Киевский театр оперетты уже не в первый раз гостеприимно открывает двери московскому «Ленкому». Гастроли знаменитого театра — всегда праздник для киевлян, а особенно в преддверии весны и мартовской даты, которую с трепетом ждет лучшая половина человечества, невзирая на легкий налет санитарно-гигиенических ассоциаций в названии: Международный женский день. В прошлом году в эту пору в оперетте выступали Ирина Алферова и Александр Збруев, но несмотря на 8 Марта, актрисе умудрились нахамить некие дяди, требующие от Прекрасной дамы прекратить чтение стихов и выдать зрелище согласно цене купленных билетов. Чтобы не повторить досадное недоразумение, в этом году «Ленком» приехал за неделю до всенародного празднования неистребимого женского дня, привезя с собой на сей раз спектакль в двух отделениях. Вместо разговорчивой И.Алферовой перед публикой предстала безмолвная И.Пиварс, в течение всего спектакля не произносящая ни одного слова, обезоруживая этим самых воинственных мужчин в зале.
Итак, странная пьеса Д.Липскерова «Школа для эмигрантов» была показана киевскому зрителю во всем блеске игры Олега Янковского и Николая Караченцова. Герой Янковского Виктор Трубецкой живет в спортивном зале школы с театральным уклоном. Время и место действия пьесы весьма условны, так же, как условно преподавание Виктором физкультуры в этой мифической школе и его загадочная жизнь в спортзале. Независимо от замысла автора пьесы герой Янковского обречен на то, чтобы вызывать симпатию у зрителя, это как минимум, потому, что даже отрицательное обаяние у персонажей такого уникального актера несет в себе заряд магической чертовщиночки, сымитировать которую не удается никому. Взгляд и усмешка бессмертного барона Мюнхгаузена неотразимы, а интонация произносящего небылицы голоса правдива до такой степени, что веришь каждому междометию. Играй Виктора любой другой актер — и брезгливая снисходительность к этому персонажу, видимо, будет работать на замысел пьесы. Но Янковским не любоваться невозможно. Даже когда он, Виктор, говорит своему другу Сержу (Николай Караченцов): «Ты — плебей, а я — князь!» — веришь, что он, учитель физкультуры, и вправду голубых кровей, и только какая-то фатальная жизненная трагедия загнала его в этот спортивный зал, но во втором действии все прояснится, и Янковский, то есть Виктор, предстанет во всем блеске своей одаренной личности. Но по ходу пьесы изначальная филигранная достоверность диалогов Виктора и Сержа, под водочку рассуждающих о нереализованном уме и изобретающих символ: «человек-поэт», постепенно входит в противоречие с нарочитой условностью сюжета. Вот они вытаскивают на авансцену большую бесформенную игрушку, называют ее Мерилин, одевают на нее белье и платье, гротескно копируя неуклюжие позы упорно не желающей походить на женщину куклы. Двое подвыпивших мужчин, учителя географии и физкультуры школы с театральным уклоном, играют в какую-то дикую игру, ерничая и издеваясь над собой и друг над другом. И даже бутафорский телефон с оборванным шнуром вписывается в правила этой игры, придавая трагифарсу с куклой черты реального отчаяния двух непоправимо надломленных людей.
А дальше зрителей начинает вводить в заблуждение сюжет, испытывая на прочность их любовь к знаменитым артистам. Кто-то предпочитает соцреализм, а кто-то — театр абсурда, но все желают, чтобы ружье, придуманное Чеховым, рано или поздно выстрелило. Игра ради игры с блистательной пластикой Караченцова и Янковского сама по себе доставляет огромное эстетическое удовольствие, но все же не хочется, чтобы король, то есть замысел спектакля, оказался голым. С того момента, как кукла превращается в живую женщину и Мерилин (И.Пиварс) становится женой Виктора, темпоритм действия стремительно меняется. И вот мы уже не в безымянном спортзале, а в Испании, на корриде. Элегантный Виктор раздраженно апеллирует к беременной Мерилин (о, это «ты плохо себя чувствуешь?» с неповторимой интонацией Янковского!), а она, красивая и безжизненная, молчит, молчит, молчит... И тут появляется торреадор, он же Серж, в огненно-красном костюме, назойливо смахивающем на шутовской наряд. Убитый картонный бык и падающая в обморок Мерилин завершают испанскую фиесту по всем правилам театрального перфоманса.
И где бы вы думали (уже ненавязчиво догадываясь о роли хмельного воображения героев в стремительных скачках сюжета) романтическая парочка оказывается в следующей картине? Ну, конечно же, в Японии, где бывший детдомовец и «князь» Виктор Трубецкой собирается мирно есть суп со своей женой, бывшей проституткой Мерилин. Рядом присутствует молчаливый маленький мальчик, сын Алеша, которому Виктор, облаченный в японский шелковый халат, постоянно бросает реплику: «Почему ты так кричишь?!». А потом в невообразимом одеянии с пулеметом в руках появляется японский охотник Ваня, он же Серж. Непереводимая игра слов на русском языке вызывает в зале взрывы хохота, по сравнению с первым действием приобретшего легкий болезненный оттенок. И тут Мерилин впервые открывает рот и тоненько поет что-то непоправимое, русско-испанско-японское. Понятное дело, любовь, и мальчик Алеша произошел вовсе не от князя Виктора, а от японского охотника Вани. «Мы любим друг друга», — говорит Серж, и они падают на кушетку и заливаются счастливым смехом. Понятное дело, Виктор вонзает нож в одеяло, чтобы прекратить это безобразие. И то, что происходит дальше, уже не трудно угадать несколько осоловевшему от игры воображения зрителю. Конечно же, Мерилин опять превращается в куклу, охотник Ваня в Сержа, а японский дом в спортзал. Ну, чем вам не Щелкунчик? Тут бы уже пора признать и ружье бутафорским, и короля голым, и разочарованно покинуть зал. Но есть такая особенность у странных пьес под занавес преподносить неожиданный сюрприз. Кукла остается куклой, но на сцену выходит живой мальчик Алеша и садится за стол, а Серж с Виктором кормят его супом, благостно-обреченно приговаривая «за маму—за папу». И более того, Чехов-то, оказывается, был прав насчет ружьишка, и дело тут не в фанерном пулемете охотника Вани. Просто в самом конце спектакля в полной тишине пронзительно звонит бутафорский телефон с обрезанным шнуром.
Казалось бы, зачем так подробно пересказывать сюжет? Вообще-то, незачем, но есть одно маленькое «но». Когда зрители выходили из зала, я случайно услышала разговор: «Ты что-нибудь понял?» — Не-а, но ты не волнуйся, в газете напишут, все объяснят, и мы будем знать, чего смотрели». Так вот, объясняю в меру собственной фантазии и красноречия. Право, не знаю, с каким ощущением от спектакля я бы ушла, не играй в нем Караченцов и Янковский, подозреваю, что с ощущением раздражения и недоумения. Но недаром говорят, что талантливый актер способен гениально сыграть даже телефонную книгу. А в этой пьесе и монологи есть прекрасные, и режиссерские находки интересные и необычные. А игра просто искрометная, после которой долго не захочется смотреть что-нибудь похуже.
Почему же все-таки пьеса называется «Школа для эмигрантов»? Думаю, потому, что не важно, в какой стране живут Виктор и Серж, давно потерявшие смысл своей единственной, прекрасной и удивительной жизни... Виктор совершенно одинок, а у Сержа — больная жена и слабоумный сын. Вот и пьют они горькую, эмигрировав в школу с театральным уклоном, предаваясь фантазиям об огромном мире с Испаниями и Япониями и прекрасными женщинами со сладкозвучными именами американских кинозвезд. Но даже фантазии их горьки и ироничны, потому и Мерилин — бывшая проститутка, и торреадор так похож на шута, а уж японский охотник Ваня — вообще ходячее недоразумение... Но самое главное в том, что они талантливы, ведь Серж — «человек-поэт», а Виктор умен и аристократичен, и невостребованность, нереализованность того, чем наделила их природа, делает этих людей глубоко несчастными. А может быть, Янковский и Караченцов привносят в свою игру усложненность, не свойственную липскеровским персонажам? Но финал, в котором звонит бутафорский телефон, говорит о том, что нет четкой грани между реальностью и тем миром, который создает человек в своем воображении. А если человек талантлив, то помыслы его, пока они чисты, одушевляются, и ест суп нерожденный мальчик, и звонит обесточенный телефон, и рукописи не горят, и актеры играют в упоительную трагикомедию — жизнь, имя которой — Театр.