«Батьки їли квасне, а оскома в синів на зубах...»
В.Портяк.
«Гуцульский календарь»
Начало этой публикации должно было бы звучать так: «В этом году на соискание Национальной премии им. Тараса Шевченко (в области литературы) номинируется Василий Портяк, сборник новелл которого под названием «У снігах» был издан издательством «Факт» в 2006 году. Для нынешней украинской прозы...»
Но настоящее ее (и, вне всяких сомнений, крайне субъективное) начало звучит иначе: «Я не знаю, стало ли появление сборника новелл Василия Портяка событием для истинных гурманов изысканного текста или узких кругов интеллектуалов от украинской словесности. Также представления не имею о том, насколько популярным он стал среди простого читательского люда всех возможных, с языковой точки зрения, слоев населения. Зато знаю тех, кого горсть скупых на слово текстов оставила наедине с собою. Как на исповеди...»
«У снігах» — из тех текстов, о которых узнаешь от приятелей. Они, одержимо заглядывая в глаза, тычут маленькую книжечку и почти умоляюще прессуют: прочитай, а? Беспредельно вежливо улыбаясь, говоришь: «ну ясно», проклиная навязчивую новоукраинскую традицию насовывать друг другу на голову тексты. Не так, чтобы не было доверия к мнению ближних. Очередной раз устало чешешь затылок в поиске заранее заготовленных клише, которыми положено обмениваться после акта «прочтения». Их оригинальность дается с тем большим надругательством над собой, чем больше растерзанным ощущаешь себя между беспредельно грустными в своей нафталинной «вчерашности» псевдошедеврами и новым словом имени «от как я складно вижу мир третим оком моеи до неможлывости незбагненной особыстости; читайте про мене, метафизического, и папробуйте сказаты, шо вам не сподобалось».
Начав читать «У снігах», постепенно холодеешь. И ныряешь в микромир, который резко вырывает из контекста окружающего, пеленает, треножит, электризует и гулко стучит в виски. «У снігах» — это сеанс истинно непростых переживаний, калейдоскоп до боли насыщенных эмоций и впечатлений. С удивлением наблюдая за собой как-то со стороны, уже на следующий день одержимо заглядывая в глаза, тычешь маленькую книжицу близким и почти умоляюще прессуешь — прочитай, а? — и тихо завидуешь тем, кто читает ее впервые...
Есть тексты, которые «ставят образование». В самом широком понимании этого слова. Тексты, аккумулирующие стандартный набор знаний, интеллектуальных навыков, необходимых рефлексий, наконец. Тексты Портяка идут дальше, они «ставят» историческую память. Они выносят набор по-разному интерпретированных исторических событий в плоскость, где привычные заскорузлые приемы раздумий и анализа бессильны. Где попытки рационализировать прошлое — кусок исторического наследия — разбиваются о твердь неминуемого, с его будничными бытовыми хлопотами и небудничными трагедиями. О вековечной и незыблемой — своей — правде человека. Отца, мужа, матери, «дедя», которые, не задумываясь и не оглядываясь, черпают и силы для компромисса, и силы для поступка в освященной и насажденной предками вере в жизнь. Вере, которую, как переполненный бокал, трепетно, чтобы не расплескать, суждено нести по грешной стезе дальше, в будущие поколения. Портяк тревожит, он заставляет чувствовать себя ответственными — и перед предками, и перед потомками. Возможно, именно из-за этого каждую из новелл автор выжимал из себя осторожно — работа над восемью новеллами длилась долгие годы. На алтарь памяти предков он слагает свою дань неспешно и набожно.
В первые мгновения после прочтения непросто сразу объяснить природу магнетизма сборника. «У снігах» бьет метко и мгновенно, но дается не сразу. Отсюда и мольба во взгляде, и немногословное — прочитай, а?, адресованное следующей «жертве», что, в самом смелом порыве уважения к себе сложно назвать впечатляющей рецензией.
Одним словом, «У снігах» Василия Портяка — не простой набор текстов.
«У снігах» — текст жуткий. Портяк пишет свое полотно «по-живому», минуя стерильность ума, не тревожа заносчивость интеллекта. Он играет не только на струнах, которые ржаво поскрипывают залипшими от давно не убранной грязи аккордами. Портяк играет на струнах, само наличие которых становится терпкой неожиданностью. Касаясь в доброй половине своих новелл времен, территорий и тем, которые, гм... всегда будут благодарным полем для, мягко говоря, остервенело-униженных дискуссий перекошенных лиц — 40—50-е, Западная Украина, УПА, НКВД, «прыжки», автор сметает намытое и поверхностное, как шершавой ладонью сметают утром черствые крошки с перепойного стола. Его на первый взгляд недраматичные широкие штрихи неповторимо печальны, поскольку их полотно — выкорчеванные безжалостным кровавым наводнением бессмертные души, на протяжении веков корнем враставшие в горбы, которые забытые предки обрекли называть родиной. Растерянно распятые на кресте сумасшедших десятилетий — «Вночі одні, а вдень інші. Ці — «продав!», а ті — «банду прячєшь?» — стоят перед глазами пронзительные образы людей с темными зрачками на побелевшем лице. Живые, сильные и слабые — настоящие, такие как на выцветших снимках в семейных потертых фотоальбомах. «Возмутительно» негероические. «Вуйки с полонины». Текст при необходимости может легко оплевываться ядовитой слюной как «борцамі с бандєровскім атродьєм», «карєннимі житєлямі Западнай Украіни с 1946-га года», так и теми, которые «гармати били, а ми наступали». Для текста Портяка все это — за скобками. Горькими скобками для его героев. Важными скобками для потомков — вопросов нет. Но можно устраивать торжественные мероприятия по поводу чествования памяти жертв Голодомора на государственном уровне, что среди других прорывных ходов предусматривает горластый, как во время танковых атак, психоделически-демонический аудиоряд на Михайловской площади в Киеве. А можно окаменеть (как когда-то автор этих строк на концерте Тараса Петриненко и Татьяны Горобец в начале 90-х) от четырех адских едва слышных слов из «Колыбельной 33-го года» — «Ходи, синку, їсти Гриця...»
И вместе с тем «У снігах» — текст светлый. Портяк окропляет свои тексты особой святостью. Его «третий глаз» святой, это глаз ребенка, пронизывающий неповторимым сиянием практически каждую из новелл. «З дітьми ще янголи розмовляють» — не устает повторять Иван Малкович. Да, каждое робкое движение детской души, нарисованное автором, режет душу тупым огарком светлой жизни, навсегда зарубцованной непостижимой для маленького человека бедой без названия и цвета. Да, подозревая, что это прозвучит банально, скажу — иногда, читая Портяка, стыдливо глотаешь слезы (однако с готовностью признаю, что бездетный читатель может такого стыда и избежать). Однако у него дети — неотъемлемый символ вековечного взаимопроникающего поединка черного и белого, жизни и смерти — являются тем выстрелом в будущее, который делает полубытовой поступок, поступок родителей священным мученичеством и пронизывает тьму дня сегодняшнего ярким лучом дня грядущего. Ибо ради детей простодушные крестьяне, как волк в ловушке, отгрызают часть себя, чтобы подарить жизнь тем, кто впереди.
«Трагическое» Портяка — нежное до слез, поистине человечное. Оно переходит границы ситуативности, этнически-языково-религиозной совместимости, территориальной солидарности и других профанских условностей. Оно трогает тихо-искристой победой человеческого духа, пусть даже сейчас он потупил взор перед безликой бедой. Его героика не монументальна, не ще-не-вмерло-украинна и не з-вогнем-завзятна. Его герои Дмытрык и Доцька перед лицом смерти держатся за руки.
Любовь героев Портяка — всепобеждающая, всеобъемлющая, библейская — сильнее зловещих аббревиатур с обеих сторон баррикад. Без фейерверков и празднеств она проторяет себе нелегкий — трагический в большинстве случаев — путь к бессмертию. А Василий Портяк ей помогает. В этом «У снігах» — текст вненациональный и вневременной. Сложно быть до конца объективным, утверждая это. Не потому (или не только потому), что герои новелл «У снігах» — безошибочно «западные», а их говор — ярко диалектный. И не потому (или не только потому), что по-разному, пожалуй, сборник будет читаться закарпатцами и луганчанами, подолянами и слобожанцами. Незаметно для себя читатель становится сотворцом, в эмоциональном смысле — соавтором действа, лишь часть которого — на бумаге. Затем становится лицом ангажированным.
А поэтому позволю себе цитировать письма от приятеля-интеллектуала, художника-мистика из Одессы, которого я «изнасиловал» Портяком не без сомнений. Его, модно говоря, бекграунд, жизненный и творческий путь, язык, стереотипы и природа наших предыдущих литературных дискуссий никак, казалось бы, не должны были бы приближать к восприятию или пониманию такого текста. Не уверен, что он дословно понял весь густо (хотя, как по мне, не перегружено) украшенный диалектизмами словарный запас сборника. Зато полагаю, что есть нюансы, близкие мне, которые оставляют равнодушным его. Как оказалось, магия текста сделала все это несущественным.
«Перечёл ещё раз Васыля Портяка. Обещал тебе написать о книге — а ничего писать не буду, ни к чему — всё совру, да и грех на душу возьму, жонглируя пустыми словесами... надоело. «Гуцульский рiк»... особенно «У недiлю рано» —... а думал, что своё всё о мире уже оплакал. «Не бiйся, Доцьку, дай менi руку...» Преклоняю колено перед Портяком... истинно писал не рукой, а кровоточащим сердцем и дуновением предвечным».
В этой своеобразной литературной экуменичности — «сила правды» сборника. Не входя ни с кем в дискуссию, она делает утомительно лишними и голоса ханжей-экстремалов от «классической» литературы, и ультраэпатажников «укрсучлита».
* * *
Сборник «У снігах» — проза, что называется, иная. Не автору этих строк судить, насколько она уникальна для нынешнего дня, и сопоставима ли она с новеллистикой классиков украинской литературы. Не мне препарировать тексты Портяка с точки зрения теории литературы, литературной критики, филологии в целом, погружаться в жанрово-стилистический анализ. Не это было задачей или сверхцелью, и не это побудило написать эти строки, столь же субъективные, как и искренние. В душе было другое, что-то вроде «нельзя не писать».
Вот здесь и проявляет себя скрытое таинство сборника. «У снігах» — проза удивительно индивидуальная, в определенном смысле — даже интимная. И вместе с тем — это проза, которая заставляет делиться с трепетной радостью познания ее с ближним. Это текст, который выполняет, вероятно, основную функцию минималистской, так сказать, акупунктурной прозы. Она, как в восковую куклу, вгоняет иглы в подсознательное. Ее читаешь до последнего аккорда, до последнего дыхания, невольно отождествляя себя как с героями, так и с антигероями действа. Читаешь оголенным нервом.
Это проза, заставляющая болеть, сочувствовать, искуплять, в конце концов. Это проза, пробуждающая неконтролируемого и потайного зверя — генетическую память. В этом ее тектонически-глубинное проявление, о котором не поют, не пишут, не танцуют. Штрих-пунктирные тексты новелл даже молчат более красноречиво...
Не знаю, есть ли у Василия Портяка шанс получить Шевченковскую премию. Выскажу крамольное, пожалуй, для литературного истеблишмента мнение — это не имеет уж слишком большого значения. Его новеллы — пусть от лица немногих — получили другую, возможно, намного более важную премию. Премию имени оскомины на зубах сыновей. Сыновей тех, кто ел квасное.