Антону Павловичу Чехову — 150 (со дня рождения). Писатель и драматург (шесть пьес) прожил 44 года, и примерно половину этого срока отбывал наказание в «неуставной» борьбе с пошлостью. (Правда, все равно эта пошлость и его, и всех нас впоследствии одолела: обогрела, приютила и победила!..)
Что написать о Чехове нынче? То, что он «наш современник» (в чем многие уверены искренне)? Но это же бред! Какой он нам «современник»? Он лишь загадочный фантом и уникальный артефакт давно рассыпавшегося хронотопа. Гениальный литератор, у которого не симулятивно, а порою физически болела душа. Только не брал «больничный» в своем Мелихове, а немедленно — тут же! — бежал исцелять других.
…В общем, «гений несчастный», как сказала бы (и о нем) Ф.Раневская.
В разное время в связи с А.Чеховым (то ли после спектаклей, то ли штудируя новейшие книги, посвященные его жизни-творчеству) в моих блокнотах оставались эдакие невостребованные «ошметки» — записки-заметушки. Особой ценности эта писанина не имеет (ну что там зафиксировал после спектакля вспыхнувшую мыслишку, так она и застыла в виде ненужной каллиграфической корявости). Так себе — «кое-что»…
Журнал «Театрал» (Москва) публикует интервью с киевским артистом А.Вертинским (октябрь, 2008 год). Артист рассуждает о пьесе Чехова «Дядя Ваня». «Я когда перечитал пьесу — мне ничего не понравилось… Но я же не капризный — сел и подумал, ведь это я и есть, этот дурной дядя Ваня…».
Свихнувшийся мир, неадекватные клоуны. Они еще смеют кликушествовать — «мне ничего не понравилось» — о драматургическом шедевре, в котором каждая ремарка — как нота у Моцарта. Где нет ни одной лишней сцены, ни одного случайного предложения! Где даже чеховская тишина — и та «говорит» во сто раз пронзительней, нежели ваши громоподобные пустоголовые интервью.
Ну а потом — когда «не понравилось» — они его еще и играют… Играют «дураком», очевидно? Иванушкой-дурачком, который на печке сопит? А вовсе не умным, страдающим, сломленным жизнью 47-летним мужчиной, который когда-нибудь да увидит «небо в алмазах».
А вот эти, умники, эти шалопаи сериальные, если и увидят что, так только сумму прописью после позорища в «мыле»… Ненавижу.
* * *
Где бы могли «встретиться» Антон Павлович и Виктор Андреевич? Человек пять в шутку спросили… Все — люди с виду образованные. А никто не ответил. Лишь мямлили… Друзья, все очень просто! Здесь не интеллектуальные шарады или художественные параллели. Только — условности топографии.
…Стыд-позор, а мало кто в Украине представление имеет, что в Сумской области (родина нашего президента) в 1888-м (и в некоторые последующие годы) отдыхал, творил, лечил сам Антон Павлович, и вся его семья многоголосая там же «дачничала».
Чеховы искали покой в Украине. Друзья писателя, Иваненко и Семашко, родом из Сум. Они и посоветовали Чехову на время перебраться в имение семьи Линтваревых.
Собрав пожитки, Чеховы прибыли 7 мая 1888-го в Сумы. Затем еще три версты тряслись на извозчике в Луки… В письмах друзьям Чехов восхищается «сытыми, веселыми, разговорчивыми и остроумными украинскими мужиками».
А уже в самом имении он, очевидно, встречает прообразы будущих «трех сестер»…
Сестры Линтваревы — Зинаида, Елена, Наталья — фигуры «архетипичные», загадочные. Не все их черты, конечно, «сканируются» Чеховым в драме. Например, старшенькая, Зинаида, служила врачом, как и Чехов. И по словам писателя, «у нее опухоль в мозгу, от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью, она знает, что ожидает ее и стоически с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка…».
Чехов снял в том имении флигель. Сама местность и обитатели тамошние возбуждали в его творческом воображении «сцены из деревенской жизни». То, что станет «натурой» и фактурой для последующих гениальных «драмокомедий».
* * *
У Толстого — пневмония. Чехов едет на помощь к «зеркалу русской революции». Коварный старец, оценив самоотверженность коллеги по перу, тут же шепчет ему на ухо: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу! Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»
* * *
В продолжение «украинской чеховиады»… Однажды сумские Линтваревы соберут его в путь недальний. Усадят в древнюю коляску (четверка лошадей). И десять дней подряд Антон Павлович как важный экскурсант будет осматривать украинские города да села. По гоголевским местам совершал он тогда вояж, любуясь Полтавщиной, другими краями.
Современники писателя подмечали: в Украине Чехов ощутил солнечный контраст своему хмурому Петербургу, нашел целительную радость, подпитавшую его слабеющий организм. Не зря, значит, ехал…
Чехов игриво шутит, паясничает. Говорит: все хорошо, други мои, одна лишь беда — нет в Сумах борделя приличного, а такому серьезному господину, как я, не к лицу, мол, совращать местных крестьянок, ну а остальные «нюансы» украинского комфорта вполне-вполне устраивают!
Здесь обдумывает будущий роман. Роман не состоится. Но случится безответный «роман» одной из сестер Линтваревых (Наталья).
Антон Павлович, кажется, останется непреклонен (хотя не все ведь в письмах описывать).
* * *
Имение Линтваревых стало временем краткосрочного летнего счастья, — «отпуском по ранению». Так как душа его уже… изранена.
…Здесь, под Сумами (знает ли кто из наших?), покоится прах его родного брата — Николая Павловича (1858—1889).
Бедный Николя, отличный художник, открыл в семье «отсчет» туберкулезных потерь… Очень мучился. Его привезли под Сумы — сухого как щепку. Николя качается в летнем гамаке. Зовет на помощь. Кричит по ночам. Эти стоны разрывают тихую элегию летнего рая.
* * *
Позавчера позвонил в Сумы, в эти Луки… Как там могила Николая Павловича, уцелела ли после всех «революций»? Говорят: присматриваем! А как музей, который стал недавно «филиалом» краеведческого? Говорят: держимся-выживаем, только вот гости столичные редко к нам приезжают, может, и не знают о нас?..
* * *
Эх, дремучесть-леность ты наша извечная! Место-то какое рядом — золотое, чеховское. Украина, Сумы, центр вселенского художественного притяжения.
«Здесь был Чехов» — хоть на заборе им напиши.
Знают ли россияне о чеховской обители, а если знают, то почему редко нос показывают?
Знают ли киевские «инквизиторы духовности» о чудесном чеховском месте? (Они вообще хоть что-нибудь знают, кроме слова — «откат»?)
Театральные фестивали проводить бы в этом имении.
Здесь бы со всего шара умный народ раз в год собирать: на конференции какие или на форумы.
Вечно не видим «бревен» в глазу… Не видим Рихтера — в Житомире (родился же именно там гений музыки). Не знаем про Чехова — в Сумах (целая глава из его жизни: между прочим, «Дядя Ваня» там «заквашен»). Не ведаем, что Достоевский — это часть интереснейшей истории Каменца-Подольского.
Эх, недотепы!..
* * *
Это его письмо нужно обязательно переписать… Поразительно! Ответствует Чехов не какой-нибудь «комиссии по морали», а брату родному, Александру, семейные напутствия дает.
Чехов пишет… Пишет о порядочности. О человечности. О мужчине и женщине… «Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин… Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной о с…, о бумажке, грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения, ковырять словесно в ее половых органах… Это развращает женщину и отдаляет ее от Бога, в которого она верит. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов, кричать во все горло: «Катька! Подай урыльник!» Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник п…, такая же разница, как между гостиной и кабаком. Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии…». Святой, наверное.
* * *
Московский публицист Минкин («МК») сделал для нас открытие. Произвел на свет сенсацию. В книжке «Нежная душа» он размышляет о… «Вишневом саде». Господи, думаю, что еще можно про этот «сад» рассказать? Мало понавыдумывали?
Э, нет! Умница Минкин (поклонник Любимова, Высоцкого, Эфроса) перечитывает старую пьесу, сознательно абстрагируясь от навязших в зубах «символических заморочек», а выковыривая из текста вещи конкретные, существенные…
Действительно, думал ли кто из прославленных режиссеров или опытных зрителей, сколько того сада у Любови Раневской? Ну, гектар, ну два… Ну, кто больше?.. В соответствии с нашими представлениями про «садок вишневий коло хати» или дачный участок в Осокорках.
А дотошный Минкин взял — и посчитал (переведя десятины в гектары). И оказалось: саду вишневого (у Раневской) — аж тысяча сто гектаров!
Кошмар!
Да это не сад уже, а вселенная. Космос! В котором летают-порхают эти чеховские мотыльки. То-то траектории их «полетов» столь путаны, неопределенны. (А ведь пространство Чехова действительно «космическое» — не ради красного словца так говорят).
После таких-то «гектаров» иначе смотришь на саму пьесу. И на мотивации их поступков «косишься» иначе. Им есть что терять… Вспоминаешь Н.Бердяева, говорившего о влиянии безмерного пространства на разум и душу русского человека.
Чеховские герои в «саду-аду» вроде земное притяжение теряют. Они порхают! До конца не осознают вишневую «бесконечность».
После такой-то «статистики» (всегда плававшей на поверхности, а ведь не замечали доселе!) — тысячу сто гектаров — «Вишневый сад» режиссеры уже обязаны перечитывать иначе. С оглядкой на огромную территорию. На бесконечность, которая съедает маленького человека.
* * *
Доктора запрещают Чехову мыться (ввиду особенности протекания его болезни), а жена писателя Ольга Книппер (зная заветы врачей) присылает мужу из Москвы лучшие «сорта» душистого мыла…
Коварные усилия любви!
Чехов—Книппер: «А тебе ребеночка хочется, Дусик? И мне хочется, я постараюсь».
* * *
В театральной Москве властвуют три царственные Раневские. Неелова — в «Современнике», Доронина — во МХАТе, Рената Литвинова — в МХТ.
Дорониной — далеко за 70. Нееловой — далеко за 60. Литвиновой — 40. И последняя ближе к возрасту Любови Андреевны, которой лет эдак 35. Но… в театре не возраст (как и размер) имеет значение.
…Бывает напрочь стираются в памяти самые изобретальные режиссерские приемы. А вот иной актерский жест или неожиданный порыв (прорыв?) забыть нельзя.
…Неелова—Раневская (в «Вишневом саде» Г.Волчек) напряженно ожидает итогов торгов. Все нервны. И сама она застывает в кресле, подавляя истеричность, а в руках ее два — чужих — бокала… И в нервном напряжении-ожидании руки Нееловой живут как хотят: трепыхаются, взлетают (словно бы отдельно существуют от остального тела). В какой-то миг эти руки — и эти бокалы — соприкасаются… Хрустальный звон! Как поминальный колокол… И уже можно оглохнуть посреди взорвавшейся (от этого звона) могильной зрительской тишины. Отрешенность, прибитость. Эффект «лопнувшей струны». Блистательно…
Доронина (Раневская) только возвращается в имение (постановка С.Данченко). Вот, наконец, радость-то, веселье: сама барыня! Она почти каждого приобнимет, подзадорит. Потом выйдет на авансцену... Всмотрится в дальний угол огромного зала своего МХАТа. «Посмотрите, покойная мама в белом платье идет по саду…» Часть партера — непроизвольно, как под гипнозом — тут же медленно поворачивает головы… в поисках того «угла»: где мама?.. Магия… А что еще?
И Литвинова. В «черном квадрате» сценографа Д.Боровского (постановка А.Шапиро). Фальшивые, манерные, какие-то «галкинские» концертные интонации… Плохая сценречь да еще пустота во взгляде. «Вот дура, ну дура!» Вроде именно это хочет сказать, да вредный Чехов мешает! Возможно, и такая «трактовка» имеет место... Запомнил ведь в провальном спектакле.
* * *
Не всегда хватает «мозгов» вовремя записывать то, что иногда говорят умные люди… Конец 90-х, Театр имени Ивана Франко, кабинет режиссера Сергея Данченко: похороны актрисы Ольги Кусенко… И непонятно почему в тот самый день разговор о Чехове. Данченко тогда выдавил из себя (а говорил он медленно, неспешно) одно, по его мнению, ключевое для понимания Чехова определение — взаимонепонимание… Это относилось и к «Дяде Ване», которого он поставил в 80-м в Киеве, и к «Вишневому» (88-й, Москва).
«Между его героями есть взаимность, а нет понимания… Взаимное непонимание!»
Еще говорил: разбирая пьесы Чехова, нужно помнить о том, что его герои существуют «на границе» между Россией и Украиной — Харьковщина, Сумы. Это «пограничье» во многом определяет их порывы, заданность характеров. Они вроде везде «свои», но везде — чужие.
* * *
У Чехова: «Актрисы — это коровы, воображающие себя богинями… Макиавелли в юбке…». Сразу и хочется огласить весь этот список, причем поименно. В каждом столичном театре! А то и (с риском для жизни) развить сентенцию гения: «А актеры (мужчины) — это бараны, воображающие себя аполлонами… Холодец в штанах…».
* * *
Английский исследователь Дональд Рейфилд, бедняга, несколько лет своей сытой лондонской жизни потратил на опасные поездки-разведки по Украине-Руси, собирая материал для книги … Даже в Сумах однажды застрял. (И даже выразил впоследствии во вступительной части благодарность нашему музейному хранителю Игорю Скворцову «за возможность широко пользоваться архивами».)
Книга «Жизнь Антона Чехова» воспринята в России как сочинение скандальное. Без купюр и без ретуши, этот заграничный биограф рисует портрет писателя на манер «каким он был, таким остался…» Соскабливает с А.Чехова псевдопоэтическую мишуру. Текст Рейфилда — как подробная и очень вязкая сводка медицинского или судебного эксперта. Безо всяких околонаучных красивостей или «неогламурной» образности. Предложения у него строгие, даже бесчувственные. Влаги добавляет лишь обильное цитирование переписки Антона Павловича с современниками.
Что поразительно... Даже под скальпелем лондонского «патологоанатома» образ Чехова (для меня лично) никак не деформируется. Никак не унижается. Даже если узнаю какие-либо подробности о его «бордельных» поползновениях… Ну и что?! Тоже ведь человеческое ему не чуждо.
Этот чеховский образ (глазами иностранных туристов) кажется мне даже более трагическим, нежели воспели его прежде — в панегирической писанине разного толка, жанра, уровня мастерства.
* * *
Каков был Чехов? (Судя хотя бы по этим книжкам.) Довольно высоким мужчиной был — 1 м 86 см. Натура нежная, увлекающаяся, литературная, при этом — баритональный бас (словно бы в опере служит).
Предки — крепостные. Сам — человек свободный (и внутренне, и во многих внешних проявлениях).
Любвеобилен, но сдержан, деликатен.
Многие тексты (даже самые гениальные) писал не только «на крючке» вдохновения, а часто грешной копейки ради. Чеховская «бухгалтерия» — это, господа, не до конца исследованный нами раздел… Некоторые пьесы сочиняет только потому, что выгодно: будет получать по 10% от сборов! У Суворина ему платят
20 копеек за строчку, а могли бы, сволочи, и больше! «Степь»,
120 страниц и 500 рублей аванса! Пьеса «Иванов» — одна тысяча рублей! И так далее…
Гармония его творчества поверена алгеброй суетных расчетов.
А как иначе? Загнулся бы. А ведь еще алчная семейка — у него на горбу…
* * *
«Чайка» не только МХАТ окрылила. Эта птица вольная и в наших местах, в Киеве, как-то с криком пролетела, оказавшись в начале 90-х поводом для политических разборок. С применением тяжелой артиллерии, с последующей перегруппировкой творческих сил в русском
театре…
Спектакль по «Чайке» назывался «Пять пудов любви» (режиссер Э.Митницкий). Хороший был спектакль. Страстный, нервный. Любвеобильный и энергетичный, лихо выстроенный и актерами живо разыгранный.
Такой вот «нехолостой» режиссерский выстрел...
А уцепились-то, недотепы, за какую-то бочку, в которой Аркадина (А.Роговцева) поймала в свои сексуальные сети Тригорина (Е.Паперный): «Ты мой. И этот лоб мой! И эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои!». А как еще она могла его удержать возле себя на пленере, если от дачного томления всех уже разморило, а рядом — знойная, свежая Нина Заречная (А.Сердюк)…
Годом позже, в 1994-м, Марк Захаров заставит уже свою Аркадину (И.Чурикова) еще более радикально «овладеть» Тригориным (О.Янковский), буквально повалив того на пол…
А лет десять спустя — в 2004-м — Андрон Михалков-Кончаловский в этой же чеховской сцене дойдет до «оргазма», в нюансах продемонстрировав публике то, что любят мужчины, когда им «это» талантливо делают женщины…
А ведь украинский театр первым тогда оказался! И не оценили.
Со времен той киевской «Чайки» (она тоже жертва «кучмовского режима») ни один столичный спектакль более и не привлекал к себе столь оперативного внимания высшей государственной власти. Жаль!
* * *
«Чехов: наш современник» — название доставленной в редакцию статьи. Эти «исследователи» хотя бы соображают, какую околесицу несут?
…Это какой же активно творящий «наш современник», подобно Антону Павловичу, оторвет сегодня от «валютного сердца» хотя бы рваную купюру, чтобы тут же, сию минуту, долго не раздумывая, поделиться ею с ближним… Как Чехов — когда-то.
…Россия, голод 1892-го — и он первым трясет за лацкан пишущего собрата: поделись с ближним, не дай умереть! И наскреб тогда по сусекам, конечно, не миллионы — копейки, но все-же...
Не такой уж и процветающий в финансовом плане литератор, он регулярно отсылает деньги на свою малую родину — для поддержки библиотек, на подпитку народного образования.
Вкладывает гонорары, кровохарканьем политые, в строительство дороги в Мелихово.
В подмосковных деревнях самолично открывает три школы, содержит учителей (селит их не в убогие лачуги, а в квартиры просторные на три комнаты, чтобы те людьми себя ощущали, а не грязью подзаборной).
Мелихово, Петербург, Москва, Ялта, Сумы, да где угодно, он лечит… Часто бесплатно. На свои же кровные, «производя» лекарства.
Вечно нуждающийся, он пишет: «Если бы у меня было очень много денег, я бы устроил санаторий для больных сельских учителей…».
И как теперь жить, зная, что «когда-то» существовали на земле столь редкие homo sapiens?! И как себя чувствуют эти, нынешние твари, у которых «очень много денег», а рядом еще больше — больных, обездоленных… Прекрасно чувствуют, не сомневаюсь.
Чехов — идеалист.
Чехов — «посланник».
Только, не из космоса на грешную земную кору командирован (поучать или умничать)… А послан из самой гущи земной — из суетной пены, состоящей из грязи, зависти, холода, голода, из Таганрога, наконец.
Разве это поступок «нормального человека», его экспедиция на Сахалин? Не под ружьем, а по собственной воле, будучи обреченным, он едет в кромешную тьмутаракань, взвалив на себя обязанности целого исследовательского подразделения. Проводит перепись населения этого затерянного острова. Находит слова поддержки едва ли не каждому из тысяч каторжников... Из которых одни обречены, другие умирают у него на глазах — он не отходит, он врач…
В разбитых сапогах месит бездорожье проклятого людьми и забытого Богом Сахалина. Ни шагу назад!
Уже потом, вернувшись в столицу, узнает, как его обсе… — коллеги-завистники: «Для вдохновения не нужно ездить вдаль!»
«Посланники» и мерзавцы великолепно уживаются во все времена! Шаляпин на его похоронах обронил, глядя на осатаневшую толпу: «И для этой сволочи он жил, и для нее работал, учил…» Для нее, разумеется.
* * *
Не Станиславский (как многие уверовали в миф) открыл Чехова для мирового театра. А Немирович-Данченко, о котором сегодня чаще умалчивают, представляя его едва ли не «подмастерьем» при гении Алексееве.
Немирович первым написал: «Вы талантливее всех нас…». И именно ему пришла идея переосмысления драматургии Чехова, которую не все в то время восприняли.
О Станиславском, кстати, сам Чехов в письмах отзывается с явным недоверием о его режиссерских талантах — странно это читать…
* * *
Один «Сад» — сотни садоводов-мелиораторов. Печально: не оказалось у наследия Чехова такого «охранника», как Шиловский у «врат царства» Булгакова. Чтоб время от времени кому-нибудь из резвых концептуалистов-костоломов давать по рукам. Зась! Не лезь на этот участок! Не выкорчевывай! Все давно сказано — задолго до тебя... Если ты, конечно, не Някрешюс…
…У этого — одна из самых трагических трактовок. «Опустел наш сад…» — словно сдавленный рефрен застыл в том спектакле, где сады вишневые давно срубили (вроде после чернобыльского светопреставления). Где Раневская (Людмила Максакова) возвращается в свой дом в виде «мумии» после апоплексического удара, а Лопахин (Е.Миронов) как соловей-разбойник возбуждает «мертвую зону» адским соловьиным свистом. И не страшно, что спектакль длится шесть часов. И до утра сидел бы…
* * *
А эта трактовка, признаюсь, сегодня и вовсе неожиданна! Обнаружена мною во МХАТе имени Горького (Тверской бульвар, 22). «Вишневый сад» украинского режиссера
С.Данченко идет здесь более
20 лет. При полных залах. Консервативная по замыслу и исполнению эта постановка появилась в 88-м (я же увидел спектакль только в 2008-м)… Когда МХАТы уже поделили: и каждая отдельная художественная «хата» оказалась скраю.
Данченко пришел во МХАТ периода опалы. Не сдрейфил… И «прочитал» пьесу, очевидно, как и требовал того заказчик, Татьяна Васильевна. Интонационно выделил важную для артистки мысль — «Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала…»
Именно сегодня поставить «Вишневый» о любви к родине — не додумается ни один экспериментальный демон!
Данченко в 1988-м не изобретал откровенных мизансцен. Жизнь в его спектакле льется лениво, спокойно, «по дачному». Кажется, ветер едва колышет занавески в приоткрытом окне. В разных комнатах — различные добротные обои (декорации выполнены словно по заветам Дмитриева). Лишь неуловимая тоска разлита в солнечном воздухе яркого, нарядного, хорошо обставленного дома-сада и одна струна (Доронина) натянута… Она и оборвется в финале. И лучший финал «Вишневого» — из всех когда-либо виденных мною — придумали Данченко—Доронина, 22 года назад… Фирс уже брошен, забыт; раздается стук топора, сцена обволакивается светотенью вишневых листьев-цветов. И не дожидаясь финальных оваций, Раневская… возвращается! В дом. На малую родину. Так и не в силах отсюда уехать.
Вроде бесхитростный, но мощный и щемящий — истинно чеховский — сценический финальный акцент.
* * *
Лика Мизинова — способная актриса Наталья Доля (в спектакле киевской Русской драмы «Насмешливое мое счастье» по эпистолярной пьесе Л.Малюгина). Играет «патетическую сонату» — литературность. А когда смятение чувств — вот оно, кажется, то самое…
«Великий роман» Чехова и Мизиновой, это уже после всего прочитанного, лишь литературная игра — со стороны писателя.
А с ее стороны — смятение, непонимание. Почему? Почему же не вместе?
Девять лет тянется переписка. И все это время он играет в «кошки-мышки». Ничего не обещая, но обольщая беллетристическим конфетти своих посланий. «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика… Ах, прекрасная Лика! Когда вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами ваше лицо и затылок. Ах Лика, адская красавица!» Шутник, игрок.
Любопытная перекличка в связи с оксюмороном (из процитированного письма). «Адски нарядный литератор!», — пишет Чехову одна из его поклонниц Клеопатра Каратыгина.
Должно быть, эстетский у них «ад» — в конце XIX века.
* * *
Чехов: хотел показать насколько «эта жизнь уклоняется от нормы».
Мечтатель.
Или знал «норму»?
В чем же она — по-Чехову?
В порядочности? Его ближайший друг поэт Пальмин распускает слух, будто бы А.П. тронулся умом (как Чацкий), а Чехов, узнав, что у Пальмина разбит лоб, немедленно едет его лечить и даже презентует в подарок душистую воду «Иланг-Иланг».
Еще одна чеховская «норма» — в милосердии, в сострадании. «Ссыльные на Сахалине, растроганные его вниманием, плакали и делали ему подарки. Его сострадание зашло так далеко, что из своих скудных средств он купил одному из ссыльных теленка. И все отзывались на его сочувствие — и повредившиеся рассудком убийцы, и садистски жестокие тюремщики…» (Из Рейфилда).
…И еще эта норма, по-Чехову, в вере, в диалоге с Христом — о чем писатель регулярно сообщает своему издателю Суворину.
А ведь правда, в таком «триединстве» — и есть возможная «норма» жизни: порядочность, милосердие, вера…Теперь-то понятно — почему так много вокруг неНОРМАльных?
* * *
В «Вишневом саде» — если пьесу читать внимательно (особенно в начале этого века) — наряду с Раневской, Лопахиным резко контрастно обозначится еще один главный… Яша! Хам, который пришел сейчас и надолго. Изворотливый холуй, третирующий Фирса: «Хоть бы ты поскорей подох!».
На могилах фирсов, на обломках старинной культуры и былой чеховской порядочности, такой вот мелкий бесенок по имени Яша нынче и торжествует. Хозяйничает. Не вылезает из телевизоров, светских хроник… И не Лопахин оказался хозяином «сада» (о, если бы! собственно, порядочный Ермолай Алексеевич — это проекция на личность самого Чехова), а заправляет в саду мерзость по имени Яша. К сожалению, не все режиссеры в тексте его замечают.
* * *
«О любви», «Дом с мезонином», «Крыжовник», «Дама с собачкой», «Цветы запоздалые». Десятки других рассказов-этюдов… И все — о «маленьких» людях. Многие рассказы предлагают скрытый риторический вопрос: что трагичнее для обывателя, для этого маленького человека — вселенский рок или… комариный укус?
По Чехову — последнее.
Ибо, по-Чехову, есть высший смысл даже в мышиной возне, даже в никчемных тараканьих бегах.
«Обличая» мещанство и пошлость неистово, он веровал: даже недотепа имеет право на счастье.
* * *
Прошлогодний пресс-релиз из Ялты — приглашали на «чеховский» фестиваль… В программе между тем, ни одного «Чехова» (в виде приличного спектакля), а сплошная антреприза. Пошлость, «воспетая» им, им же нынче и прикрывается…
«Вишневый сад» — подходящее название для салона (или борделя).
«Дядя Ваня» — отличная вывеска для кабака.
«Палата №6» — это вообще «наше все».
В юбилейный чеховский год — в Украине — ни единой чеховской премьеры (не даты ради, а хотя бы по зову души ставили: но, видно, эти «души» (мертвые) уже никого и никуда не позовут…)
В МХТ — табаковском — в юбилейные дни разворачивается грязный криминальный детектив: Чеховым прикрываясь, «стырили» (в стиле путинской лексики) десятки миллионов… а для суда крайнего нет! «Хорош Божий свет! Одно только не хорошо: мы».
Доктор Чехов, где сегодня ваше пенсне?..