У читательской публики короткая память, и это общий кошмар издателей и писателей. Чтобы поддерживать покупательский спрос на близких к бестселлерному уровню авторов и не дать их популярности упасть ниже прибыльной черты, первые должны прессинговать вторых: давай-давай!
Литераторы второго-третьего ряда расслабляются и получают удовольствие. И даже надувают щеки со все большими циферками "новинок", думая, что арифметическая сумма слагаемых приобщает их к высшей литературной математике. Так всегда и всюду, даже среди французских классиков: "Мюссе оставил после себя сорок произведений, и я был счастлив, когда однажды узнал, что Альфред Жарри называл его сорок раз бездарным" (Умберто Эко, Жан-Клод Карьер. Не надейтесь избавиться от книг. - Л.: Видавництво Старого Лева, 2015).
Зато литераторы первой линии всячески охраняют свое право (или все-таки обязанность?) не пользоваться искусственными ароматизаторами-эмульгаторами вместо естественного и подчас длительного сбраживания мыслей-текстов. Но и они вынуждены реагировать на забывчивость аудитории, для чего мировой литпроцесс выработал поддерживающую диету: пока пишется новое - перепечатывается старое с измененными переплетами и предисловиями; публикуются доселе не известные массе тексты из ученического ящика, объединенные под одной обложкой с парой-тройкой свежих малоформатных рассказов/эссе; специально готовятся книги-беседы, как, например, заметное прошлогоднее издание "Український палімпсест. Оксана Забужко у розмові з Ізою Хруслінською" (К.: Комора). Среди украинских писателей наиболее профессионально и эффективно использует этот промопубликаторский рецепт именно Оксана Забужко.
Одновременно с упомянутым "Палимпсестом" в харьковском "Клубе семейного досуга" 10-тысячным тиражом выходит ее сборник "Тут могла б бути ваша реклама", составленный по принципу "три в одном". Для новой читательской волны - хорошо известные повести-рассказы, включая знаменитые "Польові дослідження"; для фанатов - три прежде не публиковавшихся ранних произведения; для уравновешенного читателя, реагирующего не на количество, а на качество, - единственный новый рассказ. Это одноименный с названием всей книги рассказ - настоящее произведение изящной словесности; некая, так сказать, экзистенционально-цивилизационная ностальгия по исчезающим теням староевропейского бытия, где человек-мастер превыше всего ставит хорошо сделанное дело, а не коммерческую выгоду от его результатов. И неслучайно сюжет разворачивается в Вене, бывшей нашей столице - возможно, это вообще лучшее произведение по распространенной сейчас теме "тоски по Габсбургам".
Конечно, девятистраничная новинка - слабый информповод, но вся вместе книга этакого "Избранного" - от начал по сей день - имеет синергетическое влияние, освещая писательницу со всех сторон ее интересов и давая возможность читательской фантазии представить, какой О.Забужко могла быть и почему стала такой, какая есть.
Вот пятистраничный этюд "Отже, це злива", написанный в 1982 г. пятикурсницей философского факультета Киевского университета, о которой тогда никто не думал, что она станет писательницей, известной и за западной границей Украины. Это сейчас мы знаем, что студентка уже писала стихи, экспериментируя с сочетаниями разных стилистических регистров. Стихотворная традиция не всегда принимала от начинающей такую дерзость, и она переносила свои опыты в более демократичную сферу: "Отже, це злива" - классическая поэзия в прозе.
А очерк "Шукаючи собору" написан еще раньше, в 1981-м. Этот "образ-впечатление", по определению Ярослава Полищука (РЕ-візії пам'яті: літературна критика. - Луцьк: Твердиня, 2011), - мастерская, в которой рождались "Польові дослідження", похоже, изначально планировавшиеся в импрессионистической манере Коцюбинского.
Многое о будущей писательнице Забужко говорит и рассказ "Жоравницькі" (1993), написанный в стилистике исторических произведений Сергея Плачинды. Здесь мы фиксируем первые текстовые исследования исторического феминизма, который литератор-философ трактует не столько в гендерной проблематике, сколько в геополитических, так сказать, координатах. Вот вывод из истории вызывающего поступка светской дамы XVI в. (действие происходит в тогдашнем Луцке): "Так болісний змаг однієї жінки за цілість власного "я" потягнув за паси, приводячи в рух, цілу державну машину". В этой же новелле находим первые конструкции впоследствии фирменного "секса" Забужко - например, такое: "Вираз такий заласний, аж, здавалось, от-от лакомо обведе кінчиком язика зачервонілі вуста". Для кого-то этот макияжный прием до сих пор ассоциируется разве что с немецким порно, для более прозорливых - означает "сексуализированную психологичность" (Ярослав Голобородько. New Ukrainian Alternative. Знакові тексти помежів'я ХХ–ХХІ століть. - Х.: Основа, 2005).
В "Жоравницьких" видим и первые (все более постоянные и настойчивые) аллюзии на современное политическое заоконье. В декорациях XVI в. находим даже "черный пиар", даром что именовался он тогда иначе и не был таким откровенным: "Ніби перевернулося на другий бік хистке верцадло опінії, о котру завше так ревно дбала пані Ганна, і її інший, укритий образ, доти ніким на повний зріст не бачений, випорснув на яв - і годі було тому зарадити!"
Есть в сборнике и хорошо известный по нескольким публикациям рассказ "Альбом для Густава" (2005), написанный по следам Помаранчевой революции и уже потому, естественно, совершенно "политический". В упомянутой книге "Український палімпсест" О.Забужко дает ему оценку: "В цьому оповіданні зафіксована така атмосфера, такі емоції, які, подібно як у коханні, можна переживати лише дуже коротко". В этом вся Оксана Забужко, которая еще перед первым Майданом сказала в интервью газете "Ратуша": "Жити й писати - це не є щільно розмежовані між собою поняття".
Время от времени в непритязательной журналистике всплывают ритуальные причитания: никто, дескать, не смог глубоко проанализировать причины Помаранчевого сдвига. Это - от лукавого невежества. Ватное нежелание прислушаться к существующим мнениям не означает их отсутствия. Одно из таких объяснений - экзистенционального вида - содержится как раз в "Альбоме для Густава": "Перед лицем загрози, що насувалася, у своєму житті не могло більше бути сховку, ні в домі, ні в роботі, і ми вийшли всі разом не просто з квартир на вулиці, а за межі своїх життів, за межі власного "я".
Забужко - хороший аналитик, о чем свидетельствуют ее многочисленные эссе. Вадим Скуратовский в предисловии к сборнику "Сестра, сестра" (К.: Факт, 2003) пишет о них как о "вспомогательных" жанрах писательницы. А что если это не вспомогательный, а доминантный ее жанр? Рецензент Ольга Вох даже отвергает сослагательное наклонение, утверждая, что писательница "тщательно переписывает художественным текстом работы Забужко-исследовательницы и Забужко-публицистки. По сути, "Музей" - это художественная транскрипция идей, до этого неоднократно высказанных автором в эссеистике" (Буквоїд, 26.05.2010). А до этого нечто подобное заметил и Леонид Плющ в попытке разобраться с гиперактивной публицистической природой письма Забужко: "Позволю себе наглость: кроме Достоевского, не знаю здесь другого мерила-образца" (Літакцент, 25.01.2010).
То, что "прозу идей" Достоевского литературоведы неоднократно (пусть и осторожно, с извинениями-предостережениями) толковали как художественную адаптацию его политико-философских взглядов - не новость. Но честь приобщиться к мировому классику именно с этой стороны представляется Оксане Забужко сомнительной. Еще когда "обвинения" в безбрежном публицизме не звучали, она обмолвилась в интервью газете "Київ сьогодні" (2003): "Мої наукові студії стали продовженням літератури, а не навпаки". Это похоже на оговорку по Фрейду "словами пояснень, / Немов цигарками погаслими".
Последняя цитата - из книги "Вірші: 1980–2013" (К.: Комора, 2013), которую госпожа Забужко также выпустила во время творческих каникул, наступивших после "Музейного" бенефиса. Вся поэзия под одним переплетом - хороший повод и вспомнить все, и разобраться с авторскими метаморфозами.
Первая ее поэтическая книга "Травневий іній" (1985) - дебют как дебют. Здесь соседствуют афористические метафоры ("і сняться ліфтам будинки без стель") с эпатажной грубостью ("хай мій рот, як цигарку, розкурить"), однако критическая масса - это таки поэзия, незаурядная, не по годам зрелая. Дайверская по своей сути - погружение в темные вербальные глубины смыслов.
Второй сборник О.Забужко "Диригент останньої свічки" выходит в 1990-м. Он переполнен аллюзиями на классические примеры ("там в траві десь лежить / Голова переможної Ніке"; "убієнні невинно історики вичахлих націй"), но это процесс мучительный, ведь что тут поделать, кроме как полусказать? Так что "зазітхали сполохані свічі"…
Именно в "Дирижере" появляется образ Кассандры, который в более позднем творчестве стал, можно сказать, сюжетообразующим: "Пане Фердинанде, не їдьте в Сараєво! / Містере Джоне, не їдьте в Техас! (…) От хто безробітний, так це Кассандри - / Нині, і прісно, і поки світ!" Ясновидческие мотивы продвигаются обычно двумя каналами: феминным, как в видении-вспышке, которое заканчивается строкой "Це могла б бути я. Коли б вийшла за тебе, мій милий", и "политологическим" - "О, дай нам мужність - всидіти в робітні / під лютий гул поблизьких барикад!"
Пророчество "поблизьких барикад" оправдалось очень скоро студенческой Революцией на граните (1990). А уже следующий сборник О.Забужко "Автостоп" (1994) стал поэтической аналитикой первого массового разочарования - почему-то всюду повторяется, что первым разочарованием был Ющенко, и забывается о бесславной политической смерти Кравчука. Вот диагноз массового уныния от поэтессы: "Стільки слів - наче висхлих стручків, у яких тарабанить пітьма!"
Некоторое время она (да и, пожалуй, все мы) считала, что "эпизод Кравчука" - "це настройка оркестру - первісний хаос (…) Це ще не поразка. / Тобто, все іще можна зіграти інакше". Но бетон кумовского "шантажистского государства" застывал просто на глазах - архитектор-заказчик знал свое дело: "Гениальность Кучмы скорее интуитивная, чем интеллектуальная, скорее бандитская, чем государствообразующая", - заметил Николай Рябчук (Улюблений пістолет пані Сімпсон: хроніка помаранчевої поразки. - К.: К.І.С., 2009). Оксана Забужко растерялась: "Чого ми хотіли, згадаймо, чогось же хотіли? / Невже тільки, справді, - дожить до наступного року?" И даже стала соскальзывать в отчаяние: "По спалених обширах мозку - немов по савані / бізоном зацькованим - розпач наосліп жене!" Кроме того, депрессивную рефлексию провоцировал и красный день собственного календаря - тридцатилетний рубеж: "А це - минає молодість. Отак".
Еще более политически заангажированным выглядит последний сборник "Вторая попытка" (2009). Причем это уже не гражданские инвективы, пусть острые и меткие, - это уже апокалипсическая стилистика библейских наваждений: "Вони ж проходять, вони ж завжди проходять: / по трупах наших надій, / по золі згорілих ілюзій - / не так, то інак, не прямо, то боком, раком, / маневром, обходом захоплюють території / одну по одній, сунуть з розколин, щілин, / з увімкненого й вимкненого, з отворів і розеток, / обертаючи все на загладу, вкриту лузгою / зжованих життів / і схаркнутих вір". Это о "политической элите" или об электорате? Скорее о последнем. "Уже не - як там? - Слово на сторожі, / А на сторожі Слова - від рабів". Преступление ватности, "среда современных мародеров независимости" (Л.Плющ). Преступление и наказание.
Рассмотренная книга "Вірші: 1980–2013" названа лукаво. Новых стихов здесь только два в начале. Один датирован 2011-м, другой - 2013 г.. А это означает, что поэзию Оксана Забужко оставила еще пять лет назад. Так чего же нам ожидать от нее дальше?
В уже упомянутом интервью
2004 г. есть такое признание: "По объему знаний, которыми должен обладать писатель, чтобы написать роман, это где-то на 7-8 диссертаций потянуло бы". Так что, как представляется, очередной роман появится нескоро. Зато много знаков того, что вскоре удлинится полка эссе ("Хроніки від Фортінбраса", "Let my people go: 15 текстів про українську революцію", "З книги мап та людей"). Уже сейчас на разных публикаторских площадках находим значимые тексты - вспомним хотя бы получивший большой резонанс "Этот проклятый "квартирный вопрос" (Радио "Свобода", 18.06. 2015). Да и интервью, которые сейчас дает госпожа Забужко, больше похожи на диктовку секретарю готовых в голове текстов (см.: Інсайдер, 05.10. 2015; 12.10.2015). Можно предположить, что получим от нее исследования о Подмогильном или Плужнике. А может, возьмется и за экспресс-анализ современного литпроцесса. Но в обоих случаях это будет не столько литературоведение, сколько историософия дискурса и патологоанатомия "потерянного человека". "Забужко где-то с дебютных строк и затем - в каждой следующей строчке, каждого ее жанра - находится в литературной пытке-поисках этого потерянного человека. Это ее первотема. Академически говоря, генеральная семантика. Аутентичные полевые исследования. На воистину катастрофальном пространстве", - отмечает В.Скуратовский.
Как ни крути - это будет "идейная проза". И опять тогда какая-нибудь Оксана Вох выскочит со своим пятаком: "Лично мне очень жаль, что автор не захотел сделать из "Музея" настоящий детектив". Ну да: и Достоевский не сделал из своего "Преступления и наказания" настоящий детектив. А мог бы - и Акунин в романе "Ф.М." убедительно это представил. Могла бы, думаю, и Забужко. Но вряд ли захочет. И слава Богу. А читателя, который выше детективной планки, надеюсь, прибудет.
* * *
Почитала это все госпожа Оксана, да и говорит: "А як там насправді було - то яке кому, Господи, діло! / Важливо - як буде. / А буде - як я напишу".