Кинодебют Ивана Вырыпаева «Эйфория», снискавший несколько международных кинонаград (в том числе и на последнем кинофестивале «Молодость»), — в украинском прокате. Впрочем, кассовой славы этому пейзажно-«античному» полотну не видать так же, как и счастья в личной жизни героям картины. На утреннем сеансе в синем зале одного из киевских кинотеатров людей было в два раза меньше, чем персонажей на экране. А за стенкой в соседнем — красном — зале «живые» сражались с «мертвыми» (инопланетной нечистью), и болельщиков, должно быть, набралось больше.
Степь да степь кругом. Душу рвет на части преступник-баян (лейтмотивной темой унылого ужаса). Широка река (тихий Дон-батюшка). И белая дорога, которая расщепляется на меловые ветки (как линии на ладони судьбы под прицелом мошенника-хироманта): налево пойдешь… в ад попадешь.
Представитель «новой драмы» молодец-удалец Иван Вырыпаев рассказывает свою «донскую повесть» про Россию, которую ему хочется отмыть. Отдраять от подноготной грязи текущей киностряпни — про антикиллеров и «бригадиров», про уродов и нелюдей, про «ночные дозоры», которые не станут «дневными» ввиду порочности вахты на службе у сатаны. Вырыпаев снимает чуть-чуть про божественное. Только кинорелигия его (в данном фильме) — природная, ритуальная, необузданная — языческая.
В общем, снимает про «красивую Россию». Не глянцево-гламурную и не тусовочно-амурную — от которой тоже тошнит, как и от киночернухи. А ту, которая своей первозданно-природной основательностью — небом бескрайним и степью такой же — не на подвиг зовет, а эйфорию вызывает… «Ах, как кружится голова, как голова кружится». «Шумел камыш, деревья гнулись и ночка темная была, одна возлюбленная пара…»
С любовным треугольником в вырыпаевском сюжете происходит ровно то, что сто веков подряд происходило с похожими героями в похожих историях. Он (белобрысый чудак, сыгранный Максимом Ушаковым) однажды на пьянке у друга встречается взглядом… и уже по белой дороженьке мимо высоковольтных линий мчится на машине-«раздолбайке» к оврагу, где в красном платье — Она (актриса Полина Агуреева). «Что делать-то будем?» А дома у нее — Они: муж-пьяница с бутылкой «Путинки» под мышкой (Михаил Окунев) да лапочка-дочка, которой черный кобель Пират палец откусит. Но и без этого жизнь как-то не очень в фанерном доме-бараке, продуваемом всеми ветрами, — на фоне такой вот природы. Не русские народные тянет в этих стенах-степях выводить, а собакою выть — «тембром» пристреленного впоследствии Пирата.
Что характерно… Вырыпаев «программно» уходит от предполагающейся в подобных случаях «чернушности» или иезуитско-издевательской карикатурности (насмотрелись уже!) в подаче убогого быта и бесперспективного бытия, особенно в соблазнительном контрасте с волшебством пейзажей. Как бы щадит даже вскользь показанных самых опущенных персонажей — работяг-забулдыг или шлюх подзаборных, которым ревнивицы в любой момент готовы воткнуть вилку в самое сердце. Хватит, мол, словно бы говорит режиссер-гуманист, и так перекормили разной пакостью, драмоделы постыдные, унизив донельзя человека нашего несчастливого, представив оного падалью последней и скверной запредельной в опусах своих коньюнктурных… Широка река — и разные в ней течения. И не только мутные отходы поганят ее, но еще и звезды в ней отражаются. Поэтому для Вырыпаева в этом пейзажно-провинциальном этюде о свойствах страсти важен не «низ», а «верх». Не только земля, но и небо, к которому тянут свои рученьки эти несчастные. И небо вроде бы отвечает им взаимностью — все ниже и ниже оно над их непутевыми головами.
Некое народно-этическое начало задано «Эйфорией». Хотя Вырыпаев — творец жестокий. Один «Кислород» (пьеса одноименная) как вспомнишь, так содрогнешься. Там драматург несколько вольно комментирует святое писание, а его герой — некий Санек — до одури любя свою жену, расчленяет ее на кусочки и разражается монологом: «Если взять лопату, ударить по груди человека в районе легких, то танцы прекратятся. Легкие не танцуют, кислород прекращает поступать…»
Слава небу, что в «Эйфории» персонажи менее болтливы. Да и автору вроде б и не надо слишком глубоко нырять в пропасть их психологизма — притча как-никак. Вырыпаев создает свой первый фильм с каким-то уж совсем откровенно-простодушным наитием. Словно до него ничего в кино и не было и после не предвидется. Ну, подумаешь, горел дом у Тарковского — так что ж теперь, и избы более не поджигать? Ну, терзались ким-ки-дуковы герои в похожих «декорациях» — так что ж, теперь и не помереть от любви?
И это слегка нагловатое простодушие завороженного взгляда, да еще отсутствие фальшивых частностей и вымученного «психологизма» делают «Эйфорию» довольно свежей картиной. Даже самые «высокие метафоры» Вырыпаева — не образы ради красивых образов, а поэтическая среда (давно не пользовались такими определениями). «Как же на фоне такого может случиться такое, и вообще, как больно, что у них только СЛУЧИЛОСЬ — и…» Красное платье на серой дощатой стене; ритмичное постукивание ее ладошек по этой же стенке (как отсчет оставшихся мгновений счастья); белые одежды, когда рихтуют лодку на Дон; лодка без весел, медленно тонущая в широкой реке; ее остекленелый взгляд под его мертвым телом; и еще ее вечный шепот, который так и не переходит в крик…» И кто виноват? — Река. И что теперь делать? — Не плыть по течению.