Мозаики портрета
…На выставке в Тбилиси, приуроченной к своему шестидесятилетию, Сергей Параджанов показался как художник. В течение года, предшествующего юбилею, он наработал около 70 коллажей и рисунков. Выставка стяжала успех, толпилось множество народа. Посетители чувствовали силу творчества в сплаве искусств и ремесел, живой «огнь» чувства в неожиданных метаморфозах. Большое оживление царило в разделе рукотворных «Шляп». В них снимались, их срисовывали, примеряли. Они сообщали женщинам ореол красоты. Фотограф-грек зарабатывал большие деньги.
Я бывал на выставке ежедневно и часто выполнял обязанности гида. Апофеозом выставки служил проход групп детских садов и школьников средних классов, освобожденных от занятий специальным распоряжением министра просвещения.
В Тбилиси был зимний, с колючим ветром вечер. Параджанов собрался проведать родственников. Седой Васо, его приятель с машиной, отвез нас в одноэтажный квартал, вид безыскусных жилищ которого согревает сердце.
В крошечной комнате стояла печка с трубой, веяло умиротворением и теплом. Параджанов целовал руки у женщин, племянников, в голосе его слышались южные глиссандо, обертоны, куда более богатые, чем когда он говорил по-русски. Он по-родственному восхищался эскизами и рисунками старшего из племянников. Вспоминал скульптора Ару Шираза, который «увел Наточку Параджанян». В каждом слове, жесте проявлялись заботливость и внимание. Сколько любви являлось в мире, как утешалось сердце! Восхитительное чувство святости домашнего очага, пристанище от бед и напастей. Столько мягкости, столько бархата было в их отношениях! И ответные объятия, и тихие участливые голоса. Мерцание богатого черного цвета с массой подголосков жемчужных, мертвенно-желтых, розовых. Армянская живопись родилась в интерьерах.
В тетрадке сценариев после «Интермеццо» по М.Коцюбинскому, «Бахчисарайского фонтана» приписано его рукой: «Будь проклят режиссер, который возьмется снимать фильмы по этим сценариям». - И шариковой ручкой нарисован мужчина неприличного вида.
Я предложил ему взять для экранизации «Искушение святого Антония» Флобера, полагая, что картины в его духе. Миражи и иллюзии, пышность декораций, колоритные детали, возможность мистификации. Он сразу же отвел тему, не проверяя свои подозрения, что речь здесь не об Антонии, а о Флобере, искушаемого не дьяволом, а энциклопедическим набором знаний.
Жизнеспособность его поразительна, жизнестойкость воплощается в различные формы энергии и самотождественности. Пепел надежд, эмоций как будто питал почву его пышных художественных капризов. Он втайне верил в жизнь вечную, представляя ее реально земной. Не мог понять, как это можно смертию смерть попрать. Он чувствовал неуничтожимость духа, но и видел оскорбительность смерти. Все равно он обречен смерти, и в могиле первым взорвется живот, и черви будут жрать его тело. Он куражился скабрезностями, фантасмагорическими бравадами.
При нем состояло несколько женщин, верноподданных. Может быть, они любили его, перенеся свои чувства в область религиозного обожания. Девы - Мироносицы, сопровождавшие Христа. Их молчаливое присутствие красиво и печально. Вдруг - взгляд Заремы или наклон плечей плетенщицы стульев из Мопассана. Любовь, не спрашивающая ответа, всепрощающая. Завидный удел.
Минас Аветисян говорил мне: «Параджанов после «Цвета граната» стал национальным героем Армении, нация искала знамя».
Параджанов всегда ощущал свое искусство богоугодным, чувствовал в себе провозвестника, а свою структуру выражения - чудесным даром. Его личина укладывалась в модель гения. Власть обрекла его на 15-летнее бездействие, чернь устраивала обструкцию его фильмам и улюлюкала. Как он вынес эту изоляцию камеры душевнобольного, обитую войлоком забвения? Как можно определить урон человечеству от вынужденного бездействия этих двух одаренностей - Великого Молчальника и Великого Немого?
Иван Петрович Кавалеридзе с радостью смотрел на всходы украинского романтического кино: «Знаете, уповаю я на молодежь. У нас нет зависти поколений, мы интересны друг для друга. Наши маршруты совпадают. Вот Сергей Параджанов создал начиная с «Киевских фресок», прекрасную ленту «Тени забытых предков». Правда, отснял ее Ю.Ильенко, костюмы делала А.Байкова, а как художник выступал Ю.Якутович, знаток темы. И музыка Скорика колдовская, из звездной жути. Но ведь это и есть подвиг режиссера - привлечь таланты и наполнить их своим мироощущением. Ну, посмотрим, посмотрим. Сейчас он еще на одной ноге, пусть станет на две, да потверже!»
Параджанов в 1970 г. сделал «Цвет граната». И стал прочно на ноги…
В Тбилиси едем на «Грузия-фильм» просматривать «Сурамскую крепость». Кора Церетели, автор монографии о Т.Абуладзе, окружена особым его вниманием. Кадры «Сурами» придают маленькому экрану грандиозный масштаб.
Параджанов сам читает текст. Голос срывается на рыдания. Знакомая каждому творцу печальная слабость, невротическая умильность сострадания персонажам, неотвратимая обескураживающая истерия страха перед пустотой, ранее заполненной образами.
Фильм снова строится на устном бытовании легенд, сказок, вымысла, преобразованного в изобразительную реальность. Режиссер не скрывает банальности своей посылки, он чувствует масштаб вещи, даже его трюизмы великолепны.
Начало кажется невнятным, порой неряшливым. Прорехи во временных стыках, несоотносимость ландшафта и декораций. В кадре - кукольная безжизненность, обласканная любованием. Пунктир мастерства автора «Цвета граната». Пульс творения аритмичен. Предельно насыщенное время уносит и разъедает живую ткань деталей и эпизодов, остается в восприятии только крупный план. Предшествующий опыт расчленен.
Режиссер сам не знает в чьих руках игрушкой он был - и Бога боится, и черта не цурается. Последний придает творческой игре сумасшедшинку и какое-то время владеет инициативой, но он обходит его у цели и является в белом рубище великолепия - Боже, прости прегрешения мои! Постепенно жизнь разворачивается, предстает во всем своем блеске метаморфозы, действие воплощается в феерии. Нарастает crechendo-«перская» часть изумительна.
Как отразилась, мне думалось, на изменении его мироощущения, инфернального во многом, благодаря влиянию мусульманского Востока, где жесткость и вероломство введены в обиход, сопричастность миру уголовному, ладу низменных страстей и погибших надежд. Кажется, никоим образом не повлияла - те же новеллы, что и раньше. Все трагедии мира прошли через него при рождении, мерзости лагерной жизни не смогли оскорбить чувства истинности. Автономные законы искусства возвели частности на уровень категории, не позволили измельчать и отупеть видению прекрасного.