Готовясь — кто как — к войне в Ираке, люди мира почти не заметили нескольких не менее ужасных катастроф.
Утром 6 марта этого года, на прославленной Вацлавской площади в самом центре Праги 19-летний юноша публично сжег себя, облив бензином. Несмотря на молниеносную реакцию прохожих, тут же бросившихся его спасать и вызвавших «скорую», он умер от ожогов в машине по пути в больницу.
Существуют по крайнем мере две причины для того, чтобы эта трагедия не выходила из моей головы. Первая из них — его возраст. Девятнадцать — это как раз посредине между моей дочерью и сыном. Ничто в этом мире не нравится мне более, нежели юность, для меня это безусловная и абсолютная ценность, непревзойденное благо. Смерть в таком возрасте является чем-то, мягко говоря, абсурдным, она является прежде всего ужасной аномалией. К тому же смерть мученическая и добровольная — то, что на немецком называют Freitod, то есть «смерть по свободному выбору».
Второе из моих оснований состоит в особенно интимном моем отношении к Праге. Этот город очень много для меня значит, впервые я побывал там ребенком летом 68-го года, и ощущение «рая на земле» навсегда поселилось в моих видениях. В июле 68-го я еще не мог этого понимать, но, конечно, мог это почувствовать — апогей «пражской весны», пульсирование свободы, великое множество свободной молодежи на улицах и площадях. Мне хотелось иметь такие же длинные волосы и вести себя так же независимо. Возможно, я так сильно люблю Львов только потому, что местами он очень напоминает Прагу.
Нет, Прагу ни в коем случае нельзя считать депрессивным городом, так же, как и чехов, — предрасположенной к суицидам (как, например, их соседи венгры) нацией. Тем более — о чисто чешском инстинкте самосохранения чешскими же интеллектуалами написано немало иногда возмущенных, иногда сочувственных строк. Вот, например, Богумил Грабал. В своей повести «Ярмилка» он даже не скрывает собственной чешской типичности: «Такой уже у меня приспособленческий характер. Если бы нас оккупировали турки, то я сразу же пошел бы строить минареты, купил бы себе словарик турецко-чешский и наоборот. Таковыми уж мы являемся — кем-нибудь согласимся стать, только бы выжить».
Когда Грабал писал свою «Ярмилку», он еще не знал, что в конце 60-х чехам выпадет исторический случай опровергнуть его горько-ироническую самооценку. В августе 68-го года (да, в то же лето!) моего отца как офицера запаса призвали в армию. Это называлось «защита социалистических завоеваний в братской Чехословакии». Или как-то так.
А уже в январе 69-го, через несколько месяцев после начала советской оккупации, 21-летний чешский студент Ян Палах публично осуществил самосожжение на Вацлавской площади. Это позволило сразу нескольким поэтам украинского самиздата зарифмовать его фамилию со словом «спалах». Прошел только месяц — и на том же месте 19-летний Ян Заиц повторил тот же акт. Как принято говорить в таких случаях еще со времен Древнего Рима, «сладко и почетно умереть за отчизну».
Добавлю: и недаром. Тринадцать с лишним лет назад дело самосожженных Палаха и Заица наконец победило: бархатная революция, сотни тысяч людей на Вацлавской площади, студенческие протесты, падение Стены, распад СССР — мир в начале 90-х обещал, наконец, стать свободным и бесконфликтным, все со всеми пришли к соглашению об «общечеловеческих ценностях», бархатная кроткость оказалась сильнее бронированных боемашин, омоновцев всех стран забросали тортами и цветами, четверо ребят, легшие под танки в Москве в августе 91-го, остановили самую многочисленную армию мира. Что, очевидно, и дало повод Френсису Фукуями заявить о конце истории.
Главнейшей проблемой светлого будущего тогда представлялись пресыщение и скука. Вместе с концом истории заговорили о конце страдания, а с ним и о конце литературы, поэзии, страсти, любви и ненависти. Посещая Прагу в середине 90-х, я наблюдал только беспрерывный праздник: туристы, оркестры, карнавальные процессии, облепленные счастливыми влюбленными парами сады, парки, ступени, фонтаны. Создавалось впечатление, будто бы человечество уже все, что могло, постигло, отмучилось в поте чела своего и сейчас ему остается вечный кайф как компенсация за минувшие страдания.
Вот только украинским нелегальным рабочим судилось и в то золотое время тянуть лямку рабского труда. Один из них год назад бросился под поезд пражского метро. В соответствии с официальной версией, это произошло после того, как ему отказали в предоставлении политического убежища. Здесь, очевидно, не обошлось без Кафки с его «Превращением» — таким образом и мы, украинцы, оказались втянутыми в силовое поле большой мировой литературы, а с ней и в фатальный круг знаковых пражских суицидов.
Юноша, уничтоживший себя 6 марта этого года, принадлежал к экстремальной группировке так называемых даркеров. Это молодые люди, которые в погоне за сильнейшими ощущениями устраивают короткие замыкания на высоковольтных линиях. Это не просто «экстремальный вид спорта», это разновидность левацкого антиглобалистского, антицивилизационного, антизападного молодежного движения. В своем предсмертном письме (рукописи не горят!) самоубийца писал: «Я стал очередной жертвой так называемого демократического строя, где ничего не значат люди, где все определяется властью и деньгами. На протяжении всей жизни я сталкивался с проблемами, которые не в состоянии был решить. Их оказалось слишком много. Я так больше не могу. Никому ни к кому нет дела, никого ничто не интересует. Это страшно». За несколько часов до смертьи он выбросил этот свой крик в Интернет. Он облил себя бензином и поджег примерно на расстоянии 100 метров от места, где это когда-то уже сделал Ян Палах.
Перечеркивает ли его смерть смерть Палаха? Ведь ею он выступил именно против того, за что тот отдал свою жизнь в 1969 году, — демократии, либеральных ценностей и прозападного курса своей страны. В соответствии с некоторыми сообщениями, в его предсмертном письме содержится протест против вступления Чехии в ЕС. Как и против начала войны в Ираке. Конечно, его смерть не смогла и не могла остановить ни первого, ни второго. Но как его теперь называть — Анти-Палахом?
Я надеюсь, что в своем потустороннем чистилище они где-то рядом — и Палах, и Заиц, и «самоубийца 6 марта», и, скорее всего, даже тот погибший в пражскому метро украинец. Мне кажется, во всех этих случаях речь идет о все том же: о функции человеческого сопротивления. Человек — это то, что прежде всего оказывает сопротивление, так мне кажется.
История не заканчивается. Нет конца человеческим страданиям. Еще не умерла поэзия — особенно та, в которой говорится не о бессмысленности сопротивления, а о сопротивлении бессмысленности.