ПОДВИЖНИЧЕСТВО

Это имя известно любому художнику, но говорят о Григории Местечкине разное. Когда в 1961-м он заново открыл на Черниговщине глухонемого мастера инкрустации Александра Саенко, над ним смеялись: «Кустаря в художники произвел». То же слышалось и об удивительных цветовых новациях прикарпатской ткачихи Ганны Василащук, выставку работ которой он организовал в 67-м. Но недавний 100-летний юбилей художника-монументалиста А.Саенко был отмечен по программе ЮНЕСКО, а «Кобзарь», украшенный работами Г.Василащук, ставшей Шевченковским лауреатом, сегодня является библиографической редкостью. Стратиграфия наших культурных ценностей — это пласты отрицания их отрицания.

Одни считают его своеобразным гением, другие — чудаковатым «оригиналом». Безусловно лишь то, что он никогда не угождал власть предержащим, склонялся только перед искусством. Посему почетных званий и официальных наград не удостоился, палат каменных не нажил. Правда, на его 70-летие друзья из театрального центра «Бенефис» устроили прием. Тогда Григорию Местечкину вручили именные часы, отличие и благодарность от городской госадминистрации… Должное ли признание, вовремя ли оно пришло? Этот вопрос Местечкина не волнует. Из его более чем скромного жилища на Батыевой горе одинаково хорошо видны низость и благородство, талант и суета. К тому же у этого человека особый дар — не брать, а отдавать.

Как Гриша сквозь бетон проходил

Еще утверждают, будто он «открыл» Марию Примаченко. А началось с утреннего разговора у ее дома. «Снилось мне, что придет человек от Бога», — очень серьезно сказала Мария. «Да я из редакции», — смутился Гриша… Было ему тогда едва за 30. Так и познакомились.

Народные мастера поражали его своей религиозностью. Он же был атеистом, как и большинство советских людей. Уж потом привык уважать эти чувства; дальше — понял их; наконец, поверил сам. «Так она меня открыла», — говорит сегодня Григорий Местечкин.

В то лето 1960-го у молодого искусствоведа с Марией Примаченко было немало разных откровений. Почему не рисует цветы с натуры? А чтобы их не повторять. Неужели не хочет изображать людей? Так они же в ее цветах! Вдруг осенило, что отображает Мария себя и всегда присутствует в своих диковинных растениях и зверях. И что, в отличие от обычной, есть еще невиданная природа, созданная Художником. Вспомнилась мысль Дидро: «Художники, освещайте предметы своим собственным солнцем».

Слухи о ней уже бродили. Но если Катерину Билокур считали реалисткой, то Марию Примаченко киевские знатоки свысока называли «фантазеркой» — и все тут. Иногда ей везло — роспись покупали за несколько рублей… Только после его статьи в столичной газете под заголовком «Людям на радость» состоялась выставка и начался взлет большой художницы, чьи неповторимые цветы пленили весь мир. Но до этого он долго ходил по разным инстанциям, показывал репродукции, доказывал, просил, уговаривал. Терпел обиды, не обращал внимания на хамство. Искусство всегда было для Григория неизмеримо выше самолюбия и тщеславия. Это придавало сил, и о нем говорили: «Гриша проходит сквозь бетон». Горечь этой аллегории он ощутил позднее.

В те годы живописные цехи начали пробуждаться от летаргии. Под настойчивым давлением общественности были признаны, хоть и сквозь зубы, импрессионисты. Пикассо был высочайше дозволен как коммунист, но изо всех сил поносили беспартийного Сальвадора Дали. Образцами изобразительного искусства для командармов партийно-идеологического фронта оставались успешные конкуренты фотографов ХІХ столетия — «передвижники». Другие соревнования в этой сфере не разрешались.

Внезапно в феврале 62-го — выставка Федора Манайло в Киеве. Волшебный мир Карпат на полотнах, где сквозь наивную простоту проглядывает многовековой опыт солидной европейской школы. Столица восхищена необычным видением ужгородца, его цветовыми сочетаниями и композициями. Одобрительные рецензии, увлеченные обсуждения. Иван Драч отзывается стихотворением «Манайлова выставка»:

Земля без землі —

тілько ребра планети.

Де ти взялося?

Ділося б де ти?

Деваться было некуда, ибо учился Манайло в Праге, где уважали народное искусство. Потом, после воссоединения Закарпатья с Украиной, вместе с Адальбертом Эрдели создал в своем краю ни на кого не похожую живописную школу. Оттуда и взялось… Это сегодня их ученики известные, народные и заслуженные. Тогда же с небольшой заметки о творчестве Федора Манайло в газете, нынче называемой «Культура і життя», за подписью «Г.Местечкин» все и началось. На следующий день редактор официального органа Министерства культуры обвиняет автора в поддержке национализма. Оказывается, в ЦК уже отреагировали: «Теперь западенцы головы подымут». Нужно было спасать ситуацию, ведь под запретом могла оказаться не только закарпатская школа живописи. Оставалось обратиться к Петру Тронько, бывшему в то время зампредом Совета Министров. Но своим выступлением в газете молодому Григорию уже удалось уговорить «самого» (волею судьбы как раз оказавшегося в Ужгороде) лично прийти к мастеру! Картины были предусмотрительно спрятаны на чердаке. Доставал их оттуда, показывая Петру Тимофеевичу, сын художника, Иван. Он был поражен не меньше гостя, ведь отец, боясь огласки, работал уединенно. К вечеру у П.Тронько созрело решение: «На выставку. Персональную!» Так Григорий доказал, что не случайно открывает таланты; во-вторых — что они, как исключение, попадаются и среди «начальников искусств».

Но недолго кружил Манайло на поверхности богемного омута, пользуясь официальным признанием. Уже в ноябре состоялась печально известная выставка «абстракционистов» в московском Манеже (когда-то там укрощали лошадей), и сам Никита Хрущев, превращенный кознями Суслова в «бульдозер искусств», открыл охоту. (Эх, не было на него нашего Гриши!) С Генсека брали пример во всех республиках и областях, и «бульдозерные» фарсы устраивали на местах, докладывая о разоблаченных отступниках. Скажем, на Сахалине в опасные абстракционисты зачислили единственного там грузина Гиви Манткаву. Лишь с далекой Камчатки осмелились сообщить в идеологический центр: «У нас абстракционистов нет». Но в родном краю всего больше — и гениев, и подлости. Не простили и Манайло его выставку. А впоследствии еще припомнили его работу с режиссером Сергеем Параджановым в «националистическом» фильме «Тени забытых предков». И пришлось Федору Манайло отложить кисти.

Властные стремления сохранить во всем существующий порядок сопровождались ссылками на народ. Уж он-то мгновенно отличает настоящее искусство от безыдейного, творимого «нетрудовой» интеллигенцией, которая народом не считалась. А тут вдруг оказывается, что и всамделишный народ рисует нечто, требующее изучения, толкования, понимания. Оставалось или признать интеллигенцию народом, что почему-то казалось опасным, или же объявить народное искусство националистическим, то есть тоже вредным. Когда сюда приплели еще и кино, получился идеологический борщ, который было не под силу хлебать даже бывалым секретарям ЦК. В этой трагикомической ситуации искусствоведы поступали по своей совести. Те, кого не привлекали запахи идейной кухни, старались спасать то, что можно было спасти.

От Альтамиры
до Синицы

Но процесс, как нынче говорят, пошел. И Григорий окунулся в него. Перед глазами стояла картина Ганны Собачко «Тревога», год 1916. Попав на парижскую выставку, она лишила покоя эстета Василия Кандинского и была предметом зависти великого колориста Анри Матисса, признавшего: «Не вам, а нам у вас нужно учиться, ведь вы имеете великое национальное искусство иконы и уникальное крестьянское искусство Ганны Собачко». В 1918-м ее выставку в Киеве опекала всемирно известная модернистка Александра Экстер, а в 24-м состоялся триумф сельской художницы в Берлине и Мюнхене. Дальше — сами понимаете: власть признавала только «революционное» искусство агитки, и работы Собачко, где выразительными средствами выступали цвет и композиция, редко появлялись на вернисажах. Потом следы художницы затерялись. Говорили, что Ганна уехала, спасаясь от голодомора 1932 года. Но не был бы собою Местечкин, если бы не проверил эти слухи!

Он ходит от села к селу в поисках следов художницы. На ее родине, в Веселиновке под Киевом, расспрашивает немногих уцелевших односельчан. Наконец, в соседнем селе находит человека, которому она сорочку вышивала. А в хате его соседа, за иконой, лежал пожелтевший листок с адресом. Как выяснилось, голод забросил художницу в далекое Подмосковье, где она жила под фамилией Шостак. Живопись оставила; картины лежали в ящике, пылившемся в какой-то коммуналке.

Ящик оказался не очень большим и совсем не тяжелым. Григорий испытал удивительное чувство: никогда еще он не держал в руках столь драгоценную ношу. На следующий же день он привез картины в Киев.

И вот в марте 65-го триумфально проходит ее выставка в музее Т.Шевченко. Творчество выдающейся художницы возвращено народу! Ганна Собачко даже снова взялась за кисти. Планируется ее возвращение в Украину. Успех был столь очевидным, что циничная фраза секретаря ЦК А.Скабы (впоследствии — академика), брошенная членам Комитета по Шевченковским премиям: «У нас таких Собачек — в каждом селе», вскоре была забыта. А зря!

Власти не сделали для нее ничего. Осенью художница умерла. Но остались вырванные из небытия картины.

Не легче был и крест Григория Синицы. Местечкин бился за ее признание еще в 50-е годы. Учился Синица у славного Михайла Бойчука, а тот понимал, что национальное в искусстве — это не сюжет, не тема или мотивы, а язык образов и пластика, корни которых — в культуре предков. У нас это от фресок Софии Киевской, Михайловского собора, народных росписей, икон. Сочетая наследие монументальной византийской живописи и раннего Ренессанса с элементами народного орнамента, Бойчук создал оригинальную школу украинских монументалистов. Влияния его школы проявились не только в живописи, но и в прикладном искусстве — ткачестве, резьбе, керамике. Этот расцвет некстати совпал во времени с прекращением официальной украинизации. Обвиненный в «буржуазном национализме», Михайло Бойчук в 36-м арестован как «враг народа» и в следующем году — расстрелян. Его картины были изъяты из музеев и уничтожены; ученики — вынуждены забыть о «бойчукизме» и стать сероватыми реалистами. Однако Григорий Синица не отрекся от своего учителя, развил идеи Бойчука и при хрущевской «оттепели» создал новую украинскую колористическую школу. В его судьбе особенно выразительно отразились отношения творческой личности с властью. Сначала Синицу преследовали как формалиста, потом — националиста, и в довершение — как абстракциониста.

Казалось бы, зачем? Ведь вокруг «таяли снега». Но сознание ответственных за культуру товарищей все еще томилось в ледяных оковах. Боялись искусства как такового, чья родословная ведется от предыдущих эпох. Признать его носителей, в том числе и репрессированных, было не с руки. Ведь тогда не осталось бы места партийному детищу — соцреализму. Придуманный, не имеющий корней, он не вписывался в генеалогическое древо культуры. Как быть с родимым «измом», кого считать реалистами? Пробовали наделить этим титулом умельцев, подковывающих блох и пишущих гимны на рисовых зернышках, да тут же возмутились дипломированные профессионалы. Было о чем задуматься в кабинетах на Печерском холме… Решение, как и прежде, к искусству отношения не имело, зато отличалось простотой: без лишних дискуссий составили списки не-реалистов. И первым попал туда чистейший реалист Синица.

В конце «оттепели» статья Местечкина об этом художнике, миновав цензурно-редакторское сито, оказалась на странице молодежного журнала «Зміна». Что и было воспринято как дерзость. Ведь тогда, хотя журналов было всего несколько, читали их миллионы — не то, что нынче. Вскоре А.Скаба лично выступил в «Коммунисте Украины». Он назвал художника и автора статьи, в которой «не только не ведется прицельный и сокрушительный огонь… но и безоговорочно поддерживается творчество отдельных художников, склонных к формализму». Высокопоставленный товарищ напомнил, что журналисты — всего лишь «подручные» партии, и они должны «давать решительный отпор формалистическому трюкачеству, явлениям, противопоказанным социалистическому искусству».

Не будучи, как в 37-м, смертным приговором, такой выпад практически свидетельствовал о запрете: одному — рисовать, второму — писать. И хотя партийное вето, наложенное на обоих Григориев, постепенно было преодолено, официальное признание нашло художника Синицу лишь спустя 30 лет, в 92-м. Как и Марию Примаченко, на склоне лет его удостоили Госпремии им. Т.Шевченко. Это было признанием искусства, чья родословная восходит к византийским мастерам и гуманистам Ренессанса. Но сделать в этом направлении дальнейшие шаги государство не удосужилось и поныне.

Небрежное, в лучшем случае снисходительное отношение к историческому наследию искусства у нас осталось от советских времен. Освободившись от идеологии, не расстались с привитыми ею предрассудками. Ложное понимание прогресса доныне мешает осознать творчество как жизненную необходимость. Лишенные национального иммунитета, души болеют телеуправляемым безвкусием. Человека причащают искусством по милости владельцев концертных, выставочных залов и электронных средств массовой информации. Сначала искусство отчуждают в пользу части «профи», а затем возвращают в виде продуктов масс-культуры. Ничего еще, если это свое же, купленное за умеренную цену. Хуже, когда оно — дорогое ничто… Но творчество не может быть ни пленницей СМИ, ни цеховой привилегией.

Потребность рисовать присуща человеку с незапамятных времен; насыщенные цвета фресок на стенах пещеры Альтамира в Пиренеях поражают нас не меньше, чем росписи Сикстинской капеллы. Зубры и туры Альтамиры, солярные знаки Трипольской и цветистая керамика Зарубинецкой культур продолжаются в фантастических цветах и добрых, очеловеченных зверях Нового времени, когда художники были еще в каждой семье, все женщины вышивали. Фольклорные образы, заимствованные цеховыми мастерами, оказались на гобеленах, украшавших дворцы; оттуда розы и львы, павы и лебеди вернулись в украинские мануфактуры ХІХ столетия, в народные росписи и рушники наших бабушек. И это лишь один оборот круга преемственности.

Творчество, а именно рисование — считает Григорий Местечкин — сделало человека собой, отделив и отличив наших первобытных предков от животных. Зачем же терять это, самим Богом данное, отличие? Заветная мечта нашего героя — вернуть его всем. Это проще, чем может показаться; ведь, по его убеждению, гениальность присуща каждому, открыть ее никогда не поздно. Но чем раньше, тем лучше. Ибо нет большей беды, чем потерянное поколение, разорванный круг преемственности.

Ему снились гении

Сегодня каждый новичок стремится к оригинальности; в эпоху же социалистического реализма, хоть и «позднего», творческие поиски не поощрялись. Особенно опасными считались эксперименты с красками и кинопленкой. Надежнее было творить, как все. Догадываясь, что «пройдет», а что — нет, редактируя самих себя, люди искусства привыкали к самоограничению. Да и журналист в те времена практически не мог написать о народном мастере, не отметив, сколько центнеров пшеницы собирают с гектара в его колхозе. Особенно модно было акцентировать на языческих истоках искусства, лишь бы не на христианских. Об Оранте Софии Киевской не могло быть и речи.

В 70-х годах работница из Прикарпатья прислала в журнал нарисованные на простой бумаге цветы. Ей не ответили. Но рисунки попались на глаза небезразличному искусствоведу. Уверения Местечкина, что эта «графоманка» будет звездой, специалисты встретили снисходительными улыбками: ну и скажет Гриша, вечно ему гении снятся. «Каждый человек — скрытый гений», — отвечал. Почему же он искал встречи с Марией Грицак, зачем послал ей письмо? Просто он заметил в ее первых, обычных и даже нарочито трафаретных, букетах один-единственный цветочек. А в нем — красоту, увиденную и понятую поколениями предков, передавших свое видение Марии в наследство. И не ошибся!

Спустя пару месяцев Грицак прислала новые работы. В них еще просматривался натурализм, но доминировал язык росписи — ощущения, переданные в едином орнаменте. Чудо произошло: из цветка вырос прекрасный сад народной художницы. В каждой веточке и каждом листочке она закодировала традиционные представления о мире этом и небесном, о силах земных и высших, христианскую любовь и доброту. Остальное — объем, перспективу, движение — должно восполнить воображение зрителя. «В искренности этих произведений, — напишет потом Г.Местечкин, — раскрывается рожденная веками народная образотворческая грамота, где понятие «творить образ» приобретает первоначальное содержание. Это и наделяет листы бумаги магией, пробуждающей воображение».

Не встреться он ей — возможно, Мария Грицак прошла бы мимо своего призвания, вовремя не поняла бы главное: не редактируй свой талант, не маскируйся под серое большинство. «Рисунок «Девичья мечта» я показала матери, и она заплакала, вспомнив, как сама ходила на вечерницы», — пишет она своему наставнику. В 79-м скульптор, «союзный» академик, председатель Союза художников Украины Василь Бородай, увидев на выставке работы Марии Грицак, назвал их истинными шедеврами росписи. Авторитетное признание народного искусства!

Наконец общество осознало: кроме революционных «измов» существует вечный поток духовной жизни. Художники и знатоки искусств доказали, что народное творчество сохранилось и может развиваться не только в официально признанных центрах, как Опишня или Петрикивка. Оно генетически связано с искусством академическим и с каждым разумным гражданином. Что дальше? Тогда-то Григорий Местечкин понял: времена открытий уходят, таланты нужно не искать, а пробуждать. На этом убеждении выросла его практическая методика, которой он с успехом пользуется и поныне.

…Повсюду распускались розы нового Возрождения. В херсонских степях, посреди горького Сиваша, есть полуостров Чонгар. По-тюркски это — «мертвая земля». Именно здесь библиотекарь Людмила Витковская создала детскую школу живописи «Чонгар-сад». Увидели мир глазастые цветы, добрые и очеловеченные дикие звери, сидящие на древе жизни стилизованные птицы. Все они особенные, свои, чонгарские. Традиционным деталям каждого рисунка присуще личностное, авторское… Стремление оставить в мире отпечаток своей души? Или — излить душу, выговориться красками? Пусть об этом спорят знатоки. Очевидно, искусство Людмилы Витковской очень чуткое, лиричное, и эти отличия передались ее воспитанникам.

Чонгарская садовница нуждалась в профессиональных советах и моральной поддержке. Но путь далек, общаться приходилось, в основном, по почте. «Вообразите себя солнцем, — писал Местечкин в степную студию. — Представьте, что вы — первоцветы. Отложите на время газеты, не слушайте пропаганду. Окунитесь в мир народных традиций». Журналисты, следя за расцветом «Чонгар-сада», назвали эту связь экспериментальной. На деле это была художественная школа с дистанционным изучением творческой азбуки. А для него — еще и возможность практической реализации идеи украинского духовного возрождения.

Григорий Местечкин не сомневался в необходимости творческого образования человека с первых его шагов, но свое убеждение никому не навязывал. Просто помогал прийти к этой мысли. «Нарисуй свой цветок» — предложил как-то в девизе конкурса, организованного редакцией женского журнала, Союзом художников и чонгарским колхозом «Грузия». (Представьте: председатель этого колхоза докладывал о детской студии на президиуме Верховной Рады Украины!) Прислала свой цветок и Светлана Семенюк с Черниговщины, хотя традиции декоративных росписей в ее селе были уже утеряны… Детское жюри студии «Чонгар-сад» признало эту работу лучшей; высоко оценило ее и профессиональное жюри Союза художников. Как победительница конкурса, Светлана приехала в Киев с выставкой. А через полгода она привезла творения малышей родного села, которым передала свое умение на уроках рисования в детском саду. Исполнилось ей тогда 10 лет. Выяснилось, что наши дети могут взрослеть не только в спорте!

Когда на утверждение, что нам нужно в Европу, отвечают вопросом: «Где же нам взять столько европейцев?», это устраивает меня лишь как игра слов. Ибо в Европе, куда мы так стремимся, граждан пробуждают и воспитывают. Кстати, Светлана открыла талант художницы у своей матери. А та, в свою очередь, помогла открыть в селе уникальную детскую картинную галерею… Похоже на сказку, правда? Но это тоже наша традиция, и для нее так хочется найти место в будущем.

Итак, воспитание искусством. А образованность, эрудиция — разве это нечто иное? Полноте, просто их нет без красоты и человечности, даримых нам художественным творчеством. Мой герой принадлежит к людям благородным, а у них вера и любовь — навсегда. Когда-то, учась на факультете журналистики, он свято верил в справедливость. И сегодня не представляет, как журналист может продаваться, быть пиаровским «киллером». Созданный им остров искренних, неподдельных чувств тает меж волн и ветров нашего сегодня, но остается все таким же чистым и честным. «Люблю, — говорит, — чтобы жизнь вращалась вокруг моих идеалов добра и счастья». И приводит афористичные строки Ивана Драча: «Наша ученість, добром не підкута — то лжа єсть прелюта». Припоминается у Достоевского — о том, что не согретая сочувствием правда есть ложь. Сказанное с интервалом в столетие убеждает, что добро на все времена одно: собственно, оно и есть правда.

А пока на школьных уроках рисования дети изображают в перспективе куб, шар и яблоко на блюдечке. К сожалению, народное творчество как предмет не преподается даже в Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры. Отдельные профессора ссылаются на него лишь для подтверждения фактов теории, истории искусства. Не мало ли этого? Художественные течения сменяют друг друга, идеи возникают и иссякают, а фольклорные традиции не исчезают. Они могут лишь замереть при неблагоприятных условиях, а затем снова развиться в новых проявлениях, оставаясь первоосновой не только всех видов и жанров искусства, но и наших вкусов, привычек и поступков. Хорошо, что это поняли в Национальном техническом университете.

Ученость, подкованная добром

Гуманизация образования. Это не выдумка, не крик моды. Сто с лишним лет назад в Киевском политихническом преподавали такие звезды, как философ Сергей Булгаков и художник Микола Пимоненко. На торжественном открытии Института его первый ректор сказал: «Настоящий инженер должен быть ученым, практиком и художником» — то есть творить по законам красоты. Тогда будущие инженеры не желали ограничивать свое мировоззрение логарифмической линейкой, профессура же не делила специалистов на «технарей» и «гуманитариев».

Системная модель гуманизации высшего технического образования в нынешнем КПИ — Национальном техническом университете — предполагает гармонизацию процессов образования и воспитания. Именно тут создана картинная галерея Григория Синицы. В соседстве с произведениями этого классика украинской живописи устраиваются выставки детского рисунка, работают художники экспериментальной студии «Оранта». Галерея стала центром духовного тяготения. Ею заведует философ Станислав Тимченко; сюда приходят известные поэты и композиторы, народные целители и художники, магистры живописи и новички. Все они тянутся к мудрому, по-юношески энергичному шефу студии, последователю Синицы — Григорию Местечкину.

Почему каждый ребенок стремится рисовать? Виноваты не стены, не мел и не краски, а образная память… В студии «Оранта» практически используется разработанная Г.Местечкиным оригинальная методика пробуждения образной этногенетической памяти, наследственного кода творчества. Она — в том, чтобы видеть в каждом человеке сызмальства не «чистую доску», заполняемую знаниями, но прежде всего то заветное зернышко, из которого вырастает творческая личность. А в ней раскрываются возможности искусства, расцветавшего на нашей земле еще во времена возведения Софии Киевской (отсюда и название детской студии, созданной в 1992 году с целью возрождения фольклорных традиций древнего Киева). Росписи десятилетнего Богдана Демьяненко на традиционном белом фоне поражают богатством украинского национального орнамента; образным содержанием цветовых сопоставлений пленяют воображение произведения Ани и Степана Сазоновых, Павла и Володи Степашко, Нилы Муратовой, Ани Михеевой, Ольги Марцевой, Павла Долинского и его сестры Александры; своеобразной монументальностью привлекают внимание композиции студентки Тамилы Серебрий… Годы — не препятствие: в «Оранту» приходят целыми семьями! Выпускница КПИ, инженер-конструктор Наталия Джусь как-то привела сына Ярослава; он стал тут художником и композитором, его работы из цикла «Певучая радуга» — это и вправду музыка в цвете. А Майя Поляченко с детьми Эстер и Святославом возрождают в своих композициях традиции еврейских народных росписей. Михаил Булгаков писал, что не горят рукописи; эти дети и родители доказали, что не стирается память поколений.

***

У Григория Местечкина нет ни дорогих коллекций, как у многих знатоков и ценителей искусства, ни даже приличной пенсии. Ничегошеньки, кроме происков недругов и славы чудака. Видимо, дело его жизни по достоинству оценит лишь тот, кто видит чуть дальше телеэкрана, читает не только рекламу, да и вкусами не уступает членам жюри разных «фортун». В 1998-м это сделал Международный фонд имени Владимира Жаботинского, наградив Г.Местечкина — за подвижническую деятельность на ниве возрождения национальных культур — премией и Золотой медалью «За национальное согласие».

Его называют традиционалистом. «Пусть так, — говорит он, — ведь всю свою жизнь посвятил защите традиционных ценностей». Это не только народная живопись, но и обычаи, обряды и, разумеется, речь… Согласитесь, что к традиционным относятся и такие ценности, как книжная культура, привычка не верить сплетням, не лгать самому, а также верность профессиональному и семейному долгу; наконец, патриотизм. Что ж, как по мне, традиционализм местечкинской пробы — привлекательная модель образа жизни. Она — в словах Тараса Шевченко: «Как славно жить тому, кто и душой и думой Добро умеет полюбить». Вот и ответ на вопрос, откуда берутся европейцы.