Когда солнечным сентябрьским днем возвращаешься в Киев, дух забивает - так тихо и хорошо. Сидишь в какой-нибудь «Трембите» на бывшей Ленина, листики желтые, каштаны, над крышами уютнейших особнячков - небо синее. Душа настраивается на чистый, созерцательный лад. Мечтать хочется, чудесное узреть. В двух шагах - мастерские, временный подарок доброго жэка. Маленькая комнатка Алексея Литвиненко - беспредметные холсты громадные, как бы бесконечные. Не размером, он обычный, что-нибудь 60 х 50. Тем, что он, размер, не вмещает - пространство опрокинуто вглубь, в туманные дали холодных оттенков, полузабытых событий недавнего прошлого, а то и доисторической прапамяти. Горячие пятна выступают таинственно и маняще - прямо как чудища острова Пасхи.
- Клее любишь? - А кто не любит... Живопись, как видишь, другая, а вот дух... - Время определенности кончилось. Ухо гребенщиковской «деревни» ищет новые звуки. Новые? Художники этого круга более склонны ощущать себя продолжателями старой, очень старой - иконной традиции, эдакой живописной метафизики.
Когда мы с Алексеем в начале 80-х учились в Киевском художественном, на стенах чернели громадные партизаны с матросами, осколки рушащейся империи. Пузырьков, вечный профессор живописи, еще стучал палкой, но все хорошее, настоящее уже происходило на холмах вокруг, в кофейнях на Львовской площади, ободранных чердачно-подвальных мастерских. Позже пришла, как известно, свобода. Тиберий Сильваши закрутил свой увлекательный седневский тайфун. Алексей не попал в легендарные первые заезды в Дом творчества - писал тогда довольно традиционно. Да и человек он замкнутый, «внутренний», как определил бы Платонов. Сторонился массовых движений, все мучился, как герои того же Платонова.
«Поехал, - рассказывает, - году в 90-м в Полтавскую область на этюды. Пишу с утра до вечера, идет вроде, получается, а такое ощущение, что все это уже было, было. Опустил случайно глаза в озерцо рядом - рефлексы, отражения, целый мир - и понял, что оно, озерцо, не бедней, чем все «картинное» великолепие вокруг». Что-то щелкнуло, выключился верхний, рассеянный свет. Стал писать, все более сужая взгляд. Не внешнее, внутреннее! В глубины оттенков, полутонов, по ритму линий, уводящему - еще сам толком не знал куда.
Но процесс-то был общий. Рядом - стартовавшие чуть раньше друзья, Сергей Животков, Марко Гейко, Петр Бевза. А тут и оформившийся в своем мощном великолепии «Живописный заповедник», группа, которую Алексей очень уважает. И пошло, пошло - целое движение - «живописная пластика».
Люблю «пластиков». Говорят - «одинаковые». Говорят так те, кому лень смотреть. Кому не лень - вознаграждены. Ибо что за жизнь без живописи? В каждый век - живопись ищет свою форму. Все остальное - пустые оболочки ушедшего. Сегодня она в их, почти беспредметной, отрешенно-метафизической ипостаси.
Литвиненко - пограничное явление. Эти его нежнейшие «Вечера» да «Ветры». Легкая вибрация, перетекания светоцвета над почти узнаваемым контуром пейзажа. Так погружаешься в виноцветные волны Ольвиской бухты, а под тобой - очертания давно забытого города. Романтик, не порвавший с чувственным упоением живописью. Такие чувства испытывал, наверное, Пламеницкий, когда «снег» заиграет». Настроение, состояние, взволнованность - все, как учили. Не спешит «кодироваться» в метафизический минимализм. Чувственный порыв - чувственное формообразование. На тончайших ассоциациях - как метафорическая ткань хорошей поэзии. Поставь рядом ортодоксального импрессиониста - будет грубо. Их пафос изначально был все-таки из ХІХ века, максимально натурально. У Литвиненко за плечами - школа беспредметной живописи, цвета как духовной сущности, подсознательного потока и т.д., и т.п. Но при всей достигнутой изощренности - не хочет в монастырь отца Тиберия. Подозреваю, он еще и на этюды ходит.
Второе основное впечатление - наив. Помните его «цветы-деревья» где-нибудь на «Малой картине»? Будто среди нарисованных деревьев одно оказалось настоящим и пошло расти. И написано-то довольно схематично, как-то «по-детски», но лезет! Вот где пресловутые витальные силы! Литвиненко одержим этой, как он говорит, «таинственной и непонятной магией жизни». Сроднился, и когда на него находит, тут уж не до «школы». «Зеленые» - закажите ему Храм растений, будет звучать музыка неуничтожимой жизни.
Причем та самая незамутненность «детского взгляда» - не только в серии, которую он называет «Сад растений». Его пейзажи - вы встаньте утром у окна, пока еще не проснулись. Потом, потом проснется сознание, начнете различать детали, вспомните «как надо». Но не будет уже того первого чудесного «наплыва» цвета, формы. Будут картины Литвиненко, где не ожидаемый стереотип предмета, а мгновенный отблеск того самого «потока жизни», который, как известно, не уловить в сети дефиниций. И пусть их, стереотипы, хоть «эйдосами» назовут - что ему эйдосы, взращенному на каонах. Годы врастания в восточную традицию научили взгляду открытому, непредубежденному. Научили видеть движение, изменчивость. Реальность картины - мгновение в том вечном движении, перетекании цветовых пятен.
Отсюда и постоянное чувство ожидания чуда, когда рассматриваешь его холсты. Вот еще немного, одно пятно наплывает на другое, как-то изменяются полутона, что-то вспыхнет - и произойдет! Даже странно, что это движение облаков на весеннем небе носит такие конкретные названия: «Натюрморт», «Композиция». Какой там «морт»?
Нас переживут. Под изменчивостью - сезанновский каркас витальных сил. Воспитанник «додзе», Алексей знает, что за облачком легкости и текучести - постижение энергетических потоков. Его холсты - не литературные «видения», долгий, иногда мучительный путь к постижению этого динамического подтекста. Записывает холст по три-четыре раза, ища «внутреннее напряжение». Относится очень серьезно. Цель-то - «тайна жизни». Не «украшение гостиной» - в лучших отечественных традициях.