Филатовское определение актерской породы как «сукины дети» всегда вызывало у меня оторопь и внутренний протест. Потому что не все же на Таганке трудились в период скандальной «войны миров». «Сукины» — это слишком, это бранно, это не всегда справедливо, зная, в какие прорвы порою падают актерские судьбы и, барахтаясь, не могут оттуда выгрести. А вот «дети» — о них. Капризных, ненормальных, «паранормальных», иногда наивных, иногда алчно-циничных: «Хочу это!» И все тут.
Артист Петр Панчук, в последнее время ставший заметным персонажем «на нашому коні», очень точно апеллирует к «детскости» в своем восприятии и сути актерского ремесла и театрального процесса в целом. У меня в последнее время вообще сложилось стойкое желание силой заставить наши театры хором спеть одну и ту же песню: «Куда уходит детство? В какие города?» Поскольку все что угодно можно отыскать нынче в этих театрах — и меняющиеся репертуары, и перманентные чвары-свары — кроме… детского обновления восторга. Того, за чем люди собственно и приходят в «храмы» или бездомные студии. Должно быть, и герой этого блицэскиза — не совсем простой человек (персонально не знаком — не знаю), и, несомненно, многое в нем намешано, возможно, и не ангел вовсе, но для меня важнее иной «лакмус» — природа его сценического существования. А она у него удивительная. Пробуждающая воспоминания о том, что в театре «что-то» может возникнуть из ничего или родиться из ниоткуда (хотя и эта теория волшебства местами спорна). И сам Панчук возник как бы из ниоткуда... Такой себе «человек ниоткуда» (совсем не по Рязанову). Не один год обретался в массовках, и, наверное, блуждал бы дальше в том «дремучем лесу» среди «серых волков» или детутренниковских зайчиков… Если бы… Если бы не сыграл князя Мышкина в совершенно безумном спектакле Жолдака, поставленном им на полигоне Подола. Кто видел — тот вспомнит, что интеллигентских и философских рефлексий знаменитого князя искать в той постановке было напрасно. В жолдаковских режиссерских зрачках бесновалось полуживотное и получеловек — «милый князь», в общем. И его как бы втягивала в свою паутину хищная Настасья Филипповна (эту роль играла, разумеется, Спесивцева). Панчук-Мышкин вызвал шок. Во всяком случае у театральной общественности точно: «Где его только Жолдак нашел? Это ж, наверное, все закулисные буфеты исследовал!» Но большой дебют состоялся. И будущее оказалось не таким уж туманным. Впоследствии на франковской сцене артист стал играть очень много. Разные герои, разная драматургия. Но провалов не вспомню. И от роли к роли он как бы стал набирать в «весе». И те, кто поначалу воспринял его только экстремальной краской в зоологических картинках Жолдака, стали открывать в артисте иные художественные качества. Образы становились тоньше, артистическая палитра — богаче. В этом можно убедиться и сегодня, посмотрев, например, «Отца» Стриндберга. Не хочется перехваливать, но артист обладает не часто встречающимся нынче свойством быть «психологическим пластилином» в режиссерских пальцах. Не зря в театре он играет сегодня даже больше, чем Ступка. Любые сравнения, конечно, были бы неуместны. У одного — мощь, масштаб, скольжение то в небеса, то в бездны. У другого — бесконечное сценическое внутреннее самокопание, несколько депрессивное, хотя и очень просветленное ощущение мира… Панчук феноменально сыграл Тараса Шевченко, кажется, в теперь уже снятом с репертуара спектакле «Божественное одиночество» (режиссер Александр Билозуб). После премьеры в какой-то газете прочитал рецензию на эту его работу под названием «Не мій Шевченко» — и поначалу расстроился, а потом обрадовался… Слава тебе, Господи, подумал, что «не твій», потому что театральные летописцы почтенных лет все никак не могут вытравить из своего нутра инерцию прежнего вульгарно-социологического трактования Шевченко (это действительно сложно сделать, так как на подобных трактовках их карьеры росли, как хлеб на дрожжах)… А Шевченко Панчука оказался и «не твій», и «не мій»… А ничей. Каждый тянул его за свиту то в одну, то в другую сторону, каждый то спаивал, то обольщал, то использовал его имя как флаг в определенное историческое время… А он так и остался ничьим — до конца не понятым, никем не согретым, очень несчастливым земным человеком... Это и пытался сыграть артист в далеко не во всем совершенной драматургии Денисенко и во многом инфантильной постановке Билозуба.
А потом был глубокий и пронзительный его вечный старец Зосима в «Братьях Карамазовых» (режиссер Юрий Одинокий). И уж полной неожиданностью прошлой весной стала роль Панчука в «Наталке-Полтавке» (режиссер Александр Ануров). Возможно, это его лучшая на сегодня работа. И рисунком образа, и манерой сценической подачи Панчук многим напоминает гениального Дмитрия Милютенко, который играл остро, колоритно, очень осмысленно и всегда «с перцем». Панчук в «Наталке» растворяется в народном характере, ретранслирует его с особой степенью деликатности, даже шарма, его пластические «выкрутасы» невероятно обаятельны, а дуэт с Олегом Скрипкой (выборный Макогоненко) — гармоничный, слаженный, даже распевный…
И если уж продолжать «размышлизмы» о категориальности актерской природы (или в хорошем смысле — породы), начатые выше филатовским определением, то, по-моему, Панчук во многом подпадет под определение «актера-схимника»... Вокруг война, «резня», дележка шкуры околевшего медведя, а он захлопнет дверцу своей кельи — и взором туда… Туда, куда многим актерам, наверное, уже и некогда поднять голову… Потому что у них вечные заработки, вечные выборы (с непременным участием в какой-нибудь партии «каннибалов»). А этому только бы роль — и ни шагу из кельи. Его вызывают в милицию — 10 тысяч долга за квартплату и еще угроза конфискации имущества, — а он: «Нехай! Однак в мене нічого забирати». В общем, «несет свой крест» — и верует.