Тогда, в июне, я не смог откликнуться на известие о его смерти. Оно настигло меня где-то в пути, между переездами и перелетами, я лишь вздохнул присущим для всех нас в таких случаях «отмучился». При этом я вспомнил, как примерно год назад журналист из «Выборчей» Павел Смоленский с грустью сообщил, что Яцеку очень плохо, это, кажется, его последние дни, а список безнадежных диагнозов уже не помещается на одном листе. Что ж, действительность оказалась куда милосерднее, чем о ней думалось, подарив ему после этого еще целый год боли и душевных страданий, а с ними — и целый год сопротивления, раздумий, текстов, жестов. Всего того, что сам он называл действием и что поставил в центре существования как определяющее проявление человеческого.
На днях наши «византизированные» календари отсчитали ему сорок дней. Это значит, что тончайшая из его оболочек начала растворяться в универсуме, и он окончательно становится самим собой. Так, по крайней мере, можно об этом думать — согласно тому же «византийскому» обычаю увековечивания памяти на сороковый день. Не знаю, как ему самому — левому либералу и бывшему марксисту — пришлась бы по вкусу эта художественная метафора. И все же уповаю на его неизменную толерантность. А также на его неизменно чуткое ко мне отношение.
Яцек Куронь, легенда и совесть польского антикоммунистического движения, многолетний политзаключенный, гениальный подпольщик и публицист, бескомпромиссный защитник прав рабочего класса и национальных меньшинств, к маю 1994 года имел за плечами невероятное множество всего: шестьдесят лет жизни, девять лет тюрьмы, уничтоженную режимом подругу судьбы, всемирную славу и авторитет, десятки и сотни выигранных публичных дебатов, забастовок, манифестаций, выигранные выборы, выигранную демократами революцию (выигранная бюрократами реставрация была еще впереди), министерскую должность в новой Польше, отказ от нее, возвращение к более привычному статусу независимого интеллектуала и свободного писателя. К тому же через какой-то год ему предстояло баллотироваться в президенты страны (забегая вперед скажем: его расхождения с Валенсой, а следовательно, третье место оказались и триумфом, и трагедией одновременно). Весь этот балласт ни в коей мере не угнетал его и не делал обронзовевшим либо уставшим. Вокруг него не мельтешили секретари, телохранители и прочие шавки из так называемой команды, это не было «тело», требующее к себе допуск, — он пришел на наше литературное сборище в такой же джинсе, в какой являлся и на допросы в кабинеты силовиков, и на заседания Кабинета министров, он вытащил на свет Божий свой легендарный термос с чаем и водкой, смешанными в до сих пор никем не установленных пропорциях, и, смачно выкуривая одну сигарету за другой, начал говорить — о свободе, ответственности, единстве и уникальности, о Центрально-Восточной Европе, Польше, Украине, Львове. Таким образом он дошел до недавно прочитанного эссе ранее неизвестного ему украинского автора. Он сказал примерно так, что, читая эту вещь, он не мог избавиться от впечатления, будто она написана его братом. И не столько потому, что он, Яцек Куронь, родился во Львове, сколько потому, что — он это почувствовал — и ему, и тому украинскому автору в детстве рассказывали одни и те же истории. «Мы будто вырастали в одной семье или по крайней мере на одной улице», — говорил он.
Он не мог быть моим братом, хотя вполне мог бы быть отцом. Но, разумеется, не об этом тогда шла речь — не о таком братстве. На самом деле это целый комплекс ощущений, где ключевым может оказаться слово «близость» — убеждений, вкусов, темпераментов. А так и не преодоленный комплекс отцовства оставим его, Куроня, украинским ровесникам.
Так вот, 17 июня этого года я испытал большую семейную утрату. Этот мир покинул еще один из тех, кто умел изменять его к лучшему, ни на мгновение не отделяя политику от морали, а творчество от любви. Все свои усилия и личные жертвы он бросил на борьбу против подавления в человеке человеческого, против обесчеловеченной коррумпированно-управленческой машинерии, против тоталитаризма и имперской алчности, против тайной дипломатии, политических технологий, манипуляций, против спецслужб и их спецпроектов, против — в самом широком ее понимании — олигархии. Этот мир покинул еще один из тех — пользуясь недавним крылатым выражением российского президента Путина — «забугорных агентов», чьи имена удостоились самых почетных передовых позиций во всех без исключения гэбэшных картотеках нашей части света. Иными словами, один из безупречных агентов свободы, открытости и альтернативности.
Это произошло в очень неподходящее время. Подходящего времени для утрат вообще не бывает, это понятно, и все же я о том, что он, его присутствие были чрезвычайно нужны нам именно сейчас. Коммунистическая Польша, в которой он действовал и которую с таким блеском завалил, была чем-то наподобие Украины сегодняшней — такие же крайний цинизм власти и крайняя наглость силовых структур, такое же презрение к собственному народу и национальным интересам, такая же рабская зависимость от России, пардон СССР. И когда они громили его квартиру, травили его собаку или не допускали к лечению его тяжело больную жену, то все это чрезвычайно легко узнается здесь и сейчас, за окном, в нашем сегодня.
Но еще нужнее нам он будет завтра — когда мы начнем от всего этого избавляться.