Целую жизнь я выписываю женский ад, судя по себе. Тут стоит сразу добавить: речь идет о такой разновидности ада, как «ад провинциальный». Тема провинции, тут, собственно, важна, поскольку в провинциях все-таки проживает большинство населения, и потому провинциальность — это типичность. Это мистически-одинокий мир: захолустная потусторонность, отрезанная, естественно, от мира живых — они где-то там — недосягаемы. Провинциальный женский ад — это печаль, которая не смеет даже надеяться на понимание, а значит — на связь с другими людьми; когда-то я даже верила, что это самое худшее, что может случиться с человеком, самое страшное и болезненное, и что ничья боль с этим не сравнится; нужно также отметить, что это печаль, возникшая из разочарования, более или менее гендерно окрашенного. Ведь в провинции, если тебя угораздило родиться женщиной, твоя участь предопределена (именно участь, а не жизнь): будущее счастье трудоемкого замужества, вечная кухня — твой единственный плацдарм, твоя крепость; муж, навсегда безответственный недоросль и, неизвестно по каким причинам бегущий от тебя и твоего домашнего уюта в тихое пьянство, беспорядочную рыбалку и любую подходящую революцию, неважно — политическую или сексуальную (ведь у него, забегая наперед, и кухонного плацдарма-то нет...); дети, развод, седые волосы и свадебные фотки, на которых запечатлено забытое солнце и до боли незнакомые тебе люди. Ты настолько полно экстраполируешься в свое одиночество, что даже не понимаешь, как же обстоят дела у этого пьянчуги и революционера, из-за которого, как тебе кажется, ты и страдаешь: но правда заключается в том, что он тоже живет в аду.
Олег Криштопа как раз и написал об этом мужском аде.
Герой повести «Двері» (из сборника «Кохання, секс і смерть — гарантовані», издательство «Нора-друк») вырос в провинциальном городке в семье, где и мать, и отец — каждый по-своему неудачник; в репрессивной системе советской школы, дух которой замечательно удачно воплощен в фигуре «первой учительницы», известной как «генеральша». Она проводит «парады октябрятских войск», учит детей любви к Ленину, а потом, когда времена меняются, «изобличает» преступления советского режима. В городке только и развлечений, что бытовой садизм, алкоголь и секс. Одной из первых истин, которую отец передает сыну как философское наследие, является фраза — «баб нужно пиздить». В общем здесь царит типичный провинциальный сюр: возвратившиеся из Афгана воины переквалифицируются в бандитов; на занятиях по политинформации, где учащимся показывают «съездпленумцкполитбюро», появляются порнографические картинки; националистически настроенный отец главного героя открывает фирму по производству гробов: «мой бизнес» — похваляется он; «жопа, а не бизнес!» — комментирует мать, а затем заводит роман с сотрудником известных органов; сын — главный герой произведения — тем временем развлекается с несчастной закомплексованной одноклассницей Ц., которой стесняется и с которой «встречается» только в постели. Позже он вступает в брак с другой одноклассницей, М., — но только для того, чтобы понять, что это ему на самом деле ни к чему, что все «не то», что все «мелко, и ненужно, и смешно», — и, оставив жену и дочь, податься из родного города прочь, разочаровавшись во всем — потенциальной «работе» в органах, отвергнутой как невозможной, полуголодном существовании, неприемлемом бандитском пути, пьянке с «мужским братством» — искать чего-то другого, чего-то, что не изолировало бы его так от мира и от самого себя — искать выход из ада, в котором все «обречены жить червяками».
Честно признаюсь: было время, когда я, прочитав о подобном свинстве, устроенном в отношении женщин, возмутилась бы до глубины души. Типичный старинный «роман развития» — Bildungsroman: мальчик-герой мужает, открывает мир, засматривается на женщин — но сами эти женщины выступают лишь как средства, как этапы его возмужания, и маскулинное тут, как и во многих других жанрах, причисляемых к классическим, приравнивается к общечеловеческому: кого из нас не учили восхищаться подвигами 15-летнего капитана, приключениями Гекльберри Финна и открытиями мальчишки из «Детства», «Отрочества» и «Юности» Льва Толстого! А ну-ка, вспомните хотя бы один роман подобного толка, где таким симпатичным первооткрывателем была бы девочка! — а если и вспомните, то с девочкой той же уже не все было хорошо — чрезмерно, не «по-девичьи» активная, она изначально не могла соревноваться в популярности с вышеназванными мажорными мальчишками. Но в общем девичий Bildungsroman — это на самом деле совсем другая история, другая тональность. Вспомним Дарку из «Повнолітніх дітей» Ирины Вильде — сплошные страдания и запреты...
Если прочесть повесть Криштопы по более или менее примитивной схеме, хотелось бы воскликнуть — как можно так использовать женщин, а потом бросать их! Неужели герой не понимает, что делает! А жениться и уехать прочь — ведь он ломает ее судьбу! Делает невозможной ее дальнейшую личную жизнь! — разведенная женщина, ребенок на руках, провинция! Как может автор так легкомысленно относиться к столь серьезным вещам!.. Однако я должна сказать, времена подобных простеньких филиппик давно прошли. Они напоминали бы раннюю феминистскую критику Генри Миллера или Нормана Мейлера: последние склонны были описывать женщин как своего рода «ходячие вагины», и это многим не нравилось; однако как писатели, просто воссоздававшие мир своих героев, они имели на это право — нельзя же, в самом деле, поверить в то, что ни один мужчина не смотрит на женщину как на доступный объект. Кто знает, видимо, существуют женщины, рассматривающие мужчин лишь как объекты. Или женщины, рассматривающие так других женщин. Или мужчины — мужчин, и точно воссоздать мир такого протагониста в художественном произведении не только можно, но и нужно — жизненной правды ради. Поэтому я не хочу смотреть на повесть Олега Криштопы с точки зрения идеологии: это будет неискренне и, более того, — неинтересно. Идеология, хоть и может информировать литературу и литературную критику, ни в коем случае не должна ее формировать — «парады октябрятских войск» еще не в таком уж далеком прошлом....
В свою очередь хочу еще раз выделить то, что уже всплывало в критических статьях, посвященных другим современным авторам-мужчинам: пришло время откровенной мужской литературы. Пришло время, когда мужчинам тоже хочется рассказать о том, что у них на душе, — любви, сексе или все-таки смерти. В одном из своих самых пронзительных рассказов Евгения Кононенко высказывает фантастически простую, но вместе с тем по-прежнему недосягаемую, невозможную для выражения словами мысль — в эпоху «постчеловечества», когда измученные женщины «любить перестали», остается один выход — «мужчины наконец-то должны научиться любить» (Є.Кононенко, «Гадючник», «Кур’єр Кривбасу», август 2006, с. 85). Я бы добавила: но прежде, чем научиться любить, они должны научиться говорить — от себя, от своего имени, а не используя готовые формулы, оставленные в наследство «классическими» женофобными дискурсами и жанрами, в которых женщин описывали либо в качестве демонических миледи, либо декоративных объектов, либо недосягаемых идеалов в духе Кити Левиной из «Анны Карениной», — а мужчин, соответственно, в качестве укротителей или героических первооткрывателей и философов. Рассказывать о своем аде искренно и убедительно, воссоздавать его экзистенциональную пустоту и трагизм одиночества — страшно, поскольку это значит — писать, погружаясь в горку, жгучую ежедневную смерть без примеси героизма. Поэтому повесть Криштопы — не формульный Bildungsroman, а нечто более симптоматичное — и современное: это поиск собственно мужского голоса. Каким бы он ни оказался — без прикрас и подсказок, какой есть.
Для этого нового — не разрезанного пополам — мира людей, а не просто «мужчин» и «женщин». Если он когда-то настанет...