Дебютная книга прозы Галины Ткачук «Славка» более всего годится для того, чтобы назвать ее попыткой говорить об опытности. С одной стороны, речь об опыте становления того, кем ты мог бы быть (но не всегда и не навсегда) сначала — ребенком в самом благодарном и самом устойчивом понимании этого слова, то есть тем, кто мерит мир своими навеки частными координатами и знает определенные для себя ориентиры и стороны света, с которых его ничто не может сбить. С другой стороны, речь идет об опыте детского мышления и улавливания мира языком ребенка: собственно, того его фрагмента, который видится или воображается и в который ты — через воображение или созерцание — вписан, а следовательно, который можно проговорить. Есть еще и третий угол зрения, который освещает перспективу опыта содействия с другим: опыта доверия, познания отношений между я и ты — детского, часто беззащитного и безоговорочного в своей простоте.
Опыт детскости, изведанный обычно в слишком быстрой мимолетности, становится в пространстве «Славки» топосом пребывания-в-детстве, а герои книги — соответственно, носителями первобытной способности наполнять мир собой, более того — собой его мыслить. Настолько, чтобы перенести центр мира в дома и улицы одного городка (а это Боярка), о котором автор несколько опечаленно говорит: «Это маленький город детей».
Из трех частей книжечки — «Славка», «Февраль» и «Prosa ursina» — детского опыта касаются первые два текста (жанрово им шло бы определение «повесть в лирических этюдах»). Говорить об определенных приемах письма в них еще рановато: автор пишет, руководствуясь скорее интуицией удачно выбранной интонации, чем рационально продуманного или выработанного голоса и стиля. Таким образом, она даже не говорит языком ребенка (если он и актуален в этом контексте, то скорее как язык воспоминаний), а прибегает к наивному говорению, примечательному тем, что оно может быть носителем обоих опытов: того, который не знает, и того, который маскирует знание наивностью. А иногда нарратор заставляет читателя поверить, что ему именно так и мыслится мир: вопросительно-восклицательно и фантазийно-детски. Это и объясняет легкость использования восклицательных — полных восторга, гнева или негодования — и вопросительных предложений, а также безапелляционное использование языка «для частного употребления», то есть языка, взятого из частного пространства, в котором особенно важной процедурой является называние вещей, что предусматривает указание на их замеченность, более того — важность, и даже величину в детском мире. В текстах Галины Ткачук нет суржика, но есть «телефінні будки», «автобусні останівки», «відчайдушні рожі», «небажання здіхнути», в них «обрітаються калабані» — и все это существует и действует в первую очередь как эмоциональные маркеры, указатели того, что в мире что-то происходит, что-то, чего через некоторое время уже не удается заметить, лишь только отдалишься от этих вещей за определенную временную границу — границу взрослости. Или иначе: что будешь видеть, но будешь рассказывать о нем другими словами, что уже не сможешь назвать очень непосредственно, с уверенностью в том, что вещь именно такая, какой ее воображаешь, как о ней думаешь и как передаешь свое о ней знание.
Родиться и быть маленьким, невзрослым — еще не означает быть ребенком, тем, кто видит мир очень первично, незагрязненно и незамусорено. Кто мерит его собой. Примерно так, как Славка, когда говорит: «Я родилась в Боярке, где путь до музыкальной школы от дома был тридцать пять минут... », сразу определяя свои координаты мира, проектируя весь мир на себя, а себя — на пребывание в нем, и не потому, что разговор о себе представляется самым интересным, а потому, что в мире по-настоящему можно отвечать только за себя — это если речь идет о поступках. Когда появится ты, безразлично даже — знакомое или незнакомое, — можно будет говорить об опыте преисполненности им, ответственности за него. Неожиданно, но не неожидаемо, в «Славке» прописаны эти с разных сторон прослеженные опыты и способности отвечать за себя и за другого, в конце концов — потребности делать это, поделившись тем, чего может не хватать самому. Странное дело: в «Славке» все персонажи, которые могли бы стать «чужими», врагами, превращаются в приятелей или по крайней мере тех, кому определенно требуется забота, кто становится «ценным» и очень родным, связанным с главной героиней чуть ли не мистическим способом. Это, с одной стороны, вроде и очень интересная мистика детства, созданная воображением и в воображении, а с другой — определенно прослеживаемая мистика диалогичности, которая изымает неприятие другого как таковое, заменив его метафорой спасения другого, способности прийти к нему и с ним говорить... Это тоже опыт, познаваемый впервые, и тем-то он очень ценен — почти так же, как опыт переживания зимы, и осени, и уроков игры на флейте, и самых первых оскорблений, и тупых воспитательниц в детсаду, и ссор взрослых, и сладкого бытия вдвоем при ваянии снеговика — тоже впервые, хотя оно еще, может, и не осознано именно как бытие вдвоем.
Из авторских замыслов, кажется, испытал поражение эксперимент с изменением женского (девичьего) голоса на мужской (мальчишеский) в части «Февраль». Пока что они звучат почти аналогично, даже складывается впечатление, вроде в книжке лишь один голос, один герой, который говорит, — Славка, и что весь рассказ, весь опыт принадлежит только одному «я». Все события к тому же происходят в каком-то постоянном моменте продолжения, аж так, что продолжение становится не тем, что происходит теперь, а полностью принадлежит прошлому.
Сюжетно самой неожиданной в книге и весьма удачной является самая короткая — последняя — часть, в которой автор очень грациозно лаконично выписывает легендарно-сказочные фабулы новелл (так называемой медвежьей прозы), казалось бы, пренебрегши тем, что материал дает свободу выфантазировывания сюжета, и не перегружая рассказ лишними словами и значениями.
Не хватает еще только добавить, что едва ли не самым симпатичным в книге является то, что автор, кроме всего упомянутого, на самом деле еще и свободно и без малейшего смущения пишет очень трепетные и очень остро пережитые истории любви. Они удивительно разные, но все честные; они больше дают, чем просят взамен; они называют чью-то кровь ценной, а все, что вокруг, — Радостью Несказанной. Они сочиняют свою «Песнь песней» из отрывков псалмов, игры в литургию, отдельных фраз о Боге и своей самой первой — и потому для-всех-проговариваемой — интимности. Интимности того времени, когда ею еще можно со всеми делиться. Когда это еще не страшно, поскольку ребенок и не подозревает, что кто-то может эту интимность разрушить.
В общих чертах «Славка» — это честно рассказанный и честно пережитый опыт детскости, который — добавлю — не имеет ничего общего с инфантильностью. Без слащавости и опекунства, зато с во всем разлитой идилличностью, она со временем превращает самые большие детские неприятности и поражения в самый сладкий способ быть: сохраненным внутри себя ребенком.