Нина Матвиенко |
По отношению к творческому образу таких личностей, как Нина Матвиенко, невозможно применить понятия типа «состоялся очередной концерт». Каждый раз — это здесь и сейчас. Каждый выход на сцену — это впервые и в последний раз. Вся жизнь — это единственная песня, которую уже никому не повторить.
В тот сентябрьский вечер тоже был единственный в своем роде концерт. Несмотря на то, что весь зал был заполнен, — очень уютный и домашний. Нина Матвиенко пела с Ансамблем старинной музыки под руководством Кости Чечени. И высокий зал Дома учителя становился еще выше и светлее. Пространство под стеклянным куполом вырастало в какую-то непостижимую высоту, куда взлетало мягкое пиано певицы. Моментами казалось, что это не пение и не аккомпанемент, а просто из глубин времен на ваших глазах вырастает музыкальное древо, на котором каждая песня распускалась пышным барокковым цветком.
— Нина Митрофановна, на этом концерте в вашем исполнении прозвучали произведения эпохи барокко — эпохи, с которой мы утратили живую, непосредственную связь. В то же время эта эпоха является частью нашей истории, нашей культурной памяти, и озвученные вами тексты можно назвать своеобразной музыкальной археологией. Как вы сами охарактеризовали бы свой творческий опыт? Возможно, вы ищете какую-то частичку собственной души, до сих пор живущую где-то между временами Галшки Гулевичевны и Григория Сковороды?
— Для меня эпоха Барокко — это какая-то непосредственность самой поэтики. Потом — сами слова, уже давно вышедшие из употребления, но они столь совершенны для выражения определенных чувств и такие точные! А еще — огромная искренность, где ты на грани поэтики и живого слова. Если я пою, например, «О, розкошная Венеро...» — я никогда не думаю, что это кто-то другой поет, еще о ком-то другом. Я обязательно становлюсь тем лицом, от имени которого ведется рассказ. Эти страницы древней украинской истории действительно стоит оживлять.
Инициатором действа была София Майданская. Она предложила мне эти вещи. И благодаря ей я познакомилась с Костей Чеченей.
— Это такой своеобразный театр голоса, чувства?
— Возможно! Я даже представляю, как моя героиня ходит с пером — у нее маленькая записная книжечка, обрамленная золотой нитью. Я вижу всю обстановку, где это происходит. И она свои «вздохи» пишет столь откровенно, словно под мое нынешнее песенное настроение, настрой души... ведь я родилась с поколением, скрывавшим свои истинные чувства. Эти слова: «Зріж пречудно оченька» — девушка зримо видит своего любимого, к которому она обращается. Эта патетика в любви, какая-то детская и милая: «Душа горить, серце болить — краснеє леліє». Человек пребывает в состоянии красоты цветка. «Прийди ко мнє опівночі — двері ті отверзті» — то есть этот доступ к интимности такой высокий, такой откровенный. Я за этим вижу девушку, очень себя уважающую, уважающую каждую строфу, которую она пишет, каждую мысль. «Він весь преізряден і чесного роду» — тот, кто к ней придет. Она себя полностью ему доверяет. Это говорит о родовитости, о благородстве. Чистота этой поэзии и ее мыслей во мне открыла сущность нашего барокко. Это еще одно откровение. В чем барокко — в красоте, в цветах! Оно в цвете, в шелке. Я вижу шелковый шелест богатых платьев.
Песни той эпохи — преисполненные консонансов, искренности, даже какого-то наива — для меня словно галерея образов. Есть картинные галереи, а это — галерея песенная. Сокровищница, в которую необходимо время от времени заглядывать.
— А вы подбираете к ней своеобразный золотой ключик, чтобы следом за вами ее могли посетить как можно больше ценителей Прекрасного?
— Да! Ведь я уже в таком возрасте, а вы мне поверили, что я пою от имени той девушки, ждущей любимого. Нужно, чтобы зрители почувствовали родство душ певицы и поэтики, заключенной в слове, которую надо озвучить. Если это передалось залу — значит, ты достиг совершенства, заложенного в произведении. И вернул прошлое в сегодня. Значит, сама музыка не мешала быть сегодня и наблюдать за тем временем. Нельзя даже сказать, что это прошлое. Оно оживает, когда ты живым звуком ведешь и живо его воспринимаешь. Оно через меня проходит.
Иногда мне говорят, что это гениально. Но это очень просто...
— Это гениально просто.
— Это так просто! Бывает, пою с кем-то из своих учениц или еще кому-то показываю. И есть такие вещи, которые мне кажутся очень простыми — ничего там нет особого для исполнения, а человек словно с костылями ходит по тем нотам и не может их через вибрации души передать. Поскольку есть такие мелизмы, которые невозможно спеть, — они передаются внутренним слухом.
— Возможно, для этого мало лишь музыкальной грамоты?
— Есть колорит души. Колорит души, пронизанный колоритом своего края, мелосом своего края. И эти вещи подсознательно передаются. Я только теперь это поняла, а раньше воспроизводила бессознательно. Но очень хорошо, что наступает момент, когда ты это осознаешь. Потом — диалектика языка, колорит края отражается даже на облике.
— Ваши песни всегда пропитаны соками земли. В них умещается весь причудливый и ласковый украинский климат. Чем для вас является чувство связи с Природой и с полесским краем, где вы родились и выросли?
— Если думаю о своем Полесье, вижу мои леса. И такое дивное голубое утро. С прохладой такой, с такими туманами — одежда от них становится влажной. Пахнет мхом. Так я вспоминаю прекрасное свое детство.
Когда я пела песню «Гей, долино, долиночко...», она не полесская, но когда я ее слушала, то однажды почему-то расплакалась. Потому что я вышла из того утра и больше туда не вернулась. Но я эти утра понесла с собой, ведь наступит когда-то время, когда я войду уже в закат своего солнца. Так лучше выйти из утра. Выйти и носить это утро с собой. Ведь утро — это все-таки жизнь. Каждое утро — объяснение перед жизнью. Благодарение Богу, что ты проснулся вместе со всем тем, что тебя окружает.
— Вы, видимо, очень любите встречать рассветы?
— Я когда-то спала по утрам. Теперь я это уже понимаю. Много своих очерков посвятила именно рассвету. Но больше всего на меня повлиял Шевченко.
С утра женщина высоко петь не может. И в это время, когда она высоко петь не может, просыпается природа пением птиц. Когда ты уже отделяешься от мира Божьего, приближаешься к быту, слышишь, как ревет скот, дерут горло петухи, куры кудахчут, что-то там хрюкает — идешь к этому быту. И только между этим «ану, гей-гей, бух» осторожно ведет голосом женщина. Чтобы недалеко он шел, чтобы меньше люди слышали.
— Но ведь в этом кажущемся беспорядке быта есть свой строй, выверенный веками, повторение этих нехитрых процессов и действий. У всех этих разнохарактерных звуков есть дирижер солнце, превращающее весь этот гомон в целостную кантату или ораторию. Видимо, тогда человек чувствует особую творческую сопричастность к природе?
— Естественно, потому, что ты так сладко выныриваешь изо сна в то утро, что чувствуешь неотделимость от всего удивительного течения жизни. И ты действительно не имеешь права считать себя властелином этой природы, ведь ты лишь частичка ее. Дальше — в тебя словно вливается ее сила. Солнышко поднимается, птички «идут на работу» — они уже свое пропели. Тогда уже ты начинаешь открывать свой рот.
Благодаря шевченковскому — «Світає, край неба палає…» — я столь зримо почувствовала свой ритм в этом утре... и это рождение, что не сопротивлялась этому образу. Я просто наблюдала эту картину. И как-то раз попыталась отразить ее в песне.
Это было на фестивале в городе Южном Одесской области. Я была среди украинских и российских оперных и эстрадных певцов, исполнявших шлягеры. Пели что-то в манере Утесова. И решила попробовать — заговорит ли в них посреди дня сердце, откроется ли... смогут ли они почувствовать эту природу? Смогу ли я им донести? И когда я этого добилась — «Світає, край неба палає () Соловейко в темнім гаї сонце зустрічає», и заканчивалось — «І нема тому почину і краю… немає-є-є…», аплодисменты взорвались сильные. Теперь, казалось бы, следовало дать на подъем. Но все же пошла на «Світи місяцю…». Перед этим был рассвет, а я уже пошла на месяц, на вечер — дала снова иную картину. И снова это мне удалось. А дальше: «Засвічу свічу проти місяця () тихо йду, тихо йду…» То есть, если ты на что-то настроился, нужно эту эмоциональную завязку, которую ты создал себе, вынести на сцену, завершить — лишь тогда будет разрядка между зрителем и тобой. Главное, чтобы тебя ничто не сбило, чтобы ты ничего не забыл. У меня иногда так бывает на сцене: увижу, что ситуация иная — и все меняю. Бывает удачно, а бывает и неудачно. Но обязательно нужен эмоциональный подход.
Думаю, если бы мы сегодня больше пели и слушали такие песни, как «Ой, долино, долиночко...» — в ней есть такой выстрел голоса, когда ты выстрелил это «гей» — оно обязательно должно достичь своего апогея. Пуля только тогда умолкает, когда достигнет цели. Так и это «гей-ей». Оно обязательно должно растечься — как туман, разнестись, как эхо.
Когда я пою, часто использую образные интонации. Есть образные интонации. И в них столько сияния. Сюда подключается и цветная радуга голоса. Когда есть момент такого эмоционального разлива — он обязательно перельется в аккорд с природой. Голос и видимый аккорд природы — это настолько органно, так правдиво! И этот параллелизм, существующий в нашей поэтике — голоса и природы — он очень значим, силен. Его невозможно отделить от исполнительского действа. Без него песня не будет правдивой. И когда в творчестве происходит слияние духа человека с духом природы, это становится извечной молитвой, обращенной к Богу.
— Современный львовский музыкант и композитор Мирон Блощищак — виртуоз, извлекающий музыку практически из всего, считает, что музыка окутывает землю. А это движение никогда не прекращается вокруг нас, нужно лишь почувствовать его ритм и извлечь из него «мелодию». Вы, наверное, чувствуете себя такой ткачихой, плетущей из этих ниточек свой музыкальный ковер?
— Это действительно так. Ткачиха, ткущая свое настроение... вплетающая в свое песенное настроение все, чего касается ее дыхание, взгляд. Если бы это показать зримо, что я соткала, получился бы музыкальный цветник. А может, это была бы классическая мелодия... Это так, будто поешь с оркестром и закрываешь глаза (еще без голоса), и видишь, что ты соткала. Ты не можешь зримо показать это, а классическая музыка заполняет это пространство. Состояние твое — это живая классика.
Народная песня и классика очень близки, хотя их и пытаются размежевать. Каждая народная песня всегда несет свою эмоциональную окраску. Классика — это завершенная мысль. Есть человеческие желания, например, взлететь в небо, или желание превратить окружающую нас грязь во что-то красивое. Все село может противиться (как в случае с Екатериной Билокур), а она словно идет против течения и стремится сделать колорит своей мысли красивым, высоким. Это миссия избранных, а их во все времена было не так уж и много, как и композиторов высоких немного — находящих свою завершенность в классике.
— Несложно заметить, что даже когда вы концертируете на солидных академических площадках, вам так или иначе удается переступить какую-то невидимую грань между сценой и залом, провоцируя аудиторию на живой творческий отклик. Что для вас значит ваш зритель и слушатель?
— Это словно зеркальное отражение. Например, когда я выдаю первые песни, сразу же вижу результаты своего настроения. Если вижу, что аудитория меня поддерживает, то дальше все выступление — словно наматывание на клубок мелодий, настроений. Случалось, то, что хотела спеть первым, не поется. Я следую за настроением.