В мире героя спектакля Роберта Стуруа «Последняя запись Креппа» по пьесе Сэмюэла Беккета — упадок и опустошение. Шестидесятидевятилетний, Богом забытый, выброшенный чуть ли не на мусорник Крепп, которого играет Александр Калягин, слушает свою запись тридцатилетней давности. Он хорошо помнит те слова, говорит отдельные реплики еще до того, как прозвучит запись. Он писатель. Он издал было книгу, и семнадцать экземпляров этого издания купили. Сейчас он вспоминает тогдашние чувства, события. Они отчасти присутствуют и в дне сегодняшнем.
Мать, отец, женщина, Девушка в зеленом пальто, мячик, лодка, грудь, глаза, качание лодки, день рождения... Множество мелких деталей, из которых складывается жизнь каждого живого и мыслящего существа. Мы слышим это. Голос тогдашний и голос настоящий. Тогдашние мысли и чувства и нынешний комментарий. Минувшая жизнь — это для героя Беккета кучки дерьма. Он и живет в каком-то заброшенном, захламленном, огороженном железной сеткой пространстве, в центре которого стоит аккуратный красный письменный стол с магнитофоном-мыльницей. Над ним — уличный фонарь. Еще есть два выхода. Слева и справа. Первый в уборную, а второй, пожалуй, в широкий, какой-то иной мир (художник Георгий Алекси-Месхишвили). Мимо этой свалки пролетают поезда — реальный и жестокий мир безумных скоростей.
А еще из какого-то другого мира приходит Девушка в зеленом пальто (Наталья Житкова). Она зажигает свечку, слушает запись, смотрит на Креппа и в конце концов исчезает. Неудачник же на протяжении почти часового действия выпивает, ходит в уборную, снимает и одевает то пиджак, то пальто, выбрасывает листы бумаги, складывает зонтики, швыряет часы. И слушает, и слушает свой прежний текст. Да, это не спонтанный монолог тогдашнего настоящего времени. Этот Крепп — писатель, пишущий слова на пленках, а не на бумаге.
У Креппа есть холодильник. Там он хранит экземпляры своей книги, похожие на коробки с катушками магнитофотонной пленки. У него живет черепаха. Есть два черных зонтика. Когда он одевает черную примятую шляпу, то становится немного похож на Чарли Чаплина. Эта шляпа потом сама собой поднимается в воздух, и в последней сцене спектакля перед нами стоп-кадр — Крепп стоит на столе и будто пытается схватить шляпу, пытается полететь за ней, а может, и взлетает.
Спектакль познакомил нас с уже классической на сегодняшний день драмой второй половины двадцатого века. Рассказали и показали — проиллюстрировали. Но она не явилась перед нами в сценическом действии. Она не произошла, не сложилась. Не всколыхнулись глубины услышанных слов. Мир Беккета не исчерпывается физиологизмом испражнения и приблизительностью всем доступной элегичности. Есть еще мир, в котором в любое время безжалостно, до физической боли мозгов проникаются вопросами о времени и смерти. Мир Беккета — это мир жестокой поэзии жизни на пределе и за пределом разочарования, мир проклятия и забвения, мир, где Бога приходится бесконечно долго ждать. Это мир подвига, терпение, мир вне- и надсознания, мир вопросов простых и непостижимых.
Территория грустной призабытой песенки (которую каждый держит наготове в самой близкой памяти), развернутая в совместном проекте Московского театра Et Cetera и Российского театрального агентства, конечно, отнюдь не все измерения пьесы.
«Последняя запись Креппа» — неплохой спектакль. Ровный, понятный, культурный, довольно традиционный. Нормальный. Я услышал слова одного из зрителей: «Понятно, что старость — это ужасно». Конечно, возможен и такой взгляд на спектакль. И на пьесу.
Театральное чудо, к сожалению, не произошло. Возможно, виноваты —слишком большие, как для такого спектакля, зал и сцена Национального театра имени Ивана Франко. А возможно, постановочная группа и не преследовала цель затрагивать все уровни классика драмы двадцатого века — подниматься к лучезарным высотам чистых смыслов или спускаться в темные глубины чувств. Может, просто актеру захотелось сыграть роль мирового репертуара, а у режиссера было немножко времени на эту работу, а продюсер увидел, что и одна звезда даст хорошие сборы. Нормальная производственная ситуация.
И вообще, можно ли преодолеть пределы повседневной привычной жизни, то есть увидеть в ней и услышать вечность? А как тогда жить дальше?
Беккет плачет сухими глазами, и улыбка его теряется на лице, изборожденном морщинами, как высохшая земля трещинами. Он, конечно, ненормальный.