Современная украинская литература, созданная в Украине, перенасыщена социальными и политическими контекстами и ужасно, катастрофически категорична. Создается впечатление, что существует какой-то общий заказ, благодаря которому за пределами социально-политической риторики ты не можешь считаться писателем. Это черта российской культуры, типичная для постсоветского пространства; ее, конечно, избегают или неоклассики, или маргиналы (которые выглядели бы полноценными в любой цивилизованной стране), воспринимающие искусство слова более абстрагировано.
Присущее отечественным гуманитариям странное сочетание специальности литератора с профессией политолога в любой другой стране не считается обязательной чертой самосознания современного поэта. В том числе украинского. Возможно, поэтому литературные интонации диаспоры в последние годы немного меняются. Отчуждение эмигрантской литературы реже выливается в агрессивные формы, иллюстрируя те или иные черты неполноценности покинутой страны. В свою очередь литературная диаспора позволяет сохранить современной украинской культуре существенные черты — покоя, литературной действительности, абстрагированной от социально-политических амбиций.
Как удается поэту-эмигранту найти и овладеть собой в другом культурном поле и остаться актуальным для культуры покинутой родины? Об этом наш разговор с бывшим гражданином Украины, а ныне — американцем, автором шести книг поэзий и эссе, поэтом, переводчиком и литературоведом Василием МАХНО.
— Какими именно для вас являются особенности литературной эмиграции?
— Особый потенциал составляли и составляют представители послевоенной эмиграции, с которыми прежде всего должна ассоциироваться украинская культура за рубежом, и не только в Америке. Я лично не совсем воспринимаю применимые ко мне понятия эмиграции и диаспоры, как и приписывание моего творчества к американской культуре. В частности, вследствие того, что обстоятельства изменения местожительства прямо связаны с глобализацией, с тем, что в современном мире постепенно исчезают культурные границы, очерченные государственными границами, а мир коммуникации перерос все мыслимые еще десять лет назад возможности. К сожалению, в Украине, по моему мнению, творческая эмиграция воспринимается несколько превратно — в частности, из-за того, что многое воспринять, освоить и приобщить к собственному общему культурному достижению украинское общество еще не готово. По крайней мере, в Польше ситуация становится лучше.
Понятие «наше» и «чужое» применительно к украинской эмиграции срабатывает как противоположные полюса. Я не уверен, что навсегда покинул Украину; в любом случае, я оставляю за собой право и возможность возвращения. Мой выезд был связан, скорее, с желанием расширить свои поэтические и литературные топосы, что-то изменить в своем литературном творчестве, с желанием познать западный мир, с возможностью путешествовать. В конце 1990-х я таких возможностей для себя в Украине не видел или, по крайней мере, их было меньше, чем мне бы хотелось. Однако я хорошо понимаю и тех, кто живет в провинции и почти не выезжает за пределы Украины, как, например, Петр Мидянка. Такая установка тоже позволяет писать; просто я человек иного склада, иной конституции. Каких-то других мотивов собственного выезда я не вижу и никак иначе для себя этот шаг не объясняю.
— Как лично вам удалось сохранить интонации приватности, в общем-то не присущие местной украинской литературе?
— Проживая в трансформирующемся на глазах обществе, заставляя большинство писателей пытаться говорить на языке современности. В этом нет ничего плохого, если к ощущению заказа и моды присоединяются вещи, творящие текст универсальный, т.е. прочитываемый не только твоими современниками и соотечественниками, но и более широким кругом читателей. Однако это признак не только украинской литературы, это заметно у большинства литератур посттоталитарных стран, которые прощаются таким образом с условиями несвободы. Кроме того, такая социализация была присуща американской поэзии послевоенных лет: молодежь искала выход из кризиса ценностей предыдущих поколений. Например, Аллен Гинзберг стал поэтом социальных изменений и потрясений, создавая эстетику ежедневности, упрощенную, понятную, массовую. После него и битников американская поэзия начала приватный диалог с читателем, изыскивая сферы, почти не связанные с общественными элементами. Но для того чтобы это началось, сначала был нужен Гинзберг, творчество которого стало некой точкой отсчета. Мне кажется, чрезмерное перенасыщение общественными темами и мотивами — это реакция новой литературы на продолжительный период недосказанности, двусмысленности, лживости, характерной для литературы советского периода.
— Скажем, для Иосифа Бродского пережитая трагедия раз и навсегда перечеркнула приезд поэта «в гости домой». А как вы относитесь к визитам в Украину?
— В самом деле, Бродский, как классический случай восточноевропейского поэта в Америке (т.е. его модель, успех, нобелевка и прочее), никогда не возвращался на родину, хотя имел такую возможность. Добавлю сюда еще Чеслава Милоша, который, наоборот, посещал Польшу и в конце концов поселился в Кракове, или Славомира Мрожека, или Адама Загаевского, или Давида Албахари. Одной важной особенностью является то, что они уезжали из тоталитарной системы, имели с ней сложные счеты и, очевидно, не ассоциировали родину со страной. У каждого из них свой личный выбор и свое объяснение этого выбора. Для меня визиты в Украину вполне естественны. Это, с одной стороны, каждый раз новое потрясение, и не всегда отрицательное; с другой — повторное сравнение себя со страной, культурой, обществом. Поэтому ностальгии в ее классическом понимании нет, есть желание понять процессы и психологию людей, есть осознание значительных диспропорций, смесей порой несочетаемых вещей в политике, повседневной жизни, в простых вроде ситуациях, которые тут граничат с алогичностью, а иногда и с абсурдом.
— Сейчас большинство лучших примеров современной украинской литературы создается за счет других государств. Филологи, писатели, переводчики, поэты, а также, добавлю от себя, ученые из смежных областей получают возможность заниматься своим делом преимущественно благодаря зарубежным грантам. Жить писательским трудом в Украине фактически невозможно. Не кажется ли вам сомнительной эта ситуация, исходя из декларируемых здесь основ развития «национальной культуры»?
— Да, стипендии и гранты дают возможность украинским писателям и ученым выживать за счет Запада. Но не только материальная помощь, которую вместо государства-родины «тянут» на себе западные фонды и фундации, является решающей. Более важным фактором пребывания украинского писателя на Западе (на стипендиях или нет) является непревзойденная возможность присутствовать в «вареве» западной культуры, ощущать эту атмосферу, быть участником чтений, акций, фестивалей. Вспомните, что салон Гертруды Стайн в Париже в 1920—1930 гг. был для представителей молодой американской литературы невероятно важным этапом — для Э.Хемингуэя или Ф.С.Фитцджеральда. Париж много значил для украинских художников Архипенко, Грищенко, Хмелюка, а Барселона 1960-х — для Габриэля Гарсиа Маркеса или Марио Варгас Лёсы. Это можно по-разному трактовать. Украинская государственная культурная политика, я согласен, заслуживает вполне уместных критических замечаний, ведь современная культура в Украине настолько разбалансирована, что порой приоритеты выбираются несколько сомнительные. Но, скажем, молодежные инициативы творят параллельную модель украинской культуры — от литературных фестивалей до различных художественных акций, — выбирая для проведения не только столицы, Киев или Львов, и это для меня обнадеживающий фактор.
— Какие особенности украинской литературы в диаспоре, в частности американской, вы бы могли описать?
— Мне лично нравится позиция поляков по этой проблеме: после восстановления независимости Польши возникла мысль о том, что эмиграционной литературы нет, зато есть польская культура, создаваемая за пределами Польши. Такая позиция несколько меняет акценты и смысл отношения к национальной культуре за рубежом.
Сегодня в Америке никаких литобъединений не существует, а книгоиздание на украинском нецелесообразно. После Нью-йоркской группы украиноязычные авторы начали заявлять о себе в Америке с начала 2000 года, тогда возникла идея объединенных выступлений в Нью-Йорке. В частности, профессор и писатель Александр Мотыль организовал традиционные в данное время выступления в нью-йоркских литературных салонах Bowery Poetry Club, Cornelia Street Cafe, Украинском музее, привлек к участию Аскольда Мельничука, Ирэну Забытко, Вирляну Ткач, меня вместе с кинематографистами и музыкантами. Вирляна Ткач проводит трехдневные рождественские художественные фестивали в Украинском институте Америки, где представлена поэзия, визуальное и театральное искусство, инсталляции и т.п. Эти вечера довольно популярны, на них приходят и украинцы, и американцы. Во Флориде проживает Оксана Луцишина, иногда присоединяющаяся к нашим нью-йоркским импрезам.
А что касается исторического среза литературных школ украинской эмиграции — этот вопрос довольно широкий, и начинается он с тех пор, как украинские писатели поселились за пределами Украины. Первое, что приходит в голову, — это Шевченко и Гоголь. Кстати, Богдан Рубчак однажды в частном разговоре со мной заметил, что Шевченко и является едва ли не первым эмиграционным поэтом.
— Возвратились ли бы вы, если бы возникла такая возможность в смысле работы? Или некие эстетические и этические принципы, усвоенные в эмиграции, придают перспективе возвращения признаки невероятности?
— Дело в том, что смена места проживания связана с изменением устоявшихся привычек, иерархий, удобств. Отъезд — это, понятно, шаг рискованный; для многих это мучительный разрыв. Для меня выезд (это слово мне нравится больше, нежели эмиграция) — как азартная игра в казино, твой проигрыш или выигрыш все равно твой. Сначала охватывали разные мысли — о возвращении, об ошибочности выбора. Я часто отправлялся по сабвею к океану, ходил по пляжам, смотрел на чаек и океан и, безусловно, тосковал. Но когда после года жизни в Нью-Йорке «пошли» нью-йоркские стихи, завязались какие-то знакомства, начались приглашения на выступления и переводы моих текстов на английский, я подумал, что самую критическую полосу пережил, и стал ловить каждое движение нью-йоркской жизни как дар. Поэтому ностальгии у меня нет, есть вполне осознанный выбор и внутреннее ощущение украинского и американского периодов в жизни и творчестве.
— Полгода назад вдруг возникла, так сказать, литературная мода обсуждать тему не слишком комплиментарного стиха Иосифа Бродского, посвященного Украине. Что вы думаете по поводу этого произведения?
— Обсуждение стиха Бродского «На независимость Украины» началось еще в середине 90-х годов, когда этот текст был перепечатан с магнитофонной записи, сделанной во время едва ли не последнего выступления поэта в Нью-Йорке. Ваш вопрос весьма уместен, — я в течение года никак не допишу эссе о Бродском, в котором не обхожу это произведение. Дело в том, что Бродский был человеком империи (я не говорю «поэтом империи», ведь это две разные ипостаси). И он как человек империи (российской, советской — несущественно) вполне закономерно высказался о процессах, связанных с существенной ее частью, с Украиной. Он, конечно, так не говорил о Литве или Польше, странах, которые любил и с представителями культурных элит которых дружил. Подтверждением моих выводов по поводу поэтических и политических топосов у Бродского, которые не вполне соответствовали политической терпимости, был разговор с профессором Принстонского университета Ирэной Грузинской-Грос, чья новая литературоведческая книга посвящена Милошу и Бродскому. Пани Ирэна тоже считает, что Бродский довольно по-имперски отреагировал на независимость Украины. Хотя, несмотря на имеющиеся некорректность и определенную страстность, Бродский, по-моему, выразил позицию целого поколения советских людей, осознававших себя частью единой страны, — для них процессы отсоединения были личным оскорблением. Я пытаюсь подробнее высказать свои соображения в эссе, однако не хотел бы, чтобы из-за одного стихотворения поэта в Украине отрицалось или перечеркивалось все его творчество. Ведь в таком случае поляки имеют основания высказать не меньше претензий к творчеству Шевченко.
— В том, что касается личного в эмиграции — в работе по специальности или в семейных обстоятельствах, — вы, в общем, счастливый человек?
— Я считаю, счастье — очень относительное понятие. Но когда пишется, и когда выходят книги, и подрастают дочери, и во взгляде жены ловишь теплые искорки, — тогда все в порядке. Все нормально.
— Поэзии, прозе, театру или критике будет посвящена ваша следующая книга?
— Я пишу одновременно несколько книг. Первым планирую дописать и издать в следующем году сборник эссе. Он очень отличается от изданного несколько лет назад «Парка культури та відпочинку імені Гертруди Стайн». Эта книга будет состоять из пяти эссе о городах, которые были или являются важными для меня — Чертков, Кривой Рог, Тернополь, Краков и Нью-Йорк. В этих текстах значительное место отведено автобиографическим элементам, однако это не воспоминания. Города, о которых пишу, наполнены людьми и историями. Два эссе о Черткове и Кривом Роге уже напечатаны в «Кур’єрі Кривбасу». Что касается переводов, то в Польше в 2010 году выйдет «полный» польский Махно — все стихи, эссе и драмы под одной обложкой, в переводах Богдана Задуры.
— Какое место, с точки зрения профессионального литератора, давно живущего в США, а следовательно, хорошо ощущающего определенные особенности глобализации вроде преимуществ полиэтнической свободы в отношении к литературе в частности и миру в общем, занимает современная украинская литература в мировом контексте?
— Наверное, мы должны полностью осознать, что украинская литература никогда не будет похожа на английскую, французскую или немецкую. Мы — другая культура и другая нация с иной, собственной историей. Все, что происходит в современной украинской литературе, кажется мне чрезвычайно интересным. Мы, как Монголия, перепрыгиваем из феодализма в социализм — существовала когда-то такая формулировка. Мы не такие, но мы ничем не хуже других европейских литератур.