Известного украинского кинорежиссера Олега Фиалко в свое время прославили фильмы «Ералашный рейс» (с Ириной Шевчук), «Возвращение Баттерфляй» (с Еленой Сафоновой), «Имитатор» (с Игорем Скляром). Но в последнее десятилетие он, увы, не на пике кинодеятельности. Хотя время от времени и появляются некоторые его загадочные картины, которые неизвестно где можно увидеть. Одна из последних — «Казанова поневоле» (с Владимиром Горянским и дочерью режиссера в главных ролях). Летом Олег Фиалко вместе с Василием Лановым занимается организацией фестиваля детского кино в «Артеке». А на днях режиссер отмечает свое 60-летие.
— Олег Борисович, чем занимаетесь, когда кино не снимаете? Может, мемуары пишете?
— Да нет… Занимаюсь в основном переговорами с потенциальными инвесторами, продюсерами. Снял несколько документальных фильмов, сериалов. Последний в прошлом году, двухсерийный фильм под названием «Барин». Пригласил туда хороших актеров Ивана Бортника и Павла Майкова.
— А как дела на «крымском фронте» — имею в виду фестиваль в «Артеке», где вы один из начальников?
— Это уникальный фестиваль, но там много бед. Больше четырех тысяч детей смотрят фильмы. Они его и оценивают. Были случаи, когда дети сами снимали фильмы с просмотра. Интересная история произошла с московским режиссером. Первую его ленту назвали жестоким фильмом и сняли с просмотра, а на следующий год он же привез «Звезду» и получил Гран-при.
— А разве есть у нас сегодня детское кино? Кто его вообще снимает? И что вы там, в «Артеке», все подряд детям показываете?
— Фестиваль этот международный. Другие страны детское привозят, а за Украину стыдно. Государство в планы не ставит производство детских фильмов. Каждый раз «голенькими» приезжаем. У фестиваля два учредителя — Украина и Россия. Я с украинской стороны президент, с российской — Василий Лановой. Они привозят с собой деньги. Понимаю, для них это еще и политическая акция. Им интересно напоминать о себе в Крыму. Лужков дает, Минкульт подбрасывает. А мы находимся на своей земле как бедные родственники. Наша делегация приезжает за их счет. Когда я говорю об этом у нас — «Ну и хай собі москалі платять!» Как так можно? Мы же на своей земле у чужаков в гостях! Так что фестиваль давно уже не наша гордость, и нельзя назвать его шикарным. Традиции сохранили. При этом оборудование устарело. Плохие просмотровые возможности. Был случай, когда Саша Абдулов снял свою картину с просмотра только из-за того, что три раза заряжали кинопроектор и три раза рвалась пленка. Международный фестиваль, а уровня нет. Осталась только атмосфера. Все равно я верю… Не мы, так те, кто после нас придет.
— Можно ли назвать ваше поколение режиссеров (условно говоря «шестидесятников») «потерянным поколением», поскольку в самый активный период с 1985 по 1995 год они и вы вроде бы потерялись, никак себя не проявил
— В те, настоящие, «шестидесятники» я, разумеется, не попал. То было удивительное время. Первая оттепель. В шестидесятых начинал снимать Быков. Параджанов создал свои фильмы. Балаян смог проявить индивидуальность. Гресь показал первые интересные работы. Зажглась звезда актера Миколайчука. Понятно, что у каждого времени должны быть свои герои. Но обычно само время относится к ним беспощадно. Несомненно, кто-то, желая выжить, стал штамповать на потребу, а кто-то так не смог. Над всеми висела одна шапка идеологии. Но и в этой бюрократической надстройке можно было найти свои плюсы. Она действовала неоднозначно — способствовала поиску аллюзий. Стимулировала к иносказательному языку, намекам в картинах, книгах.
— Вы двадцать пять лет помалкивали об одном своем фильме, который, кажется, так никто и не увидел. Как вы решились показать «Пробивного человека» почти одновременно с нашумевшим фильмом «Возвращение Баттерфляй», да еще и в канун юбилея?
— Я и сам его второй раз смотрел. В смысле не свой фильм, а то, что из него сделали. Тогда было больно, да и сейчас не легче. Это, как ни странно, мой самый любимый фильм. Это как больной ребенок. В семье даже, когда много детей, больного замечают больше всех. Когда я только его снял, наше Госкино ликовало: «У нас такого ще не було!». Хвалили, пока Политбюро все не «развенчало». И тогда уже только ленивый не критиковал. С трибуны партсобрания назвали фильм антисоветским. Мне слова не дали. Показывали на часы, мол, не вписываемся в регламент. Возникло гадкое чувство. Честолюбие, что ли, заело. Переживал, считая, что те, кто не видел мой фильм, подумают, что я снял что-то постыдное. В то время как речь шла о политических недосмотрах.
— На что, собственно, вы в том фильме «посягнули»?
— Мы попали между молотом и наковальней. В разгар начатой и не завершенной политики Косыгина, которая якобы поощряла предприимчивость. Показалось, что можно иначе думать во имя страны. Но были лишь новые лозунги на бумаге, а суть оставалась прежней. Один из руководителей Госкино дословно мне передал речь секретаря по идеологии Капто: «Снят антисоветский фильм. Будут наказаны все — от министра до заместителя главного редактора. Единственный, кого мы не дадим в обиду, — это Олег Фиалко, молодой талантливый режиссер. Наша надежда». Вот тогда то я откровенно расхохотался. Я-то главный виновник! Но, очевидно, он хотел меня спасти…
Впоследствии в Москве меня избавили от иллюзий: «Если бы этот фильм вы сняли на «Мосфильме», сверлили бы дырочки для орденов». Разъяснили: то, что положено «Мосфильму», не положено студии Довженко. О партизанах снимать можно, а та же классика, хоть она была и общесоюзной, оставалась прерогативой России. Что-то социально острое тем более не для Украины. На свою браваду: «Уеду в Узбекистан», получил: «От Политбюро никуда не спрячешься!»
— Представляю, как вы обрадовались, когда вам предложили снимать о Соломии Крушельницкой. Хотя фамилия сценариста — Врублевская — должна была и насторожить.
— Даже когда мы уже встретились, я не ассоциировал ее с ее «цековским» мужем. Она стала рассказывать... Мне было дико неинтересно. Вдруг говорит: «У нее была сестра, которая по потенциальным способностям могла затмить Соломию. Но сама Соломия «случайно» свела ее с ума. Свой грех великая певица несла как крест. Не отдала сестру в дом престарелых. Страдая от рака горла, превозмогала боль, не кричала, чтобы не спровоцировать приступы у сестры. Так и умерла с кулаком во рту, чтобы не напугать сестру». Эти подробности подействовали, как озарение. Тут же возникла концепция.
— Перед вами два известных и более благополучных режиссера — Григорий Кохан и Николай Мащенко — отказались снимать «женский биографический фильм». И Врублевская, кажется, сетовала, что и вы в некоторых моментах не улавливали сути истории...
— Врублевская — неоднозначная личность. С одной стороны, она искренне верила в эту систему и пользовалась ее плодами. С другой — она чувствующий человек, стесняющийся своих чувств. У нее была серьезная мимикрия. Порой чувство в ней прорывалось, но она его в себе гасила. Ее интерес к великим женщинам возник неспроста. При этом она не хотела признавать, что великая, наделена теми же слабостями, что и обычная. С той разницей, что она их в себе подавляет. Та же Соломия, пытаясь отгородить сестру от бурь, посвятить ее, как и себя, в жрицы искусства, сражалась с женской природой. Поломав в сестре мечту о любви, желание иметь детей, она поломала ей жизнь.
— Чем руководствовались, когда приглашали Елену Сафронову на главную роль?
— Я нашел ее фотографию в картотеке. Наверно, уловил что-то внутри... Но когда она приехала, и я увидел Лену в жизни… Может, еще ее одежда добавила разочарования. На ней был кожух, как у ямщика, осовременный каким-то жутким синим цветом. Личико блеклое — без грима. Ничего общего с фото при встрече не нашел. Чтобы ее не обидеть, стал отговаривать. Мол, это сложный образ, Соломия — это мужик в юбке. Ее реакция меня поразила: «Вы пытаетесь найти во мне женщину? С моим характером вы еще столкнетесь!» Дело оказалось не в словах, а в том, как она их произнесла. У нее раскосые глаза. В них внутренняя сила промелькнула. Я понял — это Соломия. Один неосторожный шаг и я ее потеряю. Лена впоследствии оказалась дисциплинированным, толерантным человечком. В хорошем смысле не от мира сего. Ни в какие дрязги не влезала. Ей было очень тяжело сниматься. Как только ее увидели две наши замечательные гримерши, принялись уговаривать меня ни в коем случае не брать эту актрису на главную роль, объясняя, что у нее лицо не скульптурное. Оно, дескать, не подлежит гриму. Им же и пришлось по нескольку часов ее гримировать.
— Какой в те времена была реакция на фильм?
— В Госкино посмотрели и только через три дня назначали обсуждение. Я спрашивал: «Вам что, нужно разбросать редактуру: кому, какие слова говорить?» Меня успокаивали, посылали отдохнуть на дачу. Понятно, я никуда не поехал. Больше всего напрягало заведомо негативное отношение первого зама Госкино. Он дождался, пока все выступят, и какими-то установочными фразами стал разрушать фильм по пунктам. Упрекнул, что я избавился от идеологического окраса. После его речи возникло ощущение, что нужно чуть ли не все переснимать. И тут взяла слово Врублевская. Снимаю шляпу, она не поддалась на провокацию, а мужественно и гибко отстояла фильм: «Я вам признательна, что вы внимательно отнеслись к моему сценарию. Но то, чего нет в фильме, и быть не должно. От нашей совместной работы фильм не потерял, а приобрел».
— Вы не любопытствовали, почему отстранился от темы Крушельницкой ваш учитель Мащенко? Как вы теперь относитесь к тематике его фильмов? В фильме «Как закалялась сталь» вы, кажется, были помощником режиссера.
— Николай Павлович — уникальный социальный и художественный тип. Я не знаю второго такого человека, который мог бы так гениально рассказывать. Причем он кинематографические истории рассказывает с мельчайшими деталями, а когда начинает снимать, все переводит в слово, и детали пропадают. Считаю, что это главная причина, по которой он на все сто не реализовался в кинематографе. Знаю, что на роль Соломии он требовал фактурную примадонну, итальянскую актрису. И соответственно бюджет в один миллион долларов. Ему, видимо, этого не дали. В картине «Как закалялась сталь» ему, наверное, важнее была идея. Он всегда в своем творчестве оставался искренним. Верил в то, что делал. Хотя порой позволял себе во имя художественного контраста остроты, которые были бы непозволительны другим. В фильме сохранился эпизод, когда красноармейцы у церкви хотят кого-то расстрелять. Выбегает священник: «Не стреляйте!» Вроде бы положительный персонаж, но он тут же добавляет: «Здесь святое место». Выходит стрелять можно, проблема в том, что место выбрано не правильно. Мащенко своей энергетикой из актеров вытаскивал такие вещи, о которых сам актер не подозревал. У него мощный заряд. Он им подавляет. Считаю, что он из тех, кого можно либо восторженно воспринимать, либо абсолютно не принимать. Такова манера его письма. После съемок «Овода», он мне сказал: «Это мой первый фильм об Иисусе Христе». Я рассмеялся: «Коль, по-моему, о Христе ты уже снимал». О Корчагине он мне говорил точно так же, «по секрету», когда выдавал концепцию, через какие испытания должен пройти герой. На все его фильмы реагирую с пониманием временной ситуации.
— Почему вы, режиссер, владеющий лирико-драматическим красками, стоите в стороне от современного кинопроцесса?
— Я же не могу позволить себе браться за то, что во мне не отзывается, не будоражит мысль, во имя чего я это буду ваять. Сейчас другие установки. Мне каждый раз говорят: «Это тебе не «Баттерфляй» снимать!» Но сработать на хип-хап, с моей человеческой точки зрения, ненормально, нехудожественно. То, чем сегодня напичкано наше псевдоискусство, пугает. Произошло окончательное развращение зрителя.
Как-то я во время круглого стола задал вопрос Роднянскому: «Когда у нас идут выборы, существует процент неопределившихся. На ТВ определяют рейтинги. Известно, что 35% ничего не смотрят. Для них что-нибудь собираетесь делать?» Он ответил, что нет смысла этим заниматься. Экономически невыгодно. Считаю, что на это оболванивание идут сознательно. Опускают планку все ниже и ниже. Правда, недавно случайно включил телевизор. С середины заинтересовался фильмом. Чувствую настоящий фильм. Оказалось, что это «В круге первом» по Солженицыну. В титрах — Глеб Панфилов. Все ясно! Если завтра появится и новый Тарковский, может, и смотреть уже будет некому. Осталось среднее поколение, которое еще смотрит и рассуждает. Молодежь оболванили. А стариков успокоили.