Впервые я покончил с Россией одиннадцать лет тому назад. Всю зиму и первую половину весны 1992 года я писал «Московиаду» — безусловно, не самый лучший, но все-таки самый страстный из моих романов. Происходило все это на старомодно-фешенебельной и по-буржуазному уютной вилле «Вальдберта», недалеко от Штарнбергского озера, в окрестностях Мюнхена. Геополитический выбор, таким образом, был сделан без особых колебаний: Запад и еще раз Запад. Поскольку создаваемый роман я сам определял как «роман ужасов», Россия, и прежде всего Москва, должна была предстать в нем ужасной. Все напряжение романной страсти, как мне кажется сегодня, возникало из столкновения реального (западного, баварского) и воображаемого (восточного, московского) миров. Последний, хоть и совсем еще свежий в моей памяти, уже подвергался неизбежным авторским искажениям. Можно допустить, что я энергетически подпитывался этим контрастом.
Драматизм усиливался передачами русской службы радио «Свобода», которое тогда еще базировалось в Мюнхене. Я слушал их преимущественно по вечерам, измотанный затяжными дневными блужданиями моего героя по воображаемой полуразрушенной Москве. Вести из бывшего СССР были в общем тревожные. Сумасшедшие прыжки инфляции, нехватка бумаги, электричества, спичек и муки — для Украины это могло закончиться примерно так же, как в 1918 — 20 годах. 23 февраля некая «группа офицеров Советской Армии» провозгласила возобновление Союза. Империя тужилась срастись по-новой, и это отнюдь не требовало сверхъестественных пассионарных усилий. Иногда казалось, что это вопрос нескольких недель или даже дней. С этим надо было что-то делать — я делал, что мог.
Вот тогда-то я и покончил с Россией впервые.
Второй раз был во время первой чеченской войны, третий — во время второй.
Со времен первой запомнилось выступление какого-то высшего государственного силовика в программе «Время». Он говорил, что после взятия Грозного война переходит в следующую стадию — партизанскую. Но мы готовы к такому повороту событий, уверял он, будем использовать западноукраинский опыт конца сороковых, наши отцы наработали достаточно методов.
При слове «методы» мне вспомнились рассказы одного старого московского профессора-пушкиниста, который под конец сороковых, когда еще не был профессором (но, очевидно, уже был пушкинистом), попал на действительную службу в карательный отряд где-то в Карпатах. Он рассказывал историю о «банде», засевшей в пещере и люто отстреливавшейся, прямо-таки плевавшейся огнем — пока в стенках пещеры не просверлили отверстия, сквозь которые был пущен газ. Все без исключения «бандиты» уснули навеки в страшных судорогах. Идея состояла в том, что по крайней мере часть из них сложит оружие и позволит выкурить себя на воздух. Однако таковых не оказалось, о чем древний профессор отзывался с почтением. Напрочь лишенные военной легитимности, «бандиты» на глазах превращались в совершенно респектабельных «воинов». Правда, в мертвых.
Я догадываюсь, зачем мне понадобилось это воспоминание. Возможно, тут речь идет обо мне самом. Я хочу любить Россию — вот в чем дело, меня весьма тревожат проявления моей антипатии к братской стране, которая — не будем отпираться — давно стала существенной частью нас самих. Увы, Российское государство не оставляет мне шансов, периодически осуществляя очередную газовую атаку и парализуя в зародыше себя иное — то, которым я хочу восхищаться. Чтобы мой идеал России стал яснее, определю его более точно, но все же не без некоторой приблизительности: я имею в виду ее, России, иную, неимперскую возможность. Неужели из этого так никогда ничего и не получится?
Я по-детски расчерчиваю бумажный лист на две половины и пытаюсь вписать в одну из них «позитив», а в другую «негатив». Это по поводу России, то есть что я о ней думаю. Когда-то в школе мы именно так анализировали образ Одиссея у Гомера — умный, но хитрый, находчивый, но коварный, целеустремленный, но безжалостный, герой, но сволочь. На этот раз в позитивной части листа у меня «интеллектуально-душевная широта, глубина и отвага», «прекрасная не-от-мира-сегошность», «особая анархическая способность парить над бытовухой и мелкотой», «бесспорная культурная самодостаточность и интенсивность». В негативной же — «полицейский/спецслужбистский характер власти», «манипулятивно-дезинформирующие СМИ», «цинично-технологический политикум», «ксенофобская — расовая, религиозная, национальная — нетерпимость общества». Несложно заметить, что все позитивное коррелирует с индивидуальным, с отдельно взятыми личностями, в то время как все негативное — с общественным, с системой в целом. Другими словами, остается признать правоту не то де Кюстина, не то еще кого-то относительно того, что «они [россияне] вызывают восхищение как отдельно взятые люди и отвращение — как общественный, объединенный в государственную целостность организм».
Для Украины пребывание в «российской части света» оборачивается копированием прежде всего российского «негатива». Генетическая близость нынешней украинской государственно-властной верхушки к «российскому эстетическому идеалу» выражается не только в искреннем восторге от фильма «Брат 2» или салонно-блатняковой попсы, но и — что неизбежно проистекает из специфики вкусов — в упрямом стремлении «стабилизировать» свое собственное государство по российскому образцу, добившись путинской непоколебимости и безальтернативности. Для воплощения этого проекта не хватает всего лишь такой малости, как наличие этого самого крошки «украинского Путина». Таким образом, совершенно реальной кажется перспектива окончательной сдачи своего местечкового суверенитета — ясное дело, в обмен на некие имущественные и, с позволения сказать, юридические гарантии — в руки Путина настоящего и единственного.
То, что в сентябре произошло в Ялте, делает эту перспективу настолько очевидной, что как-то и вовсе не имеет смысла заканчивать эти строки оптимистическим «Я очень хотел бы ошибаться».