Острая рецензия Катерины Ботановой «Книга, которой не существует» на украинский перевод романа «Снег» Орхана Памука, помещенная в нашей газете (№ 3 (632), 27 января — 2 февраля 2007 года), получила нешуточный резонанс в переводческих кругах Украины. Предлагаем не менее острый отзыв переводчика романа Олеся Кульчинского.
Критический материал Катерины Ботановой настраивает на выводы: он, во-первых, подготовлен, к сожалению, далеко не с совершенным знанием украинского языка, во-вторых, как считает переводчик, автор, не владея турецким языком, просто сравнила украинский перевод с русским. Следовательно:
1. Приводя примеры таких «незугарностей» как «гарний на вроду», «кивати пальцем або рукою», «кличка» и «прозвисько», «шерстяное пальто», критик, претендуя на филологические знания, могла бы встретить их как у отечественных классиков (Нечуя-Левицкого, Панаса Мирного, Ю.Збанацкого), так и в одиннадцатитомном толковом словаре украинского языка, которого, кажется, никто не отменял. Еще если бы Катерина Ботанова попутешествовала по Центральной Украине, то не шарахалась бы от выражений: «Така вже гарна на вроду, хоч з лиця пий воду»; «А він тільки пальцем киває»; «З нас прозиваються Мельники; через те, що діда звали Кіндрат, то й прозвисько — Кіндратики». Это язык простых людей из простых украинских сел и городков, где в большинстве своем и проживает в этой стране украиноязычное население, — как бы он ни звучал на фоне «укрсучліту». Что касается «сорокадвохлітнього парубка», то это словосочетание слепила уже сама журналистка (дословно в переводе употребляется «сором’язливий парубок»). Но и тут ей не мешало бы знать об устойчивых украинских фразеологизмах «старий парубок» и «сивий парубок». «Дівчата в тюрбанах» — тоже не высосаны переводчиком из пальца, а перенесены в текст непосредственно с языка оригинала. Так вот, «тюрбан» — прямое заимствование из тюркских языков и означает как мужской, так и женский головной убор. Это именно тот случай, когда буквальный перевод служит переводчику помощником, передает этнический дух, колорит и отнюдь не позволяет ему переиначивать автора. Как не позволяет переводческая этика переиначивать разбросанные по Турции и описанные Памуком чайханы на какие-нибудь бары или бистро. Спорно и употребленное критиком выражение «петербургская архитектура» — в турецком тексте, буквально, — «балтийская».
Между «отрутохімікатами» и «добривами», которые Катерина Ботанова предлагает как альтернативу первым, — существенная разница, понятная каждому: ядохимикатами уничтожают сорняки, грызунов, насекомых, а удобрениями улучшают питание растений. Существенная разница есть между «скотопромисловцем» (тот, кто скупает скот с коммерческой целью) и значением слова «скотобій», предложенного критиком взамен, хотя его в украинском языке нет вообще. Правильно — «скотобоєць» (рабочий, занимающийся забоем скота). Это напоминает услышанный как-то комический диалог: «Что такое жаворонок?» — «Это такой украинский соловей, который поет по утрам над полем».
Правда, такие «хиби» критика на «хибний» перевод ставят серьезные вопросы. Кто в этой стране знает украинский язык? Кто критикует? И кто редактирует? И тут переводчику, как не досадно, стоит отметить, что его работа таки отпечатана без «всевидящего ока» литературного редактора. Это будет, конечно, наукой — рассчитывать только на собственные силы, что, впрочем, не ставит под сомнение упомянутых выше вопросов.
2. Теперь относительно обнаруженных критиком нелогичностей в переводе, все-таки, наверное, в сравнении с русским текстом.
Здесь надо подчеркнуть, что самоубийства девушек в произведении именно ворвались в «плин звичайного буденного життя», а не просто «додалися до загальної сірості». Это если отталкиваться от оригинала. Калькировать турецкое «зненацька ввійшли» переводчик, безусловно, не отважился. Это же касается и такого принципиального видения критиком образа террориста Ладживерта. Человек самоуверенный, что насквозь прочитывается в тексте, он прежде всего доверяет сам себе. Поэтому выявленная журналисткой «неуместность» о «доверии других» вместо «доверия к самому себе» видится как своеобразная подмена понятий. Неуместен скорее ее сарказм по поводу лидера Младотурецкой революции Энвера-паши: «революционер-якобинец» — употреблено относительно Энвера-паши как обобщение, а не в узком измерении Французской революции, и собственно перенесено в перевод непосредственного из оригинального текста. Якобинцами в таком понимании можно назвать и большевиков, и турецких революционеров, как, в конце концов, и называет их сам Орхан Памук.
Не совсем целесообразно и замечание автора материала, касающееся Чехова. В романе совсем не идет речь о «надмірних чеснотах», а говорится, что персонажи Антона Павловича «нерішучі й (буквально) неуспішні в особистому житті» из-за особенностей характера, которыми обладает главный герой Ка, — эти «риси», «особливості», чтобы придать благозвучие тексту, и были пропущены переводчиком, поскольку понятны из контекста. Относительно Ка, противоречивой центральной фигуры романа, то критик высказывается сама, называя его «испуганным предателем». Где логика?
Бесспорно, некоторые упреки К.Ботановой небезосновательны и досадны для переводчика, за них хочется только по-дружески поблагодарить и заверить, что их примут во внимание при переиздании произведения. Но в целом, не останавливаясь конкретно на всех упреках критика, желательно отметить, что если уж сравнивают украинский текст с русским, откровенно об этом не говоря (по догадке переводчика), то не мешало бы знать, что в русских переводах, например «Черной книги», вообще изменена концовка, а в романе «Меня называют Красный» не только выброшены целые предложения, почти абзацы, но и случаются такие ляпсусы, как замена всех «кипарисов» на «тополя», а «страусиних яиц», которые расписывают художники, на «верблюжьи яйца». Что касается стиля Памука, то как раз он, кажется, максимально сохранен в украинском переводе со всей сложностью и местами резкой отрывистостью его предлинных предложений. В конце концов, украинский переводчик ставил перед собой цель издать не адаптированного или упрощенного Памука, что тоже случается в зарубежных переводах на фоне прельщения читателя легкой и доступной литературой, а Памука во всех его турецких реалиях, лингвистической и мировоззренческой многоплановости.
Впрочем, напечатанный в «ЗН» критический материал побуждает и к другим, действительно невеселым раздумьям. О том, что в украинской литературе, в частности переводной, складывается языковой дискурс панического страха перед живой украинской речью, который формирует своеобразный рафинированный язык, отчасти с чрезмерными уклонами в правописание 1928 года, отчасти с претензией на какую-то «изысканность» или «самовозвеличивание», отчасти же наоборот — с максимальным сленговым уклоном, но во всяком случае — язык заранее обезвреженный и от «страшных русизмов», и от «классики», и от неординарных конструкций, и — как это ни банально — вербального разнообразия непосредственного носителя языка, самого народа. Отсюда, похоже, и истоки нашей общей лингвистической зашоренности — как писателей, переводчиков, так и редакторов с критиками.