Вот раньше бывало: прочтешь книжку — хорошую ли, плохую — и сразу мозг обволакивает яростное желание рецензию написать; включаешь компьютер — и строчишь себе, пальцы расходуешь, мыслишки испражняешь вволю. Красота.
А в последнее время — одни осечки. Прочтешь книжку какую актуальную — и все. Сидишь, словно Буратино, пустоту источаешь. Следишь, как сознание превращается в узкую щель — сколько не заглядывай туда, ничего кроме пыли и мрака не рассмотришь. Тесно становится, неуютно. То ли обманула тебя книжка, то ли капкан какой тайный сработал: клац! — и не можешь пошевелиться, все извилины — в плену, в зловонной яме, в пресловутом небытии.
Вот о таких двух книжицах я и собираюсь рассказать, предчувствуя сладостное поражение, невозможность или же обреченность попыток вторжения на их территорию. И что странно — именно эти книжки, вызывающие исключительно саморазрушающиеся чувства, заставляют о себе говорить. Словно в полусне, вопреки желанию (его попросту нет).
Кошмары на улице Татьяны Толстой,
или Книга о еде №2
По поводу романа «Кысь» поспешили высказаться почти все крупные (они же культовые) критики современной российской литературы. Но если Вячеслав Курицын, бегло разжевав «сужет», отметил, что с интересом прочел лишь первые сто пятьдесят страниц текста и отныне не называет голубей иначе, как «птицами-блядуницами», то Борис Парамонов громогласно провозгласил, что пересказать роман невозможно, а потому израсходовал двойную норму комплиментов. И даже название «расшифровал» с достойным восхищения размахом — Кысь-Брысь-Рысь-Русь.
Меня же «Кысь» оставила в состоянии беспокойства. Убийственная простота Татьяны Толстой заставила отчасти почувствовать себя тенью главного героя, который восторженно глотает книжки тыщами, но ни черта не может понять, — и даже осознать своего непонимания не может, напротив, получает от чтения наивысшее наслаждение...
Впрочем, эта идея отчасти объясняет восторги Бориса Парамонова, который когда-то объяснил трагедию интеллигента тем, что тот больше любит хорошие книги, чем хорошую жизнь.
Итак, вернемся к убийственной простоте. В романе Татьяны Толстой нет никаких загадок. Вот, например, когда первый раз читаешь «Шум и ярость» Фолкнера — никак не можешь понять, в чем дело, что за странная манера повествования. И лишь после энного количества страниц автор подсказывает, что рассказчик ведь — «дебил умственно отсталый». А-а-а, легко вздыхает читатель, ну тогда другое дело, модернизм, так сказать. Удачная интрига, блестящий «сурприз».
У Толстой же сразу понятно, что ее главный герой Бенедикт — дегенерат. Правда, в отличие от фолкнеровской модели, живет этот персонаж не в «нормальном мире», а среди таких же дегенератов, а то и похуже. Питается, как и все, мышами. А такие продукты, как грибыши или хлебеда — уже роскошь. Правда, у всех много ржави — универсального растения, из которого и бухло получается, и курить его можно.
Теперь «сужет». Избитый, как большинство «голубчиков» и «перерожденцев». Произошел некий «Врыв» (ядерный, надо полагать), после которого выжили очень немногие (в романе именуемые «Прежними»). Радиация жестоко скорректировала человеческую природу, наградив «голубчиков», рожденных уже после Взрыва, ужасными «Последствиями» — у кого все тело гребешками покрыто, у кого три ноги, у кого хвост или когти. Толстая создала безупречный постапокалиптический мир, состоящий сплошь из увечий и пороков. «Вот уроды!» — по-сухоруковски радуется читатель, наслаждаясь тщательными описаниями физических и моральных патологий зашуганных «голубчиков». Люк Бессон и Дэвид Линч посрамлены.
Есть еще кысь. Очень удачное полумистическое существо, которого все боятся. Еще все боятся Санитаров, встреча с которыми сулит примерно то же, что и визит средневековой инквизиции к отъявленному еретику. В романе много страха — дремучего, тоталитарного, а потому столь хорошо узнаваемого.
Будущее может отбросить цивилизацию далеко в прошлое, в какой-нибудь мезозой, — и об этом в литературе уже было неоднократно сказано. Да и прочие исторические полумифы, посвященные незапамятным империям, время от времени оживляют в массовом сознании тезисы о техническом совершенстве каких-либо ацтеков, летавших в космос и т.д. Стилистика фильма-катастрофы, пробируемая Толстой, лишена голливудского блеска и оптимизма. Ведь ее пришедший в упадок мир — это не всеобщая, а потому благостная и младенческая, амнезия. Бывшая Москва, переименованная в Федор-Кузьмичск, населена не только генетическими выродками, но и гораздо более интеллектуальными диссидентами, которым удалось хотя бы отчасти сохранить память о морали, философии, асфальте, бензине и прочих «прежних» понятиях. Да и «перерожденцы», используемые вместо тягловой силы, в своей примитивности все же превосходят большинство населения, для которого «мараль» или тот же «пензин» — совершенно непонятная тарабарщина. Поэтому пост-цивилизация Толстой не может «начать все с нуля» — слишком разное обнуление постигло ее пост-людей.
«Кысь» хороша тем, что предлагает читателю несколько уровней восприятия текста. В том числе роман можно читать, как абсурдное сочинение в духе Ионеску, — где-то смешно, где-то страшно... Но, как писал Стивен Кинг в «Темной башне», «есть и иные миры, кроме этого».
Пытаясь истолковать по-своему «Кысь», я не рискую повергнуть читателя в заблуждение. С другой стороны, это не тот случай, когда меня распирает некое субъективное «прозрение». Все же осмелюсь предположить, что «Кысь» — это роман о еде. И виновен в таком восприятии отнюдь не Владимир Сорокин, которому будет посвящена вторая часть статьи.
Судите сами. Для озверевших «голубчиков» Толстой — проблема еды имеет «агромаднейшее» значение. Залог «благоустройства» бывшей Москвы — это мышь: она одновременно и еда, и богатство. Если мышей много — их можно отнести на торжище и сменять. На что? Во-первых, на более вкусную еду. А во-вторых, на книги. Но что такое книги для главного героя романа? Все та же еда. Он пожирает их с большим аппетитом, нежели «каклеты». Более того, «каклеты» для Бенедикта быстро теряют первоначальную актуальность — книги вкуснее. А без них — вообще нет житья. Именно острая потребность в чтении заставляет Бенедикта взять в руки крюк санитара и отправиться на кровавую охоту — изымать у «голубчиков» книги, свою новую пищу, без которой ему не выжить. Бездумное пожирание книг — процесс еще более нелепый, чем поедание мышиного супа. И в этом Толстая повторяет вслед за Владимиром Сорокиным — можно жрать все. Жрать — это главное. Жрать — это то, ради чего. Все жрать, все. Обжираться. Кстати, того же мнения и Борис Акунин, зазывающий читателя с обложки употребить «Кысь» в пищу: «Этот роман так вкусно написан, что хочется съесть каждую фразу, урча и причмокивая».
Чумной (чумовой?) пир Владимира Сорокина,
или Книга о еде №1
Пока многочисленные отряды критиков обсуждали пределы возможного в литературе, а подразделения писателей пытались выйти за очередные рамки дозволенного, Владимир Сорокин написал роман «Голубое сало», который и не роман вовсе, а некая текстовая туша, пребывающая вне литературы. Скандал вокруг да около «Голубого сала» позабавил общественность, оставив после себя впечатление случайного прыжка выше головы. Говорят, что в состоянии аффекта каждый человек способен превзойти пределы возможного. И хотя трудно представить, как можно растянуть упомянутое состояние на целый роман, но более конкретного объяснения феномена Сорокина нет.
И вот появился «Пир». Сборник рассказов, объединенных темой еды (а точнее — жратвы). Пространство вне литературы расширилось. Каким образом Сорокину удается пихать туда книжку за книжкой — вдвойне непостижимо. Кроме того, «Пир» выпал не только из литературного контекста — это произведение не может существовать в мире, где живы — пусть даже в самой жалкой форме — понятия морали, веры, законов и т.д.
«Пир» — это книжка, которая у каждого нормального человека должна вызывать чувства физиологического и нравственного отвращения. Она не может «нравиться», к ней неприменимо определение «хорошая».
Мир Владимира Сорокина — это прилавок мясника, сервированный стол в отвратительной провинциальной харчевне; это мир пищи, в котором «едомое ест едока» и наоборот; это уничтожение всего, кроме еды; это пожирание как суть человека, его единственная настоящая потребность.
Читать «Пир» следует только после длительных тренировок. Необходимо постоянно помнить, что в его рассказах нет людей в обычном, современном понимании этого слова (поэтому рекомендую начинать чтение с «Conkretных», но никак не с «Настеньки», нет, ни в коем случае). Сорокин коварно создает существ, внешне напоминающих людей — и только. Воспользовавшись правом бумажного демиурга, он называет своих каннибалов и пожирателей носков людьми, но он не может заставить читателя поверить в это.
Сюжеты Сорокина слишком яркие, словно искусственные цветы. И в этом — единственное спасения от абсолютной полноты безумия, которым он так настойчиво пытается меня накормить.
Целесообразность окружающей среды по Сорокину — в ее питательности. Все его немыслимые чемпионаты по гнойной борьбе, проникновения в тела литературных текстов, рвотные рецепты изысканной мерзости, вся материя и дух — лишь ингредиенты какого-то запретного блюда, тайного наслаждения. Ведь Сорокин предлагает жрать не только слова, но и смыслы (уже сожранные предыдущими поколениями творческих эксцентриков).
Зачем все это изысканное мракобесие? Неужели «Пир» происходит только лишь «на зло рекордам» раскрепощенности? «Если Бога нет — тогда все дозволено». И никаких гвоздей, никаких вопросов. Но вот приходит Сорокин и пытается продолжить эту мысль: а что именно, позвольте поинтересоваться, дозволено? «Пир» — необузданная вереница предположений и догадок г-на Владимира, лишний раз доказывающих правоту Достоевского «от обратного». Такое вот получается философское жранье, с тяжелыми позывами и стонущим выходом. Правда, математики утверждают, что аксиомы не нуждаются в доказательствах. К сожалению, в искусстве все немного иначе.
И Сорокин, и Толстая написали страшные книжки (от таких и впрямь может приключиться «Болезнь»). Предыдущие попытки пробудить и восславить внутреннего дегенерата в каждом человеке были обличены в карнавальные маски, игриво подмигивая: дескать, мы-то на самом деле намного лучше. «Пир» и «Кысь» позволили рассмотреть в себе этого «черного человека», «conkretного перерожденца», прислушаться к урчанию его ненасытного желудка; он сидит где-то внутри и постоянно хочет жрать. Его кулинарные потребности становятся все изощреннее — ему уже мало свинины и книг. И вполне может случиться, что это мрачное существо начнет жрать нас изнутри, превращая тех, кто привык мыслить себя с большой буквы, в человекообразных монстров, питающихся беседами о Ницше и внутренними органами прочих «голубчиков».
...перебегая дорогу в тишине автомобильных пробок и нерадивых прохожих, невзначай прислушиваешся, не кричит ли кто «так дико и жалобно: кы-ысь! кы-ысь!»...