Евгений Витальевич Миронов играет Федора Михайловича в многосерийном художественном фильме «Достоевский»: режиссер — Владимир Хотиненко, съемки продлятся в Санкт-Петербурге до мая.
Евгений Витальевич художественно руководит Театром наций: за короткий срок театр стал одним из интереснейших явлений на пестрой сценической карте Москвы — зрительский успех и премиальные поощрения сопутствуют спектаклям «Рассказы Шукшина», «Шведская спичка».
Евгений — один из немногих, когда выпадает время, устремляется в театральную провинцию спасать «утопленников» от искусства, которых засасывает болото глубинки…
…«Женя» — как чаще его и величают (несмотря на титулы) — сидит напротив за столиком (в ресторане при Театре наций)… И почему-то некоторые вопросы застревают в горле. Перед тобою вроде бы и не совсем «Миронов» — известный человек и талантливейший артист ХХI века, а чуть-чуть… Федор Михайлович (с новой оболочкой артист, кажется, уже освоился). И как-то так не хочется своей вопросительной «экспрессией» нарушать это гармоничное мерцание огня в таинственном сосуде…
А надо...
— О «Достоевском» поговорим?
— Мне страшно говорить.
— Почему же?
— Потому что боюсь что-то выплеснуть. Сказать что-то лишнее… Отсняли уже процентов 70… Но пока…
— На роль Достоевского вы претендовали единолично? Или значились конкуренты?
— Были, наверное. Не помню.
— Кто автор сценария этой новейшей киножизни Федора Михайловича?
— К сожалению, это очень уважаемый человек, но… Это слабый сценарий. И я согласился на него лишь потому, что режиссер Владимир Хотиненко пообещал сделать все, чтобы изменить ситуацию. И по ходу работы — что-то дополняем, усовершенствуем. Играю шесть возрастов Достоевского… С 26 до 58…
— В Достоевском, в его судьбе и характере наверняка есть потайная дверца, которую актер очень хочет открыть своим ключиком, ан нет — не сразу получается…
— Именно это я и пытаюсь постичь. Открыть… Пока не постигну и пока не открою — не скажу вам ничего.
— В самом Достоевском, на ваш взгляд, сколько процентов от его же князя Мышкина?
— Думаю — все 100%. И от Мити Карамазова — 100%. И от Рогожина. И даже от Настасьи Филипповны… Все они — в нем… Вся его жизнь — как колодец, из которого можно черпать-черпать, а колодец все равно не иссякнет.
* * *
— Какой фильм — из вашей громкой обоймы — оказался, скажем так, самым изматывающим, мучительным? Даже адским?.. Ну не знаю… «Побег», «Охота на Пиранью», где вы еще и каскадером поработали?
— «Идиот». Восемь месяцев съемок. По 14 часов в сутки. Там нет ни одной проходной сцены. Я боялся в этом образе даже маленькую деталь упустить. Потому что в каждом эпизоде — новая информация о князе Мышкине. Даже в каком-нибудь его проходе — опять что-то неожиданное и неведомое ранее. Даже во взгляде его… И во всем, во всем, что отражено в великом романе…
* * *
— Сегодня Москва упивается, естественно, не «великим», но модным романом — «Околоноля» авторства главного кремлевского идеолога Владислава Суркова из администрации Дмитрия Медведева. Читали?
— Читал.
— Понравилось?
— Достаточно откровенно, жестко, даже цинично — как для нашего времени.
— Как театральный проект инсценировка «по Суркову» могла бы появиться на сцене Театра наций?
— Как произведение, как текст — разумеется. Но роман должен «отстояться», как хорошее вино. И для этого нужно время.
— Но если время по отношению к роману Суркова окажется «властно»?
— Что ж…
* * *
— Помимо собственной театральной компании и помимо Театра наций вы продолжаете играть и на сцене МХТ: «Номер 13», «Господа Головлевы». Как отнеслись к скандалу вокруг МХТ в связи с многомиллионными хищениями? Олег Табаков — ваш учитель…
— Этот скандал — большая несправедливость по отношению к человеку, который сделал столько добра для всех, для театра, для культуры. Эта несправедливость по отношению к нему — со стороны высоких начальников. Мне ясно, что лично он не имеет отношения к этой возне…
— Это отразится на репутации Табакова?
— Никак. Не думаю. Но то, чего это ему стоило, знает только сам Олег Павлович. И я готов броситься за него в любую драку! Я — как волчонок из его стаи — готов перегрызть горло любому льву!
* * *
— В вашей жизни относительно недавно была памятная встреча с подлинным «львом» российской культуры — с Александром Солженициным. В период экранизации романа «В круге первом». Кто этот человек — исключительно в вашем восприятии?
— Вкратце о нем не расскажешь… Мы общались один день. И несколько раз по телефону. Скажу одно… Когда в церкви я ставлю свечи за упокой близких, то среди этих близких и Александр Исаевич. И я молюсь за него как за родного, как за отца. Понимаете?
— Вы знаете его оценку фильма «В круге первом» (режиссера Глеба Панфилова)? Были какие-то замечания со стороны писателя?
— Не то, чтобы замечания… Он сказал, что я в этом образе мягче, нежели нужно.
А вам вот что скажу: я не совсем доволен этой работой. Не смог перебороть в себе слишком тактичного отношения к автору. Довлел пиетет перед Солженициным. И мне надо было немного «отдалиться» от писателя. Немного «отойти» от него в сторону.
Человек, который идет в лагеря из относительно комфортной «шарашки» — это не мягкость, а уже что-то иное… И, очевидно, нет в моем образе того фанатизма и жесткости, которые порою и раздражают в герое людей окружающих… Моя идиотская человеческая натура помешала мне это сделать! В общем, недоделал. Не до конца… И Солженицин совершенно честно мне сказал: «Вы — мягче…»
— Ладно, Нержин у Солженицина… Но есть ваш Лопахин у Някрешюса, Гамлет у Штайна, Самозванец у Доннеланна… Почему-то очень хочется узнать: а кто же дальше в этой очереди к вам? Дядя Ваня? Может, Фауст? Или Калигула?
— Знаете, Театр наций все-таки не для того создан, чтобы реализовывать мои личные творческие планы. Хотя не скрываю, большие режиссеры часто предлагают ту или иную роль. Но я борюсь с этим! Театр должен представлять разный спектр сценических поисков. Хотя понимаю и иное… Надо, чтобы театр полюбил зритель. Поэтому для меня в этом вопросе уместен только компромисс.
* * *
— Чеховский дядя Ваня — «ваш человек»?
— Не знаю, как ответить… Я вообще никогда не мечтаю о ролях. Они приходят — вот так!
— А принц Гамлет как пришел — «вот как»?
— Это предложение Петера Штайна.
— А Самозванец из «Бориса Годунова»?
— Это предложение Доклана Доннеланна.
— Разве вы сами никогда не стучали в закрытые двери? Не то, чтобы «возьмите…», а «не плохо бы…»?
— Нет, никогда.
* * *
— С «Рассказами Шукшина» как получилось?
— Все сошлось, все сложилось. Было творческое желание Алвиса Херманиса, подлинной звезды европейской режиссуры. И было желание Театра наций. Как известно, мы ездили на Алтай в село Сростки, на родину Василия Макаровича Шукшина. Жили некоторое время в его мире, в его пространстве. Проводили там первые репетиции спектакля. И увидели «уходящую натуру»… Спектаклю нашему уже полтора года. Но до лета все билеты на него проданы.
— Вы играли Шукшина поначалу на небольших площадках — на малой сцене Музыкального театра Немировича-Данченко или в Центре Мейерхольда, а недавно возник зал Театра на Малой Бронной. Разность пространств не отражается на дыхании этой тонко вышитой постановки?
— Не отражается… Хотя действительно поначалу Херманис предполагал, чтобы в зале на Шукшине было человек 200. И мы искали такие площадки в Москве. Но со временем стало очевидно: постановка равнозначна для разных пространств. Пространство не разрушает атмосферу спектакля.
В Тель-Авиве недавно играли в зале на полторы тысячи зрителей. И на один спектакль пришла моя однокурсница еще по Саратовскому театральному училищу, купив билет в последнем ряду на галерке (почему-то не попросила меня о пригласительном)… И…
— И — долетело до нее в последний-то ряд?
— Долетело. К счастью, долетает. Ей понравилось.
— Шукшин вместе со своими деревенскими чудиками, которых вы в этом спектакле играете с десяток, — это явление исключительно советской эпохи? Ну вот придавила советская парадигма широкую русскую грудь, и такой стон раздался… Или же здесь нечто другое, сокрытое в основе ментальности человека? Как вам кажется?
— Не думаю, что шукшинские герои — это какие-либо проявления советского периода. Это — русская история, русский характер.
Вот, например, в рассказе «Микроскоп» герой тратит почти все свои сбережения и через «оптику» хочет увидеть иной мир. Он пытается ответить едва ли не на гамлетовские вопросы… Причем же здесь совок? Эти чудики ищут, мучаются, ошибаются. Или фронтовик Бронька Пупков из другого рассказа всем врет, будто бы лично он чуть Гитлера не убил… И не потому что враль. А потому что многое заложено в характерах. Это черты маленького человека, у которого душа-то — большая.
В Ганновере, в Тель-Авиве или в Бийске — да везде — зрительские реакции на выходки этих маленьких людей, шукшинских чудиков, везде одни и те же. И эти реакции не предполагают границ национальных или условностей географических. И олигархи, и водители троллейбусов — все смеются или грустят в одних и тех же местах…
— Ну водители-то смеются реже. Учитывая стоимость билетов на спектакль.
— Нет-нет, я проверяю, чтобы ценовая шкала была доступна. В том числе и для водителей троллейбусов.
* * *
— Когда вы вместе с режиссером Херманисом и всей творческой группой прибыли на Алтай в шукшинские Сростки, то совпала ли реальная тамошняя картинка с той, которая нарисована еще с детства творчеством Шукшина, хотя бы «Калиной красной»?
— Если бы я был москвичом, какой-нибудь золотой молодежью, то, возможно, и изумился бы увиденному… Мол, есть одна Россия, а есть другая…
— ...которую мы потеряли?
— Которую, к сожалению, теряем… Но так как сам я родом из Саратова, то для меня никакого удивления или изумления быть не могло.
Там — в шукшинских краях — действительно еще сохранились люди… Подлинные русские люди. Они как будто бы самосохранившиеся «замороженные фрукты»…
— Тревожный какой-то образ — «замороженные фрукты»…
— Нет-нет, просто они находятся слишком далеко от московской фальши, от «центральных» страстей. Они живут естественной жизнью, человеческими чувствами… Но они — последние. За ними — когда время сотрет их в пыль истории — уже не будет никого. И ничего… Последний срок. Все заканчивается. Других не будет. Мы с вами из той жизни, где все-таки другие законы… И туда, естественно, тоже уже не вернемся…
— Говорят, вы репетировали Шукшина весьма интенсивно. Всего-то пару месяцев.
— Десять репетиций в августе — в Сростках. Затем — сентябрь-октябрь в Москве. И в ноябре — премьера. Срок достаточный. На Западе вообще сорок дней отводится на репетиции. Да, жестко. Но здесь и особая творческая концентрация у артистов.
— Нет ощущения какой-то недоданности или репетиционного голода?
— Что вы! Работа на износ.
* * *
— Нынче погоду в театральной Москве уверенно определяют прибалты: Туминас, Карбаускис, Някрешюс… У вас — Херманис. А не было опасений, что прибалт, как «патологоанатом», окажется слишком беспощаден к этим «замороженным фруктам» из российских просторов?
— Нас в обратном упрекают… Говорят в связи с «Рассказами Шукшина» о некоей отрешенности и отдаленности от «правды жизни». Мол, исходя из представлений о российской глубинке, должны быть на сцене пьяные мужики, валяющиеся под заборами. А еще — грязь, вонь, мордобои… И все то, что вроде бы определяет нынешнее представление о той самой глубинке.
Алвис на это сознательно не обращал внимания. Для него это не суть разговора о Шукшине. Ему интересна поэзия Шукшина, произрастающая из быта жизни.
Вот сельский парень Сергей поехал покупать жене фасонную дамскую обувь за 65 рублей — белые сапожки… Зачем в деревне белые сапоги?! Но можно же посмотреть на это и сквозь призму любви «маленького человека»: к жене, к родине, к своей мечте… Ведь можно? (…)
В этом, на мой взгляд, выражен дефицит чувств… Дефицит забытых вещей — особенно для нашего грустного времени…
— Алвис Херманис и Эймунтас Някрешюс: с кем из них комфортнее репетировать? То есть наподобие «пальто», в котором приятней щеголять по Тверской?
— Думаю, ни с кем из них не комфортно. Чем комфортней режиссер, тем хуже с ним себя чувствую. Потому что я тогда уже не мучаюсь. И ничего не ищу. И не открываю в себе какие-то потайные полочки, где, глядишь, могут оказаться «бриллианты»…
А когда трудно и тяжело с режиссером— тогда могу чему-то поучиться. Что-то открыть в себе. Куда-то нырнуть. Даже улететь!
— В таком случае, кто из них жестче — в предложении сценического рисунка, в заданности мизансцен? В режиссерских строгостях, наконец?
— Думаю, Някрешюс. Херманис, скорее, демократичен.
— Слишком добрый, что ли?
— До поры до времени — добрый… Он дает возможность актеру и предлагать, и выбирать: это не то, а вот то — именно это. Потом в конце концов понимаешь, что прав именно он, даже если я сам что-либо выбрал.
Что же касается Някрешюса, то это почти «нерукодельное» творчество… Иногда вообще не понимаю: а что он мне предлагает? Поначалу на его репетициях пытался анализировать: что это? зачем это? Потом понял: даже не надо пытаться! Только в конце репетиционного процесса приходит осознание — для чего.
— Лопахина в его знаменитом «Вишневом саде», который шесть часов продолжается, каким он вам «рисовал»? В одной умной книжке недавно написали, что Лопахин — и есть сам Чехов, который покупает себе Мелихово.
— Нет-нет-нет. Это не имеет отношения к нашему спектаклю… У Някрешюса, если вы видели «Вишневый», природа имеет огромное значение. Камень. Вода. Земля. И вообще — природа! Когда мы только встретились с Някрешюсом и стали говорить о Лопахине, режиссер спросил: «А вы любите волков?» Я никогда не задумывался над подобным вопросом... Да, люблю животных. Говорю ему, что мне всегда жаль волков, особенно, когда их обставляют красными флажками. Даже вспомнил песню Высоцкого «Идет охота на волков, идет охота». В этот момент их «люблю». И вообще странный какой-то вопрос.
Уже потом понял: это и был главный вопрос — и по Лопахину, и по спектаклю.
— Про волка?
— Някрешюс тогда каждому персонажу придумал определение из животного мира. Фирс у него — лось. И замечательный Алексей Петренко, игравший эту роль, мгновенно освоил даже повадки зверя, стал сразу его играть. Раневская — лань… Варя… Впрочем, помню, даже списочек составлял во время репетиций. Записывал.
— Женя, ваш волк был какой-то домашний. Совершенно не серый. Скорее одинокий, такого встретишь в лесу — не испугаешься.
— Дело в том, что он разделен на две ипостаси. Безусловно, первая ипостась — его корни, его отец, его кровь, эта земля, где он рыщет волком…
А вторая его часть — уже сама Любовь Андреевна Раневская. Она когда-то его погладила-пожалела… И тогда этот волк стал… Раневским.
— Очень интересно…
— Вот это чувство раздвоенности и предполагалось, когда говорили с Някрешюсом о Чехове, о Лопахине. О дальнейшей судьбе этого героя. Мы пришли к выводу, что Лопахин, нежная душа, обязательно погибнет. Как погибнет и Раневская. Он не тот персонаж, который пристанет к революции или другим преобразованиям. Он не будет крушить все. Он будет в стороне. Он погибнет. Потому что он уже не Лопахин, он — Раневский. И то, что он вырубал сад, — это же от безысходности, а не из-за денег! Так было предначертано. Он все хотел обустроить так, чтобы сохранить и ее, и сад. Но ничего нельзя изменить, хотя до последнего мечтает о ней. Представляет, как могли бы быть вместе…
— Актриса Людмила Максакова не совсем гармонично вписывалась в такую интересную трактовку. Потому что, на мой взгляд, играла «мумию», которая возвращается (в сад), а вовсе не объект вожделения.
— И это не имеет значения. У нее лишь внешняя оболочка. А для него важнее то, что внутри.
* * *
— Извините за вопрос предсказуемый (а, возможно, глупый), но вот все равно вслед за всеми спрошу: как реабилитируетесь? После шести часов адского «Сада»? После четырнадцати часов «в теле» Мышкина? После доброго десятка ненормальных шукшинских чудиков только в одном спектакле? Есть ли «страховка»? Или предохранитель, чтобы сцена не выжимала все соки?
— У меня нет ответа на эти вопросы. Хотя, знаете… Важно вовремя переключиться… Вот сейчас у меня есть театр… Театр наций. Я занимаюсь им. Переключаюсь. Я еду в театр. Я решаю разные вопросы — административные, даже строительные. Вот ходил только-только по стройке: Театр наций, бывший театр Корша, в состоянии серьезной реконструкции, модернизации… И это такая радость... Когда ты видишь собственными глазами, как осуществляются твои задумки, твои идеи!
Ты же делаешь — уже на будущее — большое интересное дело, чтобы впоследствии была польза и зрителям, и артистам, и режиссерам. Чтобы уже завтра это старинное здание превратилось в театр дня завтрашнего. С современными технологиями. Со сценой-трансформером. Чтобы гардероб — как в Лувре — был внизу-внизу и вели туда современные эскалаторы.
Сразу все сделать в полном объеме, естественно, не получится. В то же время стыдно, что в таком огромном городе, как Москва, нет театральной площадки-трансформера. А это необходимо для режиссера, который реализует свои идеи. Это нужно для актера, который ощутил бы себя в новом технологическом и творческом измерении. Почему «Гамлет» Штайна мы играли лишь года два, а затем прекратили? Не нашлось подходящей площадки, которая трансформировалась бы…
Еще хочу, чтобы в новый комплекс театра входила и малая сцена — мест на 300. Для молодежных экспериментов. И школа должна здесь быть театральная, где представлены лучшие умы, — и теоретики, и практики… О которых чаще слышим лишь по каналу «Культура», а хочется «пощупать» их, поработать с ними.
— Но горизонт-то виден? Когда возможен финиш вашим строительным преобразованиям? Через пятилетку? Через три года?
— Ну что вы! Я хочу еще пожить!.. Все движется. Кризис, правда, внес коррективы в некоторые идеи. Но — движемся. В силу возможностей помогает государство. Помогает и Михаил Прохоров…
— Хотя бы для этого театра можем пофантазировать об идеальной труппе? Кто из великих, или равновеликих, или просто хороших мог бы войти в ваш ограниченный контингент?
— Здесь — иное. Скажем, приезжает крупный режиссер в Театр наций — и сам же выбирает себе команду. Либо молодой российский режиссер предлагает нам костяк своей же творческой группы. Должна быть свободная сцена. В широком смысле. Открытая сцена… Для молодых. Для великих. Для талантливых! Полагаю, и студийность должна присутствовать. Потому что молодые режиссеры у нас совсем обленились! И все это делается, чтобы подтянуть молодых режиссеров, даже где-то «перевоспитать» их…
— Не понимаю, неужели в большой Москве для них мало площадок? Неужели они все уж так обленились, если рядом множество театров: ставь—не хочу?
— А где вы найдете площадки открытые, где им бы позволили делать то, о чем они мечтают? Государственный репертуарный театр — это машина, механизм. Свободных мест, увы, там нет.
А я хотел бы, чтоб здесь была возможность стажировки и у западных мэтров. Это не значит, что у мэтров нужно что-то тупо перенимать. Но даже если у нашей молодежи получится «украсть» что-то хорошее, то и ничего плохого в этом нет. Пусть и это будет… Должна быть прививка хорошей режиссурой, высокой культурой. А без этой прививки они сублимируют, повторяют сами себя или чужие неудачные опыты.
— Вы радеете за молодую режиссуру, это замечательно. Но интересно и иное: как ощутить баланс между их искренней творческой восторженностью и их же цинизмом, ведь многие сугубо карьерно хотят обосноваться в центре, поработать со звездами рядом…
— Восторженные творческие желания у молодых режиссеров, актеров — особенно в провинции — часто убиваются. Вот проходит фестиваль спектаклей малых городов России… И делается это лишь с одной целью: внушить надежду на нужность, на лучшее тем, кто творит в провинции. А надежда эта тает с каждым сезоном. Мне хочется сказать им: ребята, вы не одиноки, посмотрите, ведь рядом и другие, ваши коллеги, из таких же малых городов, где довольно далеко до высокой культуры, где мэр чаще любит попсу или Comedy Club, но надо же жить… И это еще не города-миллионники… Это порою и вовсе забытые уголки. Где едва-едва что-то творческое теплится. И этот очаг культуры, глядишь, скоро может затухнуть. А туда — в такие маленькие провинциальные театры — должны приходить нравственно здоровые люди, люди непьющие… А администрации городов совершенно не хотят поддерживать и это искусство, и этих молодых. И это глупость полнейшая!
— Эта картина, нарисованная вами, мало чем отличается от украинской театральной периферии… Такие же дураки и такие же негодяи, которых только Comedy Club и вдохновляет…
— В Пермской области, знаю, есть город, где в местный театр женщины-труженицы приходят как на бал! Они меняют сапоги-буцефалы на шпильки — и буквально преображаются! И в той же области недавно встретился с молодым режиссером, талантливейшим парнем, который попросту спивается… От ненужности. От безысходности и невостребованности. Мне хотелось взять его за лацканы, встряхнуть: ну как же так, держись, все будет хорошо!
Очень хочется им всем помочь…
— Женя, а уже этот вид вашей деятельности как назвать — миссионерство, «князьмышкинство»?
— Как хотите, так и назовите…
* * *
— В ХХ веке одно из главных «полезных ископаемых» России — актеры великие (без преувеличения). Век ХХI объявил эту «породу» — дефицитом. Почему так? Природа устала? Или сериалы добили? Есть, на ваш взгляд, сегодня великие?.. Ну, Табаков там…
— Безусловно.
— Ну, Фрейндлих…
— Безусловно.
— Ну, Доронина…
— Безусловно! Понимаете, есть великие судьбы. И у этих людей — великие судьбы. Могут быть у человека и гениальные способности, да вот судьба и дар порою расходятся в разные стороны… Все это так взаимосвязано. Бывает, одна роль определяет судьбу. А бывает, уже судьба определяет все последующие роли. По-разному бывает.
— Бывают мгновения, когда вы смотрите на коллегу-актера — на сцене или на экране — и на миг теряетесь, не понимаете: а как он «это делает»?
— Мне нравится артист Шонн Пенн. Я не всегда понимаю, как он «это делает».
— Имеете в виду «Таинственную реку»?
— Только вчера посмотрел.
— Но там вроде ясно: внутренняя экспрессия, мастерство и харизма.
— Верно… Но его роли — это еще и поступки. В его игре есть желание что-то изменить, кого-то ошеломить, что-то сломать. Это замечательно!
— Из детства в нашей памяти часто остаются «кинослайды», когда вроде уже и не один десяток лет пролетел, а смотришь — и глаза влажные. У меня, например, это фильмы «Дом, в котором я живу», «Летят журавли»… У вас?
— Недавно пересмотрел фильм «Старший сын» с Евгением Леоновым. Там такие интонации… Такие… В общем…
* * *
— В поезде читал книжку про Олега Борисова. И вдруг на страницах — ваш монолог — о сыне Олега Ивановича, о Юре, который очень рано ушел… Что на самом деле произошло? Почему такой преждевременный уход?
— Юра… Мы в последнее время мало общались. Он не любил всей этой суеты. Был предельно избирателен в друзьях. Он знал цену каждому человеку. Огромное влияние на него имело знакомство с Рихтером. Сам Олег Иванович — это колоссальное влияние. Мы сделали с ним два фильма…
Почему «ушел»?
Почему «так рано»?
Почему?
Думаю, одиночество. Оно же всех съедает…
— Бродский говорил, что «одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже одиночество». Для вас одиночество — это…?
— Извините… Не могу говорить. И мама уже ждет — через три часа улетаю… Извините…
Бегущая строка
Евгений Миронов — в 1986-м закончил Саратовское театральное училище, в 1990-м — Школу-студию МХАТ (курс Олега Табакова). Работал в Театре Табакова («Обыкновенная история», «Матросская тишина», «Анекдоты»). Участвовал в самых резонансных проектах рубежа ХХ—XXI: «Гамлет» Штайна, «Борис Годунов» Доннеланна, «Вишневый сад» Някрешюса. Снимался в фильмах «Любовь», «Анкор, еще Анкор!», «Мусульманин», «Мама», «Космос как предчувствие», «В августе 44-го», «Идиот», «На Верхней Масловке». С декабря 2006-го — художественный руководитель Театра наций. За это время театр инициировал ряд интереснейших фестивалей, арт-проектов. Афиша постоянно обновляется новыми именами и названиями. Большие киевские гастроли Театра наций (организатор: арт-компания «Премьера») пройдут с 17 по 20 марта на (на сцене Русской драмы) — спектакли «Шведская спичка» и «Рассказы Шукшина».