Лауреат национальной премии Украины имени Тараса Шевченко 2004 года Ю.Барабаш всю жизнь посвятил исследованию украинской литературы. Закончив Киевский государственный университет имени Т.Шевченко, Юрий Яковлевич работал в газетах Киева и родного Харькова, пока ветер «оттепели» не занес его в стольную Москву.
Судьба-затейница довела Барабаша до должности заместителя министра культуры СССР. Спасение от такой жизни пришло в виде инсульта. Именно с того времени, по словам Юрия Яковлевича, он смог наконец посвятить себя науке.
Монография «Когда забуду тебя, Иерусалим...» (сравнительный анализ жизненного и творческого путей Тараса Шевченко и Николая Гоголя), как и ее автор, имеет собственную тернистую биографию. Однако обо всем по очереди.
— Такое тройное упоминание имени Шевченко в контексте вашей биографии не может быть случайностью. Как вы заинтересовались литературой? Возможно, какое-то яблоко упало на голову?
— Ничего чрезвычайного со мной не происходило. Родители мои были далеки от литературных дел, однако много читали. Очень любили классику: украинскую, русскую. Они и приучили меня к чтению.
Единственным толчком к серьезному интересу к литературе стала, как это ни странно сегодня звучит, школа. У меня был необыкновенный учитель украинского языка и литературы Николай Карпов — народный учитель с Обуховщини. Он хорошо помнил революцию 1905 года. Так что когда рассказывал нам о повести «Fata Morgana», добавлял и собственные впечатления.
Нас восхищало то, как он умел прочитать украинские классические тексты, уже набившие оскомину. И я очень рад, что когда был главным редактором украиноязычного харьковского «Прапора», помог старенькому тогда Николаю Александровичу издать книгу его мемуаров. Слава Богу, что я сделал это.
По окончании школы я поступил на отделение журналистски Харьковского университета, которое позже объединили с факультетом журналистики Киевского университета. Так что последние два года я учился в Киеве. Там и женился.
Закончив университет, попал в отдел литературы и искусств газеты «Вечірній Київ». Писал рецензии, познакомился с живыми тогда еще хрестоматийными поэтами Тычиной, Сосюрой, Рыльским. А вскоре вернулся с женой в Харьков, где начал издаваться литературный журнал «Прапор». Теперь он превратился в «Березіль».
— Почему же вдруг Москва, если речь идет о харьковчанине, исследующем украинскую литературу?
— Я был главным редактором «Прапора», когда мне позвонили по телефону из московской «Литературной газеты» и пригласили приехать. Уже в Москве мне предложили стать заместителем главного редактора этой газеты.
В начале шестидесятых годов в Москве сложилась непростая литературная и политическая ситуация. Происходила настоящая литературная кутерьма. По-видимому, нужны были свежие силы, незаангажированная молодежь. Ехать мне не хотелось. Еще меньше хотела этого моя жена. Но ведь я был членом партии, следовательно, отказаться не мог.
— Научной деятельностью вы занимались еще в Харькове?
— Я тогда даже не думал о научной деятельности. Я лишь написал сборник статей об украинской поэзии, вышедший в Киеве в 1957 году. Потом еще одну издал в Харькове. Третья моя книга была посвящена кинопрозе Александра Довженко, которая тогда у всех вызывала восторг. Когда я уже работал в Москве, неожиданно встретился с Максимом Рыльским. Он читал эту последнюю монографию и предложил мне защитить по ней кандидатскую диссертацию. А сам согласился быть моим оппонентом. Конечно, я пришел в смятение: вы же знаете, кто такой был Рыльский!
Договорился о защите в Харькове. Там все очень обрадовались, что приедет Рыльский. Где-то в 1964 году я смог вырваться из Москвы на два дня и защитил диссертацию. Тогда Максим Тадеевич порекомендовал мне заниматься этим и в дальнейшем.
Так сложилось, что продолжительное время я не мог как следует заниматься научной работой. Не имел возможности полноценно заниматься наукой, поскольку всегда работал где-то на службе: в газетах, институтах, даже в ЦК КПСС.
Однако в 1969 году защитил докторскую диссертацию в Киевском университете. Собственно диссертацией послужила книга об украинской литературе двадцатых годов. И снова пришлось вырываться с работы на три дня, с больничным в кармане.
Со временем я стал директором Института искусствоведения. Потом директором Института всемирной литературы. Мне казалось, что на этой должности я и буду работать до конца своей жизни так, как мне хотелось бы: наука, академия... Но опять меня вызвали «куда следует» и приказали занять должность заместителя министра культуры СССР. Там я проработал немало лет.
Спасение от чиновничьего кресла пришло в виде тяжелой болезни — инсульта. С того времени я смог больше работать дома. Начал писать книгу о Григории Сковороде, которую со временем издал в Москве. Придя в себя после болезни, вернулся в Институт всемирной литературы научным сотрудником, где работаю и по сей день.
— Не парадокс ли, что на человека, который всю жизнь изучал украинскую литературу, был такой спрос в Москве?
— Дело в том, что в Москве тогда часто проводились дни украинской культуры. Я работал еще в Харькове, когда на одном из таких «фестивалей» мне было поручено сделать доклад о тогдашнем состоянии украинской литературы. Насколько я понял, доклад понравился в московских кругах. По-видимому, это и стало толчком к переводу меня со временем в Москву.
Хотя я и не мог заниматься украинской литературой надлежащим образом, однако не оставлял это дело. Когда же у меня наконец появилась такая возможность, я и засел за Сковороду. А Сковорода — не тот писатель, который легко дается. Я рад, что издал эту книгу на русском языке, поскольку очень хотел, чтобы ее прочитали именно здесь. В Москве же до сих пор не все знают, «какая такая сковорода?».
— Монография «Когда забуду тебя, Иерусалим...» отмечена наивысшей государственной премией Украины. Начало этой истории было таким же счастливым, как и ее конец?
— Если бы так! Впрочем, проблемы начались тогда, когда книга была уже написана. В Институте всемирной литературы я работаю в отделе литературы народов России и стран СНГ. Со мной работают люди, которые понимают, что кроме русской литературы есть и другие. Так что мою заявку на тему «Гоголь и Шевченко» встретили одобрительно. Я начал работать над ней как над плановой. Писал на украинском языке, а для обсуждений с коллегами переводил на русский.
В моем отделе работу восприняли очень хорошо и рекомендовали в печать в издательстве нашего института. Обычно дирекция не читает книги, готовящиеся к печати в нашем издательстве. А тут кому-то захотелось прочесть мою книгу. Прочитали и ужаснулись: цитируются высказывания Шевченко о России, о «москалях» и т.п. Это был беспрецедентный случай. История продолжалась семь месяцев: писали рецензии, думали, размышляли... Суть сводилась к тому, что Гоголь — русский писатель, «русский человек», и об украинских корнях и культурных традициях не может быть и речи. Писали, что эта работа некорректна с научной точки зрения, поскольку «как можно сравнивать Шевченко с Гоголем»?!
— То есть позиция была не в пользу Шевченко?
— Естественно. Хотя это было так: «Правда, я Шевченко не очень хорошо знаю, но...». А Гоголь, дескать, писатель мирового масштаба и тому подобное. Далее упрекали, что автор использует незрелые мысли и высказывания Шевченко о России, Москве, русском народе, о русском языке для того, чтобы проявить свои сепаратистские настроения.
Это был единственный за последние годы случай такой яростной, сокрушительной цензуры. Тогда я пошел к директору института, которого знаю больше сорока лет, с вопросом, что делать. Он начал говорить: «Ты знаешь, атмосфера... Россия... патриотизм... я не могу». Единственное, на что он согласился, — дал разрешение на издание книги в каком-нибудь другом месте, без грифа Института мировой литературы.
С того времени я начал искать сам. Никто не хотел издавать бесплатно, то есть я должен был заплатить три-пять тысяч долларов. Думал, что работа так и будет лежать в ящике, как вдруг отозвался родной Харьков. Директор издательства «Акта» Галина Федорецкая, которую я до того не знал, предложила мне выпустить эту книгу. Весной 2001-го я привез в Харьков свой материал, а в сентябре того же года состоялась презентация книги на книжной выставке во Львове.
— Интересно узнать, были ли у Шевченко и Гоголя личные отношения, ведь продолжительное время они жили в одном городе — в Петербурге?
— Свидетельств о личных контактах Шевченко и Гоголя у нас нет. Они знали друг друга заочно. Вообще проблему «Гоголь и Шевченко» первым поставил сам Шевченко. Однако в литературоведении эта проблема практически не разрабатывалась. В советские времена были отдельные статьи по типу: «Великий русский писатель Гоголь и великий украинский писатель Шевченко высказывались за единение двух братских народов...»
Шевченко до последних дней относился к Гоголю с большим уважением, высоко ценил его как писателя и мыслителя, очень жалел, что не имел возможности познакомиться с ним. Однако высказывал и критические замечания в адрес Гоголя. В частности в предисловии ко второму, так и не осуществленному изданию «Кобзаря» Шевченко писал: «К сожалению, украинцы до сих пор не пишут на своем родном языке». И проводил параллели с шотландской литературой: себя сравнивал из Робертом Бернсом, который писал на родном шотландском языке, а Гоголя — с Вальтером Скоттом, писавшим по-английски, то есть на чужом языке, поскольку своего по-настоящему не знал.
Что касается Гоголя, то он, в сущности, и не знал Шевченко. По единственному свидетельству 1851 года, за год до своей смерти Гоголь сказал, что уважает Шевченко как художника. Что касается литературы, то его раздражал «неразработанный, мужицкий малороссийский язык». Он считал, что все славяне — и чехи, и сербы, и поляки, и украинцы — должны писать на языке Пушкина, «владычном языке», то есть имперском.
— Насколько мне известно, Шевченко был первым человеком, писавшим на украинском литературном языке, наконец, первым человеком, выработавшим каноны этого языка...
— Это очень близко к истине. Дело в том, что русскоязычность Гоголя — непростой вопрос. Украинский литературный язык к тому времени не был разработан надлежащим образом. И Гоголь чувствовал, что на этом языке не сможет высказать то, что хочет, и достичь вершин, о которых мечтал. А он всегда ставил перед собой самые масштабные ориентиры, поскольку был человеком амбициозным. Он стремился стать писателем как минимум общеимперского масштаба. И не мог это сделать, используя родительский домашний язык, который знал с детства.
Конечно, именно Шевченко дал мощный толчок развитию украинского литературного языка. А самое главное — он дал толчок украинскому национальному сознанию, постижению себя, идентификации себя как украинца.
— Можно ли назвать Гоголя современным словом — космополит?
— Это не совсем так. Дело в том, что Гоголь стремился, принуждал себя стать русским человеком. Не только потому, что речь шла о признании, но и потому, что он искренне этого хотел. Вместе с тем в нем все-таки жил украинец. Это было глубокое душевное раздвоение, продолжавшееся до последних его дней.
— Насколько Шевченко и Гоголь осознавали свою значимость в литературе?
— Интересный вопрос. Поскольку Шевченко поставил себя рядом с Гоголем, то, по-видимому, он понимал, на какой ступени находится. Гоголь был старше Шевченко на пять лет. Шевченко и относился к нему как к старшему, но вместе с тем писал: «Ти смієшся, а я плачу, великий мій друже!» Здесь Шевченко выявил два аспекта отношения к Украине. В этой антиномии уже кроется зерно уравнения двух писателей. Однако Шевченко был скромным человеком. Он не писал «я создал», а только «я скомпоновал».
Скромный и смиренный внешне, Гоголь был значительно амбициознее Шевченко. В конце своей жизни он даже претендовал на роль пророка, учителя. В письмах к своим друзьям, которых это иногда оскорбляло и раздражало, он советовал, как они должны вести себя, что должны читать. Так, Аксакову он писал: «Возьмите книгу Фомы Кемпийского и обязательно каждое утро перед завтраком читайте». Аксаков отвечал, что читал Фому Кемпийского еще тогда, когда о том ничего не слышали. Губернатору Гоголь писал, как нужно быть губернатором. Жене губернатора объяснял, что она должна делать. Помещику напоминал, какой у него долг перед Богом и своими крестьянами, как он должен вести собственное хозяйство... Гоголь полагал, что имеет такое право.
— Считаете ли вы, что такое поведение Гоголя в конце жизни стало последствием потери художественных потенций, сужения собственного мировоззрения?
— Именно так.
— За что ценят Шевченко и Гоголя вне Украины?
— Это сложный и довольно деликатный вопрос. Особенно это касается Шевченко. Ценят их по-разному и за разное.
О Гоголе за границей существует огромное количество литературы. Многие ученые в Италии, Франции, Америке изучают Гоголя, пишут о нем книги. Кое-кто считает Гоголя предшественником литературы ХХ века. Находят в его фантастической прозе, в приемах его метафоричности корни будущей модернистской и постмодернистской литературы. Так что ценят его высоко. Другие же видят в нем открывателя русского национального характера. Тем не менее как писателя, который сказал что-то об Украине, его знают мало.
Любопытно, что русский писатель Владимир Набоков, который в свое время прочитал курс лекций о Гоголе в одном из американских университетов, чрезвычайно высоко поставил «Мертвые души» и «Ревизора». Но при этом отметил: «Я с ужасом представляю себе, чтобы Гоголь всю жизнь писал свои украинские повести». То есть он считал их просто шутками, провинциальной, несознательной литературой.
В сущности, такое отношение пошло еще от Пушкина, который хоть и помог Гоголю советами и небольшими рецензиями, поддержал обе книги «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но по-настоящему их не понял. Пушкин похвалил «Вечера» только за то, что там изображено «веселое пляшущее племя». Для него это была веселая экзотическая Малороссия — теплый солнечный край, где люди поют, танцуют, шутят. Впрочем, так Украину воспринимало тогда большинство русских. Как же Пушкин не заметил философскую глубину?! Например, финал «Сорочинской ярмарки» — хмурое, тягостное, страшное раздумье о недолговечности всего в жизни: как прошла ярмарка, так проходит и жизнь. И ничего не остается! Это уже начало экзистенционального взгляда на действительность. А Пушкин этого не заметил. Так же и по поводу «Тараса Бульбы» Пушкин сказал: «Начало, достойное Вальтера Скотта». К тому же он ни одним словом не упомянул о «Вие», о «Страшной мести», не заметил «Ивана Федоровича Шпоньку».
За границей и по сей день не все понимают у Гоголя, не во все могут вчитаться. Тем не менее он широко известен. Его любят, читают, переиздают и изучают, чего к сожалению, нельзя сказать о Шевченко. Для этого есть объективная причина.
Обманчивая простота поэзии Шевченко не дает возможности уловить ее в переводе. Кстати, то же самое происходит и с Пушкиным, которого за границей практически не знают. Вообще, перевести такую «простую, обычную поэзию» очень трудно. Это не Шекспир или Гете, у которых поэзия философски насыщена. Так, Пушкин только теперь переведен на английский язык и издан в Англии.
Шевченко за границей знают как великого украинского поэта, но ощутить магию его простого слова не могут. Тем более они не могут представить, чем была в то время Украина. Это объективная причина. С другой стороны, наша общая вина, что мы только говорим о Шевченко как о поэте всемирного масштаба, однако мало делаем, дабы раскрыть этот масштаб, показать, в чем же его глубина. Как он смог подняться от украинской провинциальной действительности до общечеловеческих проблем, до таких поэм, как «Марія», «Неофіти», до таких чрезвычайных философских стихотворений, как «Минають дні, минають ночі...» и «Заворожи мене, волхве...»? Эти произведения достойны того, чтобы быть в сокровищнице мировой лирики. Но они не донесены до людей в других странах.
— Чем был Петербург для Гоголя и Шевченко?
— Оба не любили его. Хотя бы просто по-человечески, поскольку приехали с Украины в абсолютно чужой город с неприятным для них климатом. У них не было своего места в этом мегаполисе. Я не говорю о том, что Шевченко был тогда еще крепостным. Да и Гоголь воспринимал Петербург как болото. Он наглядно увидел «монстрозность», искусственность этого города. Города, по сути своей, враждебного человеку, что он и показал в «Петербургских повестях».
Шевченко же «судится» с Петербургом как имперским городом. Он напоминает о том, что в этом болоте под прекрасными дворцами лежат украинские казацкие кости, что именно здесь погубили Павла Полуботка. Через Петербург Шевченко увидел всю кровавую историю Украины, связанную с империей. Наконец эта империя сделала из Украины окраину. Так что для Шевченко Петербург — это символ национального позора и трагедии.
— Считаете ли вы, что и сегодня украинские художники вынуждены идти дорогами Гоголя и Шевченко?
— Известно, что в Большом театре большинство голосов именно из Украины. Эта традиция тянется еще от Разумовского, которого перевезли в свое время в Петербургскую капеллу. В советские времена все решалось в Москве и в пользу Москвы. Хотя сейчас совсем иное время, иные условия, личности далеко не такого масштаба, как Гоголь и Шевченко, — однако «московский левиафан» по сей день поедает украинские таланты.