Прочтение библейских текстов пророка Осии явлено в авторской книге художника Евгения Козаневича, экспонируемой в галерее «Ирэна».
«Мир - это книга, написанная Богом», - сказано в незапамятные времена. Мы читаем книгу, пишем книгу жизни, иллюстрируем книгу мира. И все же природа стоит перед человеком, перед художником, подобно сфинксу. Ее загадка порождала в искусстве формы магических символов, слово аккумулировало духовные потенции постижения. Книга представляет собой, в себе материализацию слова, его воплощение. Написанное слово - след души. «Удивительно, что именно материя - прямая противоположность души - наделена миссией сохранить ей жизнь. Часть духа, которой не удалось материализоваться, улетучивается» (Хосе Ортега-и-Гассет).
В невозвратное прошлое ушла эпоха, когда книга рождалась в монастырском скриптории, написание слова сливалось с актом богослужения. Серебристая пыль в свете солнца и свечей покрывала пергамент паутиной времени. Толстые покрышки, бронзовые застежки хранили тексты из века в век. Книга, содержащая священные тексты, была сакральной как вещь, в каждой детали. Подобно тому как всеобъемлющий образ готического храма волновал на заре и закате XIX века романтиков, символистов, образ средневековой книги возник пред ностальгическим взором прерафаэлитов, Уильяма Морриса. В мастерской Морриса был зажжен огонь возрождения рукотворной книги, но он скорее мерцал, как лампада в храме, и погас при свете электрических фонарей - под натиском полиграфического производства ХХ века.
Отчего же нас манят музейные раритеты, сокрытые от живых прикосновений надежным стеклом? Информационный поток, компьютерные технологии, казалось бы, захлестнули, перекрыли собой самоценность традиционной книги в форме кодекса. Просторные книжные раскладки предлагают обесцененные пестрые лоскутки, как товар корабейника. Но человек не столь подвластен переменам, и где-то подспудно, в душе живет тяга к устойчивому, неизменному, сакральному. Именно сейчас нас влечет желание ощутить в руках весомость книги, гладкую и пористую фактуру кожи переплета; нам нравится неспешная беседа, возможность извлечь из блока только одну фразу, насладиться звучанием, формой, аурой ассоциаций - и отложить книгу, наше владение, до новой встречи.
«Книга - это эксперимент, поиск, открытие. Книга как независимый объект, книга ради книги, сама для себя», - так видится современный художественный образ Евгению Козаневичу. Художник соединил в своем творчестве традиции двух графических школ - львовской и киевской, окончив Украинскую академию книгопечатания и Украинскую академию художеств. Книги Евгения Козаневича напоминают о многослойности культуры, они совмещают различные эпохи, формы мироощущения. В его произведениях не возникает противоречий между кожаным переплетом, компьютерным набором, литографированными либо выполненными дробным штрихом в технике офорта иллюстрациями, современным пластиковым креплением. Художник вольно играет с традиционной формой кодекса, превращает ее то в секретер с ящичками, хранящими «зерна истины», то в рельеф, а то и в круглую скульптуру. При этом слово не теряет своей самоценности, оно становится не только значимым, но видимым как пластическая вещь, как художественный образ. Реальность слова побуждает к прочтению-созерцанию. Уже на этом первичном уровне построения книги художник применяет метод ассоциативного толкования.
Для художественного оформления Евгений Козаневич избрал самую известную, вечную книгу - Библию. Но то, что сделано им, не имеет отношения к традиционному иллюстрированию. Он создает книги-образы, материализацию размышлений, личностного прочтения. Тексты Библии синтезируют опыт жизни, ощутить их сущность возможно только через себя. Как писал Эрих Фромм: «Жизнь может быть пережита только в ее индивидуальных проявлениях - в одном единственном человеке, или в одной птице, или в одном цветке».
В книге «Грехоборцы» назидательный текст десяти заповедей совмещен с зеркалом искушения. По форме она напоминает складень-икону либо зеркало-трюмо. Книга-икона являет оплотнение невидимого духовного мира. Если же это зеркало, можно допустить, что в книге, как в беспристрастной поверхности, с объективной точностью отразилась картина мира. Изобразительный ряд стилизован под старые почтовые открытки, которые в определенной мере являются документом эпохи. Художник обыгрывает манерность жестов, самовлюбленное любование, сладковатость уюта, перегруженного безделицами. Иногда автор пронизывает композиции сюрреалистическими деталями. Постмодернистическое цитирование, игра в игру уместно использованы как иллюстрации на контрасте. Они отражают нарциссизм человека, здесь очевидны некрофильные тяготения, которые превращают все чувства и мысли в вещи. Художник не морализирует, но косвенно, в духе негативной теологии, с присущей ему иронией, указует на то, что «мир во зле лежит», а мы имеем дело с симулякрами.
«Псевдобеременность» отождествима с фундаментальной перверсией, она проявляет смешение живого и мертвого. Любовь плодотворна, когда она переживает себя на самом глубоком уровне существования. Это приложимо и к искусству, и к культуре в целом. Прибинтованный воздушный шарик, признак псевдобеременности, является символом порочной «недолжной любви», как называли ее в Exempla, морализаторских примерах, проповедники XIII века. Ныне это и любовь к вещам, к цивилизации за счет человека, и торжество иррациональных страстей, и мертворождающая культура - бесконечная игра искусственных знаков, чистая комбинаторика за пределами непосредственной жизни. Вероятно, все мы не свободны от бесплодных увлечений, тупиковых идей. При подходе к работе автор предлагает нам примерить воздушный шарик - а вдруг он придется впору.