Заходите в этот роман, дорогие читатели, и снимайте штаны. Тут вас немного побьют по заднице. В популярной и доступной форме. С терапевтически-лечебной целью. И даже с элементами душевного катарсиса. Вы интересуетесь: за что? Да все за ту же, диагностированную еще Донцовым, болезнь — за безголовье. Добровольное и ослиное. За котелок на плечах, который уже давно не варит, а просто ржавеет, потому что даже как лом ничего не стоит. Вы скажете: но сколько же можно? Уж и так со всех сторон: если не кавээновские робингуды, которые у богатых деньги отбирают, а бедных просто фигачат, для души, то свои же интеллектуалы, авторитеты моральные.
И правда, сколько же можно? Вот и вечный бубабист Александр Ирванец в «Україні молодій» удивляется, как сознательный пионер: неужели, мол, писатель с большим опытом не находит в жизни чего-то другого, достойного описания, кроме всеукраинской вакханалии?
Итак, сколько можно? До каких пор баранов будут называть баранами, а воров — ворами? Риторика этого вопроса не заслуживает внимания. Намного важнее, что функцию сердитого социального критика сейчас взвалил на себя не ура-патриотический журналюга и не охерувимленный публицист, а Павло Загребельный, которому можно все.
Его новый роман «Брухт» не стал событием прошлого года. С одной стороны, потому что до сих пор не выветрилась из памяти предыдущая книга Загребельного «Юлія, або Запрошення до самовбивства» — один из лучших украинских романов последних лет, написанный «живым классиком» и «патриархом», которого, в отличие от многих других хрестоматийных авторов, не затронуло художественное ороговение. Я, например, увидел совсем незнакомого Загребельного, без литературных нимбов, ореолов и плащаниц, — все эти атрибуты, бесспорно, ему принадлежат, но не стали им, не украли его смех, сомнения, очарование и отчаяние; его не придавило предыдущее наследие, не поработили контексты; пружинный стиль не только сохранил все достоинства «памятника архитектуры», но и наглотался свежей крови; текст Загребельного лишен музейности, архивности и другой пылищи — это бодрое, проникновенное и неустанное осознание настоящей жизни и мира; с таким же напряжением и энергией должны были бы писать — простите за банальность — молодые пацаны, которых почему-то больше привлекает манерная интеллектуальная игра бледной Европы.
«Брухт» стал еще более неожиданной выходкой Загребельного. Если «Юлія» сразу очаровывает «триллерным» сюжетом, мистикой, изысканным психологизмом, философской воодушевленностью, то «Брухт» обрушивается на восприятие несколькими болезненными лавинами. Первая — наиболее очевидная, раздражающая — уже упоминавшаяся неистовая социальная сатира, влекущая за собой это «сколько же можно?» Сюжет — только нагромождение декораций, давно вызывающих отвращение: постсоветская руина, сконцентрированная в образе Кузьмы Ягнича, бывшего «красного директора» металлургического гиганта в Кучугурах, пораженного болезнью Альцгеймера. Когда-то всесильный лев — ныне карикатура, застывшее разложение, живой труп, чье существование нужно исключительно немногим паразитам — жене Евдокии (она же — «дунькозадая» коллега Ледва, акула-тигрица-самка, бизнес-леди, окняженное упрямство, жаждущее власти, мщения и прочего самоутверждения) и ее неприметному «партнеру», финансовому гению Нулю («гандону с дырочкой», «гниде в «мерседесе», гомункулу из алкогольных бредовых сновидений). Третий паразит — самый интересный. Это гуманитарий-захребетник, историк, потерпевший крах в криминальном бизнесе, авантюрист и эротоман Ярема Совинский. Все они — в большей степени элементы всеобщей инсталляции под названием «Брухт», чем интересные личности, достойные пристального внимания романиста.
Прочтение «Брухту» как очередной констатации омерзения от нынешних реалий производит самое тяжелое впечатление. Куда ни посмотришь — увидишь историю корпорации «Куч-металл» (хоть бы во фрагментах, цитатах, аналогиях и тому подобном).
«История учит? Ну и пусть. История напоминает? Пусть напоминает. История требует? Мы сами требуем от нее. История ставит задачи? Не перед нами. История перешагивает через нас? Хватит уже перешагиваний. История нас топчет? Топтала, но не растоптала. Не все так плохо в нашем доме. Действительно, не все так плохо, а очень плохо, к вашему сведению, продажная тележурналистка». Это один из многочисленных фрагментов, где Павло Загребельный обращается не в пустоту массовой глухоты, а к — пусть обобщенным, но реальным — свидетелям тотальной распродажи, упадка и свинства. И не только к свидетелям, но и, по мнению автора, к непосредственным, активным участникам лживого карнавала на костях.
В «Брухті» легко уцепиться за фразу типа: «Жизнь — х... всему — п... И больше ничего» и зациклиться на сакраментальном «сколько же можно?», обвинить Загребельного в самом черном пессимизме, заставляющем писателя употреблять для описания исследуемых реалий слово с тремя «ж» (это слово — «жопа, если она втрое больше обычной»). Впрочем, жопа в «Брухті» — это не только бранное слово, но и метафора современного успеха, символ и средство его достижения. Жизненный путь Евдокии — это история ее прекрасной задницы, увековеченной творцом-суицидником, захваченной советским магнатом и со временем освобожденной для триумфа над миром.
Но это уже другое прочтение «Брухту» как эротично-альфонсовского романа.
В этом смысле, правда, стоит прежде всего обозначить две категории читателей, которых такая лав-стори не разнежит: она вряд ли понравится отечественным феминисткам, например, как подарок на Восьмое марта, или «ненужным гуманитариям», которым в романе поручается всячески обслуживать провинциальную императрицу. Единственное утешение для Яремы Совинского — это признание его сексуального гигантизма (сохранение этого бастиона мужской гордыни частично обезопасит его от отчаянного осознания своего статуса). Вдобавок — роскошная халява: море дорогого бухла, кулинарный клондайк, фантастическое тело Евдокии и другая фиеста. Конечно, райское самочувствие постоянно «обламывается» напоминаниями коллеги Ледвы о том, кто он и что он на самом деле. Да и остатки совести время от времени начинают огрызаться, и это самое ужасное. Потому что в его устах любые упреки автоматически превращаются в признание собственной безысходности. Гуманистические проповеди когда-то прогрессивного преподавателя, который отрекся от свободы и убеждений, — и фарс, и трагедия, и все то же обыкновеннейшее свинство. Поэтому эротика в «Брухті» — всего лишь эквивалент тупого опьянения. Эти люди даже в сексе ищут иллюзию спасения, ощущение настоящего, чего лишены невероятные прибыли, позволяющие якобы приобрести людей, уважение, влияние.
Эта история абсолютно предсказуема. Понятно, что Ягнич умрет и вместе с ним пропадет призрачная империя. Понятно, что Совинского ждет тяжелый моральный бодун. Понятно также, что в сказке о Евдокии-золушке нет ни принца, ни доброй феи, а потому после двенадцати все закончится словом с тремя «ж» (и в этом Загребельный сознательно отходит от настоящей бытийной правды, в которой что золушки, что халифы успевают даже в течение часа натырить себе пожизненный прожиточный максимум). Единственная нить в романе, которая только в конце становится «красной», — это Нуль. Возможно, я ошибаюсь, но какое-то (уже третье) восприятие романа нашептывает, что главным его героем в действительности является этот неприметный, неуловимый и непостижимый персонаж. С любой человеческой колокольни он — ничто. Нуль — это абсолютный нуль, прозрачный и почти бестелесный. Его стихия — это цифры, счета, оффшорные зоны. Весь «Куч-металловский» бизнес — это Нуль и его талант продавать не только лом, но и воздух. Любые недостатки или достоинства ему несвойственны — он как будто и пытается иногда украсть немного денег, но так краснеет, что Евдокия сразу же это замечает. Она не верит ему, но убеждена, что все контролирует. Но именно Нуль ставит точку в этой истории — похищает беспомощного Ягнича и устраивает ему ужасную смерть, а сам — исчезает вместе со всем финансовым величием виртуальной империи. Мир бессилен перед ним — что работодатели, что налоговая полиция, что время и пространство. Ибо Нуль — это человек-вирус. Гений по прозвищу Нуль — одна из наиболее ярких и убедительных метафор для обозначения истинных «героев нашего времени». Такие Нули, наверное, могли бы ответить и на ваше опостылевшее «ну сколько же можно?».