Из Москвы — и хорошая новость... На этой неделе пришло сообщение, что фильм Романа Балаяна «Райские птицы» попал в конкурсную программу XXX Московского международного кинофестиваля, который пройдет с 19 по 28 июня. В чем «сила», братья, сего информповода? А в том, что дальше внеконкурсных показов или фестивальных «палаток» некоторые наши распиаренные картины, как правило, не выбиваются. А тут все же смотр не художественной самодеятельности, а кинофорум серьезной категории.
Балаян каждый фильм выпускает без спешки и без суеты. Бывало, хронологические промежутки между некоторыми его лентами составляли и пятилетки, и даже десятилетку однажды. Между «Райскими птицами» и недавним его фильмом «Ночь светла» расстояние всего-то ничего — четыре года. Для отечественного кинобизнеса это стахановский темп. Экранизацию произведений Дмитрия Савицкого (сценаристы Рустам Ибрагимбеков и сам Балаян) поддержал Минкульт, а производственная база — Sota Cinema Group. В главной роли — Олег Янковский (это уже важный козырь — без очевидного внимания картина не останется).
Этот разговор с Балаяном — накануне премьеры —получился явно «неправильным». Не на злобу дня и ночи. «Какой украинский актер будет дублировать Янковского в вашей картине?», «Как относитесь к минкультовской тактике Вовкуна—Чмиль?», «Почему редко высказываете в СМИ свое мнение о происходящем в стране?».
Таких вопросов — не будет. «Театр закрывается. Нас всех тошнит!» — говаривал Хармс. И я о том же.
«Так о чем кино, Роман Гургенович?» Балаян — торжественно: «Мне важно было сделать фильм резкий, который бы оставил аудиторию наедине со своими переживаниями. Мне нужно было, чтобы самый черствый человек ощутил, что такое «несвобода»... И чтобы никогда не вернулись времена, когда правда была под замком».
Но это лишь преамбула.
— Роман Гургенович, сколько еще нужно людям «свободы», чтобы они, наконец, успокоились и занялись делом?
— В разных странах и в разных исторических ситуациях это бывает по-разному. Если о наших реалиях, то здесь придется говорить о технологии «двойных стандартов». Это везде и постоянно! Когда возникает та или иная тема — как достояние общественной дискуссии, ее могут препарировать под выгодным соусом для определенной политической силы. Если вы смотрите шоу Шустера…
— Уже не смотрю.
— …так на этом шоу часто выворачивают ту или иную тему именно в зависимости от политической выгоды. Помните, был одиозный случай, когда в Тбилиси избивали грузинскую оппозицию? Так у нас и это пытались трактовать, соответственно, с политической целесообразностью. Впрочем, я ни с теми, ни с другими. Ни с бело-голубыми, ни с оранжевыми. Мне просто жаль, когда людей избивают.
— А когда обманывают?
— Тоже. Но мне и в Пакистане жалко людей, если что-либо подобное происходит. И в любой другой стране.
— Роман Гургенович, рабочее название вашего фильма — «Избранник». Несколько пафосно. Вы поэтому и решили стать «птицеловом», назвав картину «Райские птицы»?
— В сценарии есть эпизод с кагэбэшником, который уничижительно говорит герою, мол, «избранник ты чертов…» С некой издевкой. Ведь действие моей картины — это СССР начала 80-х. Когда свобода дорогого стоила. КГБ, прослушки, неблагонадежные, пресечение инакомыслия на корню. И герой фильма — в этом контексте. Он не просто герой — он гений. А истинные гении летали. Вот и этот человек хочет научиться летать...
— В кино ваш герой далеко улетит? Или все же его привяжет земное притяжение?
— Это вы, очевидно, хотите раньше времени узнать «идею» фильма? Меня почему-то постоянно просили раскрыть идею «Полетов во сне и наяву». Если с темой этого фильма я еще как-то определялся, то в отношении идеи ничего не мог сказать. Снимал бы «железные» сценарии — нет проблем! Чего мудрствовать? А так… Вот, помню, после «Полетов…» одна представительница киноклуба (они были популярны в советское время) стала кричать: «Да ваш герой негодяй! Да как Янковский мог такого сыграть? Да это же подонок! Да подобное чудовище испортило жизнь моей дочери!» И что мне, спорить? Она по-своему восприняла «идею». Виктор Мережко — сценарист — стал возмущаться. А я говорю: «Ну какая тебе разница? Пусть думает так!» Точно так же и с новой картиной. Ее задача — более глобальная. Я вот знаю, что 70% населения СНГ — это крестьяне, рабочие, служащие. Люди, которых устраивает любой строй, лишь бы…
— Лишь бы что?
— Да лишь бы их завтрашний день был прогнозируемым. Лишь бы они имели возможность куда-то поехать, где-то отдохнуть. У многих — не у всех — все это еще лет двадцать назад и правда было. Потом они это потеряли. И, не сомневаюсь, многие из них втайне живут еще там — в своем детстве, в СССР…
— Во времени вашего фильма?
— Да… Каким бы ни было то время — для некоторых и трудным, и трагическим — все равно многим тогда было удобнее, потому что ни черта ни надо было делать!
— Хотите сказать, что все эти 70% живут на волне телеканала «Ностальгия» и тоскуют под песни Александры Пахмутовой?
— Это, кстати, хороший канал. Там по поводу советского прошлого — без иллюзий. Есть жесткие взгляды. Но я хочу сказать о следующем… Над этими 70% людей все равно ведь довлело унижение свободы их мышления. И я сознательно пошел на ужесточение финала новой картины, хотя был хеппи-энд. Но я его убрал, и фильм закончится… так, как закончится. Чтобы те самые «проценты», о которых мы говорим, посмотрев, подумали: «Да не дай Бог вернуться обратно!» И как художник я, правда, не хотел бы, чтобы люди куда-нибудь возвращались.
— Вопрос, может быть, резкий. Не обижайтесь уж… А кому вообще это сегодня нужно — эти рефлексии интеллигента 80-х (героя Янковского) и его тайное желание скрыться в Париж от совкового «ока»? Кому нужно-то — тем же 70% электората, которому ежевечерне скармливают гадкий сериальный субпродукт или на ночь рассказывают сказки из «фан-клуба Киркорова», который у нас теперь на Банковой? Этим, что ли?
— Это нужно подобным мне.
— Много ли таких наберется, чтобы покрыть производственные затраты на фильм?
— Думаю, миллиона два. По всему «эсенге».
— А почему так уничижительно произносите эту аббревиатуру?
— Потому что презираю объединение, пользы от которого, как видим, нет. Но это другая тема. А вот два миллиона человек на постсоветском пространстве, уверен, чувствуют так же, как и я. И тут действительно возникает ваш вопрос: а думал ли я о кассе?
— Так вы о ней думали?
— Нет. Когда решил это снимать, то думал не о зрителе, а о себе. Мне захотелось это сделать. И эту тему, и эту конкретную историю.
— Когда-то было иначе: «Раньше думай о Родине, а потом о себе».
— А я вот думал о себе. В том числе о семье, о близких, о многих окружающих людях. И об этих же 70%! Полагаю, в истории Савицкого есть также горечь и по поводу того, каким мог бы стать я сам — и каким не стал.
— Роман Гургенович, ладно Бога-то гневить, вы стали успешным — разве не так?
— У меня тщеславия — еще до начала моей кинодеятельности — было гораздо больше. Когда мне было 20. Когда мне было 25. Эх, думаю, чего уж там, Толстой написал «Анну Каренину» в глубокой старости, так и я многое успею…
— Ну да, а Висконти снял главные шедевры в 70 — чем для вас не пример?
— Но в отличие от тех, кто думает, что они «избранники», я-то живу по своим меркам. В какой-то момент, возможно, пришло озарение: вряд ли буду таким, как хотел быть. И уже сняв «Полеты…», возможно, успокоился. Да, я не последний — точно. Но я и не в первых рядах — к сожалению.
Помню момент, когда ночью проснулся, пошел на кухню, выпил воды, сел за стол, размышляю: «А может, вообще уйти в другую профессию? Может, в театр? И там бы я раскрыл себя полнее и глубже?»
— Но ведь и театр был. В «Современнике» собирались ставить «Коломбу» Жана Ануя.
— Да… С Лилией Толмачевой, с Мишей Жигаловым. Но не вышло. И сам я не сделал ни единого шага для того, чтобы это случилось.
— Возможно, просто не хватило времени постигнуть какие-то основы театрального искусства?
— Ай, бросьте! Ничего этого в искусстве вообще не надо знать! Я когда-то и школу еле-еле закончил. Потом «по блату» поступил в вуз. Для меня открыли специальный факультет, потому что двоюродный брат моего отчима был в партгосконтроле Армении. Да… И если бы не Тимофей Левчук — тогда фактически «босс» украинского кино, — то и в кино я вряд ли состоялся бы...
— Вы все-таки везучий человек.
— Это судьба. А талант — это везение. Я согласен с Томасом Манном: «Талант — это способность человека определить собственную судьбу».
— А разве не прав Булгаков, который сказал: «Во всем виновата… судьба»?
— Прав. Только человек должен найти свое предназначение.
— А судьба может мстить человеку, если он это предназначение не осознал? Или это уже «цветаевщина»?
— Судьба мстит гениям, когда обрекает их на мучения. Может, мы даже не догадываемся, какие это мучения... Мне порою смешно, когда читаю что-либо из «ЖЗЛ»: «Он подумал это… Он решил так…» А почему не «то»? И не «иначе»? Почему гений должен обязательно любить всех людей, которых встречает на улице? Может, он хочет их убить всех вместе или поодиночке? Любой человек — вечером один, а утром уже совершенно другой. Мысленно этот человек делает массу гадостей. Это как убийство — есть умышленное, а есть предумышленное. Я, кстати, и артистам иногда об этом говорю. И могу сказать совершенно откровенно: в не худших моих фильмах эти артисты работали все-таки на нюансах, работали хорошо.
— Но у вас и артисты всегда хорошие, вы же бездарей не приглашали.
— А это не обязательно. В других картинах они могли бы играть достаточно прямолинейно.
— Прошло уж двадцать лет с момента выхода вашей экранизации Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Картину поругивали. Спустя время, как считаете, не ошиблись с Натальей Андрейченко, пригласив ее на ответственную роль?
— Андрейченко — в десятку. Только так. Действительно прошло время, и те критики московские, которые раньше не принимали эту картину и некоторые другие мои фильмы, вдруг встречают меня, говорят: «А вы знаете, «Леди Макбет» как-то изменилась!» — «Да нет же», — отвечаю. — «Это вы изменились!» Почему фильм «Храни меня, мой талисман» в свое время не приняла «передовая часть» интеллигенции? Потому что многие пушкиноведы, искусствоведы и остальные «веды», возможно, подумали, будто я их «кусаю», поддеваю как-то. А мы с Рустамом в середие 80-х писали исключительно про себя.
— А к «Филеру» спустя «летие» как теперь относитесь?
— Я лично к этому фильму отношусь никак. Там было определенное «предательство» с моей стороны. В плане сценария. Я сначала рассказал свой замысел Соловьеву, Михалкову — они были в восторге. Потом пришли на «Филер» — и посмотрели совсем другой фильм. Но «Филер» — лишь один из фильмов цельной трилогии. И он должен быть первым в ряду. «Филер» — о человеке, который не согласен с определенными принципами. Второй фильм — «Полеты» — о человеке, который не знает, куда себя деть… И третья картина — «Талисман» — о человеке без поступков… Эдаком Гамлете. Ведь кто такой Гамлет? Это человек без поступков. И без проступков. Он много думает. Когда только пальнул в Полония, то вовсе не рассчитывал, что убьет его. И с Лаэртом не предполагал. Вот Отелло — это человек, у которого эмоции опережают сознание. А у Гамлета сознание опережает поступки. Хотя, как известно, и каждый из нас, и из них — этих героев — имеет некую маску… И я имею.
— Какую?
— Кто-то считает, что я высокомерный. Кто-то говорит, будто я всесильный.
— «Крестный отец» почти?
— Знаете, по характеру — да. Потому что я человек семьи. Для меня болезнь близких и родственников — это что-то страшное. Тогда я теряю все маски, становлюсь совершенно другим. То назойливым, то строгим, то ранимым.
— Ранимым вас трудно представить. А вот интересно, вы помните, когда в последний раз плакали в кино? Вообще. Не на своих картинах.
— Ну как? Я вместе со всем советским народом плакал на индийских фильмах!
— Это не считается.
— Бегали мурашки на многих фильмах… Раз уж вы «Крестного отца» вспомнили, то финальная сцена с Марлоном Брандо — потрясает. До слез. Или «Последнее танго в Париже» Бертолуччи. Вы вряд ли видели фильм по Кнуту Гамсуну — «Голод». Гениальный фильм! Потрясающий. Это нормально, когда человек приходит в кино и «накладывает» чужую судьбу на свою. И находит в той жизни на экране отголоски своих тайных помыслов или помыслов явных. Я, кстати, в молодые годы убегал со многих просмотров на киностудии Довженко. С того же фильма Левчука «Два года над пропастью»… Левчук мог бы запросто меня выгнать — за разгильдяйство, за шалопайство. За все, что угодно! То же самое могло со мной быть и в Ереване, хотя знал, что за мной есть «широкая спина»… Тем не менее всем остальным советую хорошо учиться!!!
— Роман Гургенович, в театре «Современник», помнится, вы снимали телеверсию их знаменитого спектакля «Кто боится Вирджинии Вульф» по пьесе Эдварда Олби…
— Тогда сошлось желание Галины Борисовны Волчек и режиссера Валерия Фокина пригласить меня в качестве автора телеверсии. Там был еще и расклад с ТВ: если Балаян, то они находят деньги на запись. Я посмотрел тот спектакль — замечательный. Галина Борисовна — гениальная актриса — играла Марту, влюбленную женщину… Играли также Валентин Гафт, Марина Неелова, Александр Кахун. Оператор — Миша Агранович. Все — родные мне люди. Я снимал десять дней. Центром спектакля Фокина была Марта. А в телеверсии, мне кажется, акценты смещены. И с Волчек уровнялся Гафт, игравший Джорджа. Это было прекрасное время. Помню, мне даже удалось примирить Гафта и Кахуна, которые долго не разговаривали друг с другом.
— Олби в одной из пьес написал: «Жизнь состоит из любви и ошибок». Чего в вашей жизни больше? Любви или ошибок?
— Ошибок, конечно. Хотя мне иногда мешает какая-то «вселенская любовь». Ну как вам это объяснить? Понимаете, сегодня ТВ и Интернет делают чужую жизнь достаточно приближенной к нам. ТВ делает очень далекое — очень близким. Как там у них в Судане, Израиле, Палестине? Смотришь — переживаешь. Показывают в Израиле — несчастного мальчика, попавшего под обстрел, а в Палестине — мать, потерявшую сына. Лица заплаканные, люди разных национальностей. А я переживаю за обоих. Потому что умею раздвоиться в сострадании. При этом — без «двойных стандартов». Пожалуй, и кино надо делать на таком вот внутреннем раздвоении, но чтобы цельно в итоге. Запомните: правды бывают две, а вот истина — одна.
— Так почему же все-таки ошибок было больше, Роман Гургенович?
— Ошибка первая — она же главная — то, что я пошел в кино.
— ?
— А я ведь мог, например, научиться играть на рояле, потом
уехать в Париж…
— Это вы сейчас издеваетесь надо мной?
— Да нет, я действительно всегда завидовал тем, кто играет на рояле. Правда! Но у моего педагога не было рояля, а был аккордеон. И мне казалось, что, научись я азам фортепианной музыки, стал бы прекрасным композитором! Потрясающим. Я так думаю по сей день. Однажды Сергей Соловьев рассказал мне историю, связанную с композитором Исааком Шварцем. Он был не особо «гламурной» внешности и женщины мало обращали на него внимания. На одном из светских мероприятий дамы вообще перетекли подальше от этого музыканта. И вот он у рояля… Мгновенно вся прекрасная половина окружила его. Они стали бабочками порхать вокруг! И музыка вдруг сделала его прекрасным! Вот поэтому о рояле и вспоминаю. И о временах, которые уже не вернутся.
— Но времена не выбирают, в них живут и процветают. А если вернуться в те дни, когда вы были рядом с Параджановым — в Киеве? Сегодня почему-то возникает много спекуляций вокруг его имени. Почему, на ваш взгляд? Он не дает покоя завистникам даже «оттуда»?
— Потому что Сергей — личность колоссальная. Это личность, которая подминает под себя и некоторые обстоятельства, и даже время. Я не так часто рассказываю о Параджанове. И не все воспоминания можно печатать. Но я люблю Параджанова, возможно, даже больше, чем иные. Понимаете, он был полон огромного сострадания к ближним. Умел прощать даже тех, кто его предавал.
— Что вам было особо интересно в этой личности?
— Его сокрушающее жизнелюбие. Несмотря на все перипетии, он был «человек-смех», «человек-розыгрыш». Никогда не демонстрировал скуки и уныния. И нет человека, которого бы он не простил. Так было и до тюрьмы: сначала отторгнет, затем обнимет, простит, обожествит.
— Роман Гургенович, восемь лет
назад в газете «Культура» вы довольно откровенно говорили о Параджанове. В том числе и в связи со сценаристом Валентином Паращуком, который, по некоторым версиям, мог быть «наводкой» КГБ, чтобы впоследствии расправиться с режиссером...
— Его, конечно, могли использовать. Только я в этом не уверен. Этот парень написал замечательный сценарий. А Сергей ценил талантливых людей. В то время я был в ссоре с Параджановым — из-за пустяков, по сути… Помню, мы шли с товарищем, а навстречу Параджанов: «Слушай, Рома, давай помиримся! Если бы я не знал, что через год умру, то я бы и не стал с тобой мириться!»
Ровно через год его посадили в тюрьму. И у меня даже сейчас мурашки пробегают, когда вспоминаю об этом.
«Это мы были в тюрьме, а Параджанов — на свободе»
«...Его арест витал в воздухе. Еще на премьере «Теней» в начале 64-го (меня тогда не было в Киеве — впервые приехал туда в октябре того же года) друг Параджанова Иван Дзюба, замечательный человек, поднялся на сцену и после нескольких фраз о фильме сказал в микрофон примерно следующее: «Товарищи! Во Львове арестованы художник такой-то и такие-то…» Тут же Дзюбу снесли с подиума, выключили микрофон. А Сергей, уже тогда боевитый, что-то ляпнул. С той премьеры, ставшей опасным прецедентом для Киевского КГБ — вероятно, самого страшного в СССР, — на мой взгляд, и началась его драма. Плюс Параджанов стал везде — на улицах, дома, по телефону — чесать язык о «сволочах» во власти. Конечно, Параджанов был не единственным объектом особого внимания властей. После премьеры «Теней» арестовали известного поэта Стуса, а Сергей, единственный из мира кино. Подписал коллективное письмо за освобождение Стуса. Потом чекисты взяли Дзюбу, написавшего книгу «Украина и русификация». Только Параджанов навещал его в тюрьме, носил передачи. А я, мальчишка, нес с Сергеем эти авоськи.
Параджанов, в принципе, любил играть с огнем. Что очень многие считали (и считают до сих пор) это эпатажем. Однако, на мой взгляд, то была свобода личности. Способ жизни, очень органичный для Параджанова.
…Примерно за 4—6 месяцев до ареста у Параджанова поселился Валентин Паращук, который написал интересный сценарий. Парень хотел учиться во ВГИКе, и Сергей настоятельно просил: «Почитай! Колоссальная вещь! Фантастический сценарий! Классный!» Действительно классный.
А взяли Сергея так… Параджанов с Паращуком вернулись в Киев из Минска или Москвы, где он участвовал в совещании, куда его не приглашали. Вдруг звонит архитектор Оксана Руденко, которая, рыдая, сообщает: ее коллега Миша Сенин кончил жизнь самоубийством. Параджанов закричал в трубку: «Сволочи! Коммунисты! Не верю! Это они его убили! Ты где? Подъезжай ко мне!» — «Буду через полчаса». Однако максимум через 15 минут позвонили в дверь. Сергей пошел открывать. Пришли пятеро или четверо, назвались и тут же: «Вы арестованы!» Сергей помнил, что от них несло перегаром. Вдруг один из них, гулявший по квартире, заметил кого-то на балконе. Это была Руденко, приехавшая не через полчаса, как ожидалось, а через семь минут. Нежданные «гости» ее выгнали.
Если бы не Оксана, то никто бы и не узнал, что случилось с Сергеем. Светлана, его жена, и Сурен Шахбазян, замечательный человек и оператор, три дня не могли выяснить, где Параджанов. Они звонили и в МВД, и в КГБ — всюду отвечали, что ничего не знают об аресте.
Лишь на третий день в Госкино пришли из КГБ и, прервав какой-то просмотр, сообщили: ваш сотрудник арестован и обвиняется по шести статьям Уголовного кодекса Украины.
Не знаю, взяли ли Паращука, но парень спустя день или два позвонил мне: «Рома! Там страшно — надо помочь! Надо звонить Герасимову, другим мастерам…» Я не до конца уверен относительно Паращука: действительно ли он «подсадная утка», как уверяли все друзья. Хотя многие так считают до сих пор.
Почти все местные тогда испугались. Никто из тех, кто мог, за него не заступился. Я имею в виду официально. Из Еревана пришли письма ЦК, из других ведомств. Шкловский с Тарковским написали Щербицкому, тогдашнему первому секретарю ЦК Компартии Украины. С Дзюбой я тайно встречался около метро. «Боюсь, что это дело политическое», — говорил тогда Дзюба.
…Накануне суда, заседания которого начались спустя три месяца после ареста, сестра Параджанова из Москвы хотела привезти с собой адвоката. Звонила в Киев, а назначенный судья успокаивал: «Зачем адвокат? Самое большее, что ему грозит, — год условно». Мы все поверили. Я и мой ереванский товарищ Роберт — молодые и дурные — на третий день суда подошли к назначенному из Киева адвокату. Хороший парень с фамилией Шевченко. «Как он?» — «Все нормально, и дело в том человеке…» И показывает на незнакомца. «Кто это такой?» — «Воробьев. Фигурирует в качестве объекта насилия…». — «Да вы что?» Мы подошли к парню. Завели его в телефонную будку. Роберт, каратист, встряхнул его: «Слушай, сука! Если выступишь против Сергея, пожалеешь…» — «Ребята! Я-то все отрицаю — у меня двое детей. Но сам Сергей Иосифович говорит…»
Потом выяснилось — они с Сергеем шесть лет «дружили». А за день до ареста тому парню пригрозили: дашь показания на насилие со стороны Параджанова, и мы ничего не сообщаем ни твоей жене, ни на твою работу. Им просто нужно было выдумать жертву насилия!
…Уже не помню, как узнал, куда отправили Параджанова после суда. Но важно другое: спустя год я, Беляков, ныне покойный оператор, Михаил Беликов, его жена Татьяна и Виктор Джорбенадзе, приехавший из Тбилиси друг Сергея, сели в машину и поехали… в тюрьму. Когда разрешили, между нами ходил лейтенант с мухобойкой и с поврежденным глазом. Показав на офицера, Сергей сказал: «Если бы не он, меня бы давно убили!»
А уже после его возращения из тюрьмы возникло парадоксальное ощущение: это мы находились в тюрьме, а Параджанов — на свободе. Сергей наконец-то нас навестил: хохотал, как и прежде, продолжал нести нелепицы. Кому-то показалось: Параджанов вернулся озлобленным! Это неправда. Он за решеткой сидел озлобленный. Как так? Раньше он, как говорится, головой потолок ломал за друзей, а когда с ним случилось подобное, практически никто палец о палец не ударил.
«Дело Параджанова» было состряпано представителями украинских властей. Механизм той Системы был запущен против него в результате чьей-то (чиновников по рангу намного ниже Щербицкого) обиды или злости. Вероятно, кого-то сильно задевали речи Параджанова. И на него «капали» куда следует. Плюс ушел со всех постов предыдущий руководитель республики Шелест, который с Параджановым вроде бы дружил. За месяц до посадки Сергея Юра Мелко сказал: «Сережа! Тебя хотят посадить». Параджанов тогда ухмыльнулся: «А я буду продолжать говорить все, что хочу». — «Да тебя не за это возьмут. Тебя посадят как…» — «Меня?» Версия Мелко выглядела так: Щербицкий стремительно прощался с людьми Шелеста. И не знаю, откуда это узнал Юра, но его прогноз спустя месяц действительно оправдался.
И еще. Щербицкому не надо было советоваться с Москвой, он все делал так, как хотел. А случилось это, видимо, так: кто-то пришел к нему с досье на Параджанова, а там одни гадости. Последовала желанная для кого-то резолюция: «Немедленно убрать, изолировать от общества! Думаю, что здесь речь идет о совместной акции отдела культуры ЦК КПУ и республиканского КГБ. Параджанов постоянно поносил одного инструктора ЦК в сфере культуры. Забыл фамилию: он мало кому нравился среди моих коллег. Я ни разу не видел его — человека, написавшего ужасную статью о поэтическом кино сразу после ареста Параджанова…»
Избранные монологи Романа Балаяна. (Газета «Культура» — № 27 от 20-26 июля 2000 года)