ленинской библиотеке нет.
— Наверное, продали, когда денег до стипендии не хватало?
— Если бы продали. Пропили.
— Кто же в этом варварстве участвовал?
— Друзья... Гена Шпаликов.
— Простите, Сергей Александрович, за болезненный вопрос, но почему так получается в жизни: друзья, студенты, общие вкусы и интересы — и один становится известным, удачливым режиссером, а второй погибает?
— Трагическая судьба Гены Шпаликова — судьба поэта, настоящего поэта. Гена — человек восхитительный, удивительный. И весь его путь, включая пьянство, — осмысленный путь необыкновенно тонкого художника, который в трезвом виде не мог ни перенести эту жизнь, ни понять...
— Хочу отвлечь вас от грустных воспоминаний и задать вопрос, неблагодарный для журналиста, но чрезвычайно для меня важный, поскольку текущей информации о том, чем вы занимаетесь в настоящее время, у нас очень мало. Говорят, вы заняты сразу двумя грандиозными проектами?
— Совершенно верно. Один из них — «Елизавета и Клодиль». Это большое сложнопостановочное, зрелищное кино. Действие происходит в начале прошлого века, в 1906 году, в Санкт-Петербурге и во Франции. Это история о двух пятнадцатилетних девочках, которые переживают смену эпох. Они живут предчувствием века, боятся пропустить его радости, его революции. А одна из самых пленительных революций — сексуальная. Обе, девочки из обеспеченных семей, едут на французский курорт, где когда-то познакомились, предвкушают приключения. Приезжают — а там не сезон. На всем курорте четыре мужика: 70-летний французский поэт Пьер Жако, лауреат Нобелевской премии (я надеюсь, что его будет играть Жан-Луи Трентиньян), американский летчик-придурок Гастон, австрийский художник, который все время клеится к девушкам, и человек, печатающий «Искру» (это герой Саши Баширова, актера, играющего у меня всех народных персонажей). Хочется снять эдакого смешного, нежного, даже несколько дурацкого (если можно так сказать) «Доктора Живаго». Вообще, сюжет фильма очень «закрученный», много музыки. А заканчивается все для одной девушки — в 37-м году, для другой — в 43-м. Они обе — уже взрослые женщины, подводящие итог своим надеждам.
— Вы сказали как-то, что в человеке все вкусы, взгляды, принципы формируются с 12 до 22—25 лет?
— Безусловно. Есть, правда, счастливые люди, которые детство носят до старости. У всех остальных определяющая шкала ценностей формируется именно в этом возрасте.
— У вас тоже произошло так?
— Да, да, да! Все самое серьезное произошло именно в эти годы, я понял, что есть что, что такое хорошо, что такое плохо. В 40 лет мне нечего было добавить к тому, что я знал в 16—17 лет. Наоборот, в 16—17 лет было что поправить во мне сорокалетнем. Это так, и никак иначе.
— Вы уже знали, что такое любовь, смерть, например?
— Не зная — знал. А потом наступает путаница понятий. И все от проклятого социума. От того, что мы делаем вид, будто общественно живем. И постепенно теряем силу и красоту индивидуальности. В 12—22 года человек одинок, катастрофически одинок. А одиночество — колоссальное богатство. Я вспоминаю историю, когда Лев Гумилев писал своей матери Анне Ахматовой из тюрьмы, обвиняя ее в том, что она плохо пользуется своей известностью, не просит помощи у Сталина, Ворошилова, не может помочь ему выйти на свободу. А когда вдруг забрезжило освобождение, он произнес такие слова: «Я боюсь выйти на свободу. Не хочу. Там все места заняты». Это отроческое чувство самое мощное: там, во взрослой жизни, все места заняты и ты должен сам найти свою нишу. Отрочество — колоссальный подвиг человека или отсутствие этого подвига...
— А когда вы впервые поняли, что такое любовь? В отрочестве?
(Глубоко, искренне задумывается...)
— Не-е знаю, не могу сказать. С годами понятие любви корректируется. Наверное, тогда было предчувствие чувства. Вот я сейчас буду снимать чеховскую картину (это, кстати, мой второй проект). О любви. Господи, как чудовищно звучит сегодня это слово. Избито, изгваздано, испоганено... Равно как и слово «духовность». Есть ведь замечательное русское слово «душевность». Я даже назвал фильм «Антон Чехов. О (и изображение сердечка)». Чтобы слово любовь не произносить.
Знаете, как Чехов говорил: «Любовь — это либо остаток чего-то великого и огромного, чего во всей полноте и значимости вы никогда и не видели, и не ощущали, либо намек на что-то, что в будущем может развиться в нечто огромное и великое. В настоящее же время оно никого не удовлетворяет, потому что дает значительно меньше того, что ты от этого ждешь». Целиком подписываюсь под этими словами.