{Фото Сергея ПЯТЕРИКОВА} |
Владимир Набоков сердился на Россию, старательно подражавшую вымыслам Николая Гоголя — «Ревизору» в частности. В качестве примера приводил случай с революционером Германом Лопатиным. Тот решил выкрасть Николая Чернышевского из сибирского заточения. Замысел его потерпел неудачу лишь потому, что чем дальше продвигался он в глубь матушки России (выдавал себя за некоего члена Географического общества), тем чаще принимали его за ревизора, путешествующего инкогнито. Литература не должна, по мысли того же Набокова, быть «познавательной, национальной, воспитательной или питательной, как кленовый сироп или оливковое масло». Ах, если бы…
Но уж так повелось, и сегодняшний интеллектуал, скажем, частенько грустит не только оттого, что мало отечественных фильмов, но еще и потому, что соскучился по обличительным кинолентам. Вот, ударились в историю, а где же современный остросоциальный материал? Ведь как интересна нынешняя жизнь, как разнообразна, сколько чичиковых павлов ивановичей вокруг, сколько хлестаковых и прочей людности. Отчего не живописать их, отчего не отразить? Руки чешутся и у искусствоведов — к примеру, Александр Рутковский в прошлом номере «ЗН» представил (и вполне убедительно) нынешний политический кризис как некую фильмическую структуру. То есть в чем-то подменил режиссеров, не очень желающих замечать происходящее рядом.
Недавно я читал, уж в тысячный раз наверное, «Ревизор» и хохотал до упаду. И ведь это не Россия даже, а больше Украина. Где-нибудь на Полтавщине-Кировоградщине разве что изменилось? Кто бывал там — подтвердит: слава тебе, Господи, жизнь наша не меняется. Да и зачем, спрашивается? Не у нас ли самые красивые женщины и самые богатые черноземы, не у нас ли самые сообразительные мужчины? Так зачем же что-то менять? Чур им, прогрессистам клятым — от добра добра не ищут.
Впрочем, между нами и Гоголем есть еще один текст, и он не менее популярен нынче. Вы угадали, речь идет о пьесе «За двумя зайцами». Одноименный фильм Виктора Иванова (напомню, создан он в 1962 году; но жив настолько, что недавно ему даже госпремию присудили) крутят ежемесячно по всем телеканалам, и его смотрят. Театры, прежде всего киевские, тоже не отстают — недавно даже академики из театра имени Ивана Франко сподобились и вставили «до контексту доби» пьесу Михайла Старицкого. Не потому ли, что там мы что-то такое видим про себя сегодняшних и про себя вечных, что приводит нас в состояние эйфории?
Напомню вкратце, что первый вариант драматургического шедевра издан еще в 1875 году, его автором являлся знаменитый писатель (вспомним хотя бы вечно живую «Кайдашеву сім’ю») Иван Нечуй-Левицкий. Но пьеса больше напоминала повесть, расписанную по лицам, и потому не пошла в театры. Спустя восемь лет к делу подключился Михайло Старицкий, в итоге текст приобрел театральную осанку и с той поры не сходит со сцены.
Итак, фабула создана еще в середине 70-х годов ХIХ века, то есть в эпоху реформ. Состояние Украины накануне самих реформ Нечуй-Левицкий описывал так: «Простий народ стогнав у тяжкій неволі під панами, мусив мовчати й терпіти гірше, як до Хмельницького. А за кожний стон його московським звичаєм катовано. Україна забула історичні перекази і не могла дійти до страчених думок. На обох берегах Дніпра опинились у чужих порядках, в чужій шкурі, набиралися чужої мови, забувши свою» (повесть «Причепа»).
История повторяется с завидным упрямством: совсем недавно, на рубеже 80—90-х, мы читали почти те же слова — в листовках Руха, к примеру.
А тут еще обрусение. Роман Нечуя «Тучи» («Хмари») — об этом. Московская школа отрезала простых людей от ученых. «Між ними викопана велика безодня! І потрібно великої-великої праці не одного генія, щоб засипати ту провалину, почату ляхами, скінчену москалями, щоб зв’язати те, що порвала недбайливість та стидка українська байдужість і ледача недобачливість». Отсюда народницкие представления о том, что интеллигенция, высшие слои украинского общества должны «поділитись працею й наукою, то буде на світі добро» («Хмари»).
Отчего и сегодня столь непримиримы дискуссии о языке? Да потому, что спор этот о самом будущем Украины. И сейчас многие украинцы стесняются говорить на родном языке, так как воспитаны в убеждении, что украинской лингвой помечен социальный и интеллектуальный низ. Говоря на русском, ты моментально попадаешь (по психологическому самочувствию) в верхние слои ноосферы, а переходя на украинский, снова оказываешься у ее подножия. К тому же многие еще и не очень уверены в том, что их украинский отвечает нормам литературного языка. Потому лучше оставить его «для домашнього вжитку»…
Так называемый «суржик» — не что иное, как стремление вертикального взлета. Овладеть формой полузнакомого, не очень органичного для тебя языкового материала кажется самым простым средством повысить свой статус в этом мироздании. Вот только не всегда получается. В сущности, карнавальный прием — напялил маску, и пешка выглядит ферзем. Пускай и недолго.
Пьеса Нечуя и Старицкого начинается с ремарки: «Глибокий яр. Під горою наліво гарненький домик Сірків з садком; за ним баркан і знов якийсь садок і домик, направо — гора, баркан, а далі яр. На дальній горі видко Київ». Так начинается эта «комедія із міщанського побиту з співами і танцями в 4-х діях»: сидят себе на лавке, около дома Серки, Прокоп Свиридович и Евдокия Филипповна, беседуют мирно. Они, надо полагать, живут на улице Кожумяцкой, то бишь на Подоле. Настоящий Киев — он там, наверху. Сами Серки туда не стремятся, а вот дочь свою, Проню Прокоповну (напомню, что в фильме ее играла Маргарита Криницына) на год отдали в пансион к мадам Нинон — в науку. Правда, выдержала она там только три месяца. Но умному достаточно: ухватила Проня пару-тройку «манер из Парижу» и уже почувствовала себя «на верху», откуда можно смотреть на окружающую «простоту» как на «свиноту необразованную».
Фамилии тут, как и у Гоголя, сплошь говорящие. Сірко — это собака серой масти, иначе говоря — серость, обыкновенность. А вот скажи «Серков», и почувствуешь, что на тебе совсем другая шкура. Маскарад, конечно, но приятный. Фамилия «промотавшегося цирюльника» Свирида Петровича Голохвостого тоже говорит сама за себя. Сколько не облепливай тот хвост блестками, а он все равно себя покажет. Хоть ситуация у Свирида Петровича отчаянная — он банкрот и потому вынужден не только по-своему обыкновению, но и по нужде пускать пыль в глаза, дабы женить на себе Проню и деньги ее родителей.
Голохвостый, конечно, наследник Хлестакова по прямой. Ему сбрехать — что с горы сбежать. Точнее, на гору. Знаменитый фильм так и выстроен: по вертикали. Вспомните, движение персонажей в картине устремлено вверх-вниз. По Андреевскому спуску (Андріївському узвозу), который вроде и короток, но не всякий его преодолеет. Да и природа проклятущая… Цирюльник все съезжает вниз, на Кожумяцкую. Там живет прехорошенькая Галя (Наталья Наум), девушка не только простая, но и бедная. Ее мамка, Секлета (Нонна Копержинская), торгует на рынке, а потому тоже не лишена вертикальных амбиций. Квазибогатенький Голохвостый ей по душе — а ну как прорвешься с ним куда-нибудь наверх.
Андреевский спуск-подъем — это, в сущности, путь к заоблачным вершинам. Там, за облаками, невидимый Крещатик. Как хлестаковский Петербург — такое впечатление, что никто из собеседников амбициозного цирюльника той улицы не видел, хотя до нее рукой подать. Она где-то там, за кулисами. Там сияющие магазины, там ходят ого какие барышни, там можно почувствовать себя господином этого мира. Но есть места еще выше. Лаврская колокольня, куда мечтает взобраться Голохвостый. Оттуда люди выглядят как серые мыши (как Сірки), или, пардон, крисы (кріси). Оттуда можно торжествующе плюнуть на них даже. Если на минуту грубовато актуализировать этот «полет во сне и наяву», то ни дать ни взять — перед нами представитель депутатского корпуса. И суржик его отменный, и вот это скрещение дешевой спеси и базарной нагловатости, презрения к «свиноте необразованной». Свирид Петрович восседает под державным куполом, хотя его уморительная серьезность вызывает скорее цирковые аллюзии. И все же он таки протаранил киевское небо, он достиг — и миллионных счетов в банке, и лидерства в партии, и возможности плевать на все с лаврских вершин. Вчера я видел его в телевизоре: он требовал себе новых мест под солнцем, он видел себя уже повыше достигнутой прежде ватерлинии. Сомнений нет — наша действительность — подражание тексту Нечуя-Старицкого.
Ах, как здорово, как смачно все это играл тогдашний киевлянин Олег Борисов! Вот Сирко (Микола Яковченко) спрашивает его, не сын ли он того Петра, который цирюльню за канавой держал? «По натуре, — отвечает Голохвостый, — по телу — как водится. Но по уму, по образованности мы уже не та форма, не тот центр… центр тяжести». А дальше его несет: «Я коммерцией занимаюсь… Мне весь Крещатик должен…». Бо ж «если ученый человек, то весь свет переворачивается дыбом». И то, что еще вчера казалось белым, сегодня представляется… Зеленым? — пытается угадать Сирко. Нет, рябым.
Суржик и вправду рябит в глазах. Это не только сфера языка — это мироощущение, это вкус обставлять свою жизнь жутковатой гремучей смесью всего. Что они читают, к примеру, что смотрят в синематографе? А то же самое, что и сегодня: «Еруслан Лазарович», «Кровавая звезда», «Безневинная девица, чили любовь ухитрится»… В кино — «Коварную Матильду»: «про такую любовь, шоб як смола кипела». Смотришь, «аж сердце тепается». Да, тут, говоря словами Свирида Петровича, «не простый, а образованный скус». По- ученому говоря, все это китчем называется. Бессистемной свалкой всего, и чтобы контуры везде были четко наведены. Ибо с юмором тут проблемы, тонкости не ухватываются, не прописываются. Таков культурный базис, такова исходная точка, с которой стартуют, двигаясь по вертикали. Не потому ли мы и съезжаем все время обратно — горючее-то никудышнее. Хотя стремление нынче уже не куда-нибудь, а в Европу. Ага, теперь у нас вожделеют не Крещатик, не Москву-Петербург, а Париж да Лондон…
Только что такое Париж для выпускниц «Пансиона благородных манер» мадам Нинон, для всех этих «крис» — директрис, выпускников партшкол с металлургическим уклоном? Та самая лаврская колокольня, с которой можно плевать на подольский низ. Тянутся, тянутся судорожно вверх, меняя одежки и обличья. Уж все институты стали университетами, недавние райкомовские недоучки докторами наук, напористые бездари провозглашены гениями, народными артистами, людьми всех годов. Парни с повадками бомжей и ресторанных вышибал наворовали миллионы и даже миллиарды, помаленьку руководя государством… Бо отечество так любят, так любят, что удушить готовы. Но сколько ни говори «халва», жизнь не становится ни сладкой, ни веселой. И страшное рождается предположение, что все то бесовская сила распорядилась, что все эти ряженые явились к нам из преисподней. Ну а как иначе все это растолковать? Или все это нам снится?
Спокойствие, граждане. Сия жизнь родилась от нас. Голохвостый превратился в Голохвастова и умчался, словно ракета, на Печерские холмы (с регулярными наездами на Елисейские и Бродвейские поля). Но разве мы сделали хоть что-нибудь, затруднившее его «полет»? Ровным счетом ничего. Мы сидим себе на лавочке где-то в Кожумяках и тихо плюемся семечками и желчью: не та власть, все сволочи и ворюги. А может, и мы не совсем те? Не оттого ли кайф от «Зайцев», что чувствуем, узнаем — это мы, это о нас, хлопцы и девчата. Патриоты гневаются сильно на Верку Сердючку, а ведь Андрей Данилко просто пародирует нашу с вами действительность. Смотрите, смотрите — это мы, мы…
В финале пьесы Голохвостому наступали на хвост: отправляли в кутузку за долги. В фильме его просто сбрасывали вниз, хоть это его и не слишком обескураживало. Такому плюй в очи — скажет, что божья роса. В жизни все складывается сложнее и драматичнее. Для нас с вами. Но пока мы такие — словно играем в пьесах, авторы которых так много знали о том, что и как будет.