Можно было бы и не напоминать, что фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы» в Украине ждали с нетерпением. Еще бы — такая раскрутка! Судебные процессы по «антисемитской» картине начались задолго до даты релиза. Фильм был подвергнут цензурированию и даже несколько от него пострадал, лишившись одной веской фразы. По слухам, отбиваясь от нападок, Гибсон сказал нечто сенсационное: по его мнению, видите ли, в двадцатом веке геноцид пережила не только еврейская нация, но еще целый ряд народов, например, украинцы. Но особенно заинтриговал Ватикан. Ведь так и осталось невыясненным, говорил Папа Римский историческую фразу «так все и было» или нет. Известно доподлинно лишь то, что фильм высоко оценили многие представители курии. По поводу же оценки понтифика поднялась такая сумятица, что даже некоторые прокатолические издания с неловкостью в тоне вынуждены были написать о какой-то большой лжи, превзошедшей масштабы простого недоразумения. Впрочем, исполнитель роли Христа Дж.Кавизель все же был удостоен папской аудиенции, а католические церкви по всему миру настоятельно рекомендуют своим верным посмотреть картину.
После презентации «Страстей Христовых» в киевском кинотеатре «Одесса» представители некоторых украинских конфессий также высказали свое мнение об увиденном. Патриарх Филарет не согласился с количеством крови, пролитой на экране. По его мнению, после такой потери крови человек жить не может, тем более не может нести такой тяжелый крест. Кроме того, почтенного предстоятеля смутило то, что в фильме «мы увидели тело, но не увидели дух». Но в общем патриарх идею киноверсии Евангелия одобрил, отметив в первую очередь ее пропагандистское значение. Епископ РКЦ Станислав Широкорадюк выступил самым откровенным сторонником киноленты, напомнив, что «так оно и было» — именно так жестоко, именно так кроваво. Представитель УГКЦ о.Олекса Петрив в целом тоже высказался одобрительно, но не преминул отметить, что картина получилась «западная» — ведь византийской традиции (а причастность УГКЦ именно к этой традиции непременно подчеркивается при всяком удобном случае) присуще не столь буквальное, а, скорее, мистическое видение Христового Тела. К сожалению, в обсуждении не приняли участия представители УПЦ.
Дата украинской премьеры «Страстей Христовых» указывала на некоторое «недоразумение» между «киношными» и церковными представлениями о «своевременности». Конечно, с точки зрения светской, начало Страстного цикла — хороший «информационный повод» для демонстрации фильма. Однако вечер Чистого Четверга, на который пришлась премьера, оказался далеко не самым удачным временем для целевой аудитории ленты — верующих христиан. Просто потому, что именно в это время в большинстве киевских церквей правится Литургия, а после нее — служба Страстей Христовых. Многие священники рекомендовали своим верным просмотр фильма, но вряд ли они одобрили бы выбор между службой и кино в пользу последнего.
Определенно, церковь отнеслась к фильму значительно приветливее, чем светская критика. Несмотря на то что картина признана страшной и жестокой. Причем надо отметить, что о жестокости и насилии в «Страстях» говорят гораздо больше, чем о фильме в целом. Лента действительно интересным образом акцентировала понятие жестокости в современном кинематографе. Вообще-то насилия по экрану развезено не больше, чем в ином голливудском боевике. Правда, тут оно лишено присущих игровому кино условностей и недомолвок. Оно выведено на экран не для развлечения зрителя, развалившегося в удобном кресле. Режиссер, руководимый евангельским сюжетом, был вынужден отступить от одного из лицемерных современных киноканонов — показа насилия ради развлечения — присутствующего как в «массовом», так и в «интеллектуальном» кино. И как только насилие перестало быть «развлекаловом» или «концептом», оно вернуло себе естественный вид — непривлекательный и просто страшный. Наше представление о жестокости довольно лицемерно — пусть на экране происходит что угодно, лишь бы нас не оскорбили лишними подробностями, лишь бы не дали забыть, что перед нами всего лишь кино. Поэтому «жестокость» «Страстей» — это не столько жестокость одних персонажей фильма к другим, сколько жестокость в отношении зрителя, которого безжалостно ввергли в мучительное сопереживание Сыну Божьему и Его Матери. И что еще хуже — дали возможность в глубине души узнать своих и себя в орущей толпе, первосвященнике или Пилате.
«Светский» взгляд на фильм оказался весьма критичным. «Страсти Христовы» были едва ли не единогласно признаны «типичной американской кинопродукцией» со всеми негативными ассоциациями. Призрак Голливуда бродит от кадра к кадру, вываливая на зрителя до боли узнаваемые образы, плоские метафоры (чего стоит эпизод потоптания змея!), кальковые композиции, опробированные элементы ужастика. Кино американское — тут не возразишь. Впрочем, ожидать, что вскормленный Голливудом Мел Гибсон снимет не американское кино, было наивным.
Кроме того, что зритель-интеллектуал был возмущен «плоскостью», одномерностью «Страстей», американский кинематограф был подвергнут серьезным обвинениям в том, что превратил Сына Божьего в поп-звезду американского образца (а-ля Бритни Спирс), а особо продвинутые «шьют» фильму «политику», уличая американцев в присвоении истины через присвоение (американизацию) образа Христа. Масла в огонь подливают иудеи, обвиняющие фильм в отсутствии политкорректности, и мусульмане, приветствующие его просто за то, что «евреям не нравится». Такая она, киноглобализация — кино в наше время больше, чем кино.
Однако политические смыслы следует искать не столько в самом фильме, сколько в ожиданиях зрителей. Прошлый век предрек нам два камня преткновения — природные ресурсы и религиозную принадлежность. В этом контексте понятной становится исключительно острая реакция на показанное. Ведь «Страсти Христовы» — это скорее религиозный документ, чем художественное произведение. А религиозная тема, к которой последнее время стали так осторожны кинематографисты, остается зоной острейших и бескомпромиссных конфликтов, конца которым пока не видать. Поэтому и в дальнейшем, наряду с эстетским приговором, любители политкорректности с удовольствием будут смаковать антиеврейскую подоплеку, рассказывать о римском цензурировании Евангелий, благодаря которому Пилат получился «хорошим» (!), а евреи «плохими», закрывая глаза на то, что римские легионеры выглядят ничуть не лучше толпы, а первосвященники и вовсе похожи на иных христианских архиереев.
Чтобы не дать читателям повод усомниться в киновкусе священнослужителей, рекомендовавших этот фильм своим прихожанам, отметим: оригинальность ситуации вокруг «Страстей» заключается в том, что «альтернативный» взгляд на них — далеко не всегда взгляд рядового пожирателя поп-корна и гамбургеров (хотя именно на этих «рядовых синематографа» он, родной, в основном и держится). Сумасшедшая популярность фильма и гул одобрения в его адрес связан не только с умелой раскруткой, как хотелось бы представить уважаемым эстетам. Связан он, безусловно, и не только с усилиями его создателей.
Картина явно нацелена в первую очередь на христианскую аудиторию. И потому в ней находит «своего» зрителя. Атеисты и представители иных религиозных учений видят в ней элементы «анатомического театра», еврейские активисты — проявление антисемитизма. Но самое интересное, что и большая часть христианской аудитории тоже шокирована — вместо иконоподобно-отстраненного, фактически обезличенного Христа, к которому привыкли «традиционные» христиане, режиссер предлагает страдающего Богочеловека — в крови, в грязи и унижении посреди дикой враждебной толпы. Христос в фильме слишком живой для многих христиан, он перестал быть бумажной декорацией, которую два-три раза в год по большим праздникам вытягивают и смахивают пыль. Поэтому, возможно, и звучат обвинения в избыточном натурализме. Ведь это искалеченное тело обязывает к реальным ежедневным делам тех, кто претендует на сопричастность, на роль ученика — любви, терпения, искренней веры вместо праздничных пьянок и разглагольствований на тему «какая конфессия правильнее».
«Церковная» компонента фильма оказалась весьма интересна и поучительна. Возможно, имеет смысл говорить даже о миссии картины. Прошлый век с определенной долей условности можно было бы назвать веком победившей секуляризации. И не столько той, которая выражается в формуле отделенности церкви от государства, т.е. секуляризации политической, сколько секуляризации, прошедшей через души христиан, все менее способных за условностями ритуала разглядеть Бога Живого, все меньше понимающих значение религиозной практики, все чаще называющих эту практику «нашей традицией», а не живой потребностью сопричастия божественному. Отношение к Писанию как к источнику философского или поэтического вдохновения, интеллектуальные и/или эстетические изыски на библейские темы нам гораздо понятнее и ближе, чем буквальное воприятие Евангелия как описание жизни и страданий Бога, целиком посвященных каждому из нас, что, по идее, делает каждого из нас сопричастным этой Жизни и этим Страданиям.
В этом смысле двойственное восприятие фильма «Страсти Христовы» симптоматично — те, кто отнесся к нему в первую очередь как к кино, обсуждают его эстетические качества, и, естественно, вопрос буквализма в изображении мук Христовых занимает в этих дискуссиях центральное место. Те же, у кого восприятие фильма было основано на вере в Писание и, соответственно, на сопереживании искупительным мукам, не ставили этот вопрос так остро — буквализм в изображении мук был вполне созвучен буквальному следованию текстам Евангелий.
Миссия «Страстей», на наш взгляд, в том и заключается, чтобы вывести из-под наслоения символов, изысков богословской мысли живой нерв христианской веры. Показать без покровов «художественного вкуса» Плоть и Кровь, которая для многих «традиционных верующих» — просто хлеб и вино. Дать острое ощущение сопереживания, включения, соучастия в Крестном пути, используя минимальные, простые и, возможно, потому такие действенные средства. Фильм фактически претендует на роль документа — «так, как оно было». Поэтому с таким тщанием воссозданы интерьеры и детали облачений, поэтому персонажи говорят на «тех» языках — все это характеризует попытку создания документального фильма художественными средствами, «сыграть документ».
Если кино в свое время называли «движущимися картинками», то некоторые образцы — и «Страсти Христовы» в частности — вполне можно назвать «движущимися иконами». И если Мел Гибсон «не тянет» на Андрея Рублева или Джотто, все равно можно с полным правом причислить его к когорте киноиконописцев. Фильм имеет некоторые черты старинной иконографии. Среди них — своеобразная одноплановость, связанная с эффектом «обратной перспективы», подразумевающей гипертрофирование некоторых особенно важных мотивов (в данном случае акцентирование страданий тела). Сама манера выполнения образа Христа Страдающего отсылает к западным средневековым иконографическим канонам. А вот образ Богородицы, воплощенный в игре Моники Белуччи, словно списан с древнерусских икон. Иконоподобна композиция «антимарии» — Сатаны с младенцем.
В этом смысле спор о художественных качествах произведения переводится в несколько иную плоскость — с тем же успехом можно обсуждать художественные качества народной примитивной иконы, сравнивая ее с Мадонной Литта. И самое смешное, что хотя эстетические качества картины Леонардо, бесспорно, неизмеримо выше, с точки зрения религиозной, народный примитив ценнее, так как он, в отличие от упомянутого шедевра, имеет и выполняет молитвенное предназначение.
История повторяется. В начале ХХI века мы возвращаемся к средневековой практике, для которой икона имела исключительное значение: в ситуации, когда абсолютное большинство христиан не умело читать, основным источником знания Священного Писания становились иконы. Теперь, когда большинство читать умеет, но не делает этого, «самое важное из искусств» берет на себя аналогичную миссию.