Он был киевской достопримечательностью. Вся «подземная» элита признала его яркий талант, и из уст в уста, по цепочке, эта весть распространялась дальше. Разборчивые иностранцы знали, где можно задешево купить настоящую живопись. Тихо подъезжали на машинах к его квартире на Мостицкой, потом на Оболонский проспект. Художник растерянно смотрел, как сгребали в охапку его любовно выпестованные творения, с дьявольским треском сдирали их с подрамников и, хлопнув, как выстрелом, багажником, увозили в рулонах. Опустошенное сердце сжималось от боли, одной из многих в его жизни. Но каждый раз врожденное чувство юмора, большой запас витальности да еще стаканчик хмельного возвращали ему творчески-деятельное состояние духа.
Родился в Казахстане, куда эвакуировалась семья после ранения отца на фронте. Странное имя Вудон придумал отец, как будто желая ему такой же необычной судьбы.Так и вышло: художник отстаивал данное ему своеобразие зачастую вопреки обстоятельствам. Он рос в простой, бедной семье стекольщика Ивана Петровича, с детства был приучен к нелегкому труду «зарабатывать на пропитание», и даже представить невозможно, откуда у него появилась мечта стать художником, вот уж поистине от Бога. «В моем становлении художником мне не помогал никто, — писал В.Баклицкий в автобиографии, — тех, кто мне мешал, я перечислять не буду». Ему не довелось учиться в специальных заведениях, однако своей цели он добивался упорным трудом с высокой требовательностью к себе и большой трудоспособностью. Истратил немало листов бумаги, картона и красок, копируя интересующие его картины классиков, штудируя натуру, пока не выработал свой художественный стиль, который совершенствовал всю жизнь.
С 1949 года семья, в которой к тому времени появилась сестренка, после разных переездов обосновалась в Киеве, на улице Гоголевской. Тогда там стояли деревянные дома наподобие бараков, в одном из которых обитали молодые художники, которые, по-видимому, и произвели на Вудона неизгладимое впечатление: «…я получил свой первый гонорар в виде трепки, в дальнейшем я убедился на свите своих предшественников (Рембрандт, Ван Гог, Шагал, Модильяни и пр.), что такого рода гонорар не является чем-то необычным. Отнюдь! Человечество всегда было снисходительно к заблудшим сынам своим: скажем, великий грузинский народ знает, где могила Сталина, а вот где покоится Пиросмани, не ведает никто».
Вудон Баклицкий был коренастым и сильным, с густой копной кудрявых волос. Его светлые глаза казались то серыми, то зелеными, то вспыхивали желтым огнем в минуты гнева или восторга. В суждениях проявлял категоричность, людей разделял на «мы» и «они»: творческих, свободных духом и потребляющих, рабов вещей. В его квартире, где бы он ни проживал, никогда не было мебели, занавесок, скатертей и прочих предметов уюта, разве что какие-нибудь строительные «козлы» вместо стола и стульев как крайняя необходимость. И дело не в том, что он был беден, хотя сам так не считал, полагая богатством свой талант.
Трижды был женат ( и столько же родилось дочерей). Но каждое предложение любимой женщины купить для хозяйства то или это неистовый Вудон решительно отбрасывал. Быту противопоставлял праздник — возвышенное состояние души. Так, работая экскурсоводом, повел группу туристов ночью в лес на поиски цветка папоротника, а там, в глухомани, показал светящийся на земле портрет возлюбленной, которую все узнали и ахнули, — этот лэндарт художник составил заранее из особых гнилушек. Многочисленные друзья и знакомые чаще всего называли его Вилей и с удовольствием приходили к нему в гости, особенно если он объявлял какое-нибудь торжество. Был, например, День лентяя ( и это во времена повсеместно развешиваемых лозунгов «Слава труду!»). Свой день рождения отмечал по нескольку раз в году: один раз, по паспорту, — в январе, другой — в мае, в день, наполненный одному ему известным смыслом, означающим его «второе рождение». Любил угощать необычными, придуманными им блюдами, — из листьев липы, цветов одуванчиков и прочими.
Да и каждая картина В.Баклицкого — тоже праздник, буйство красок. В его палитре преобладают горячие, не просто теплые тона: оттенки красного, оранжевого, желтого с контрастами леденящей лазури или изумрудной, охры и умбры встречались редко. Максималист в своих ощущениях, он мог написать пейзаж, в небе которого не одно, а три солнца. Его женщины не просто красивы — прекрасны, как цветы. Каждый излом ветки дерева наполнен страстью, граничащей с болью.
Экспрессия цвета и формы, искажающая фотографически-нормальное изображение, воспринималась в годы господства соцреализма просто как неумение рисовать, равно как и безыдейность приравнивалась к непрофессионализму. Такое искусство не имело ни официальных выставок, ни отзывов искусствоведов, ни тем более заказов. Кем только ни работал Вудон, чтобы иметь возможность приобретать холсты и краски, а также иногда устраивать праздники. Был декоратором на киностудии, оформителем, участником археологической экспедиции, да и грузчиком случалось подрабатывать, когда еще хватало сил. Главное — отстоять свое право на самовыражение, по-своему преломлять свет, очаровавший художника в работах Вермеера, писать чистым цветом, проявляя солидарность с прижизненной непризнанностью Ван Гога и наивностью Пиросмани.
Не раз вера в себя покидала Вудона, бросая в темную бездну отчаяния. Алкоголь не помогал из нее выбраться, все более разрушая здоровье, рубцы и раны оставили на теле попытки суицидов… С фотографии конца 60-х годов на нас смотрит молодой художник, увлеченный поэзией Н.Гумилева и романтикой А.Грина, еше не знающий, как тяжело будет остаться верным избранному пути. Ведь из созданной тогда группы художников-новаторов «Нью бенд» остался один единомышленник — Николай Трегуб, остальные ушли в «соцреалисты», прельстившись благополучием «соцзаказа». За долгие годы дружбы Коля и Виля немало этюдов написали с одной натуры, хлеб и краски делили пополам и морально поддерживали друг друга.
К каждому человеку, с которым знакомился Вудон, он строго, как к самому себе, подходил с невысказанным вопросом о том, что победит со временем в его душе — «мы» или «они»? А вслух загадочно произносил: «Посмотрим…». Так, кажется, и звучит в его картинах тема окон. Он писал дома и церкви, деревянные хибары Подола и Куреневки, идущие на снос. Почти нигде не изображены люди, но — разнообразные окна: прямые, изогнутые, танцующие, темные и светлые, как возможность обитания жизни, как свобода выбора того или иного жизненного пути.
Превыше всего он ценил в человеке креативное начало, считая его божественным. Сам он был счастлив тем, что Бог дал ему такой дар. Все, к чему ни прикасался, В.Баклицкий хотел до-сотворить. Брал кусок дерева, одно-два движения ножом — и получалось лицо, зверь или цветок. Из обычного булыжника мог сделать камею. Даже свой любимый город Киев боготворил за… несовершенство, «эскизность», которую хотелось довести до совершенства, достроить, дописать маслом.
Слово «художник» писал с большой буквы. Иногда подписывал картину: «Художник В.Баклицкий», как будто была необходимость лишний раз, как заклинание, произнести это магическое слово и еще раз утвердить себя в этом качестве. Целостность взглядов, высокая энергетичность его полотен привлекали к нему учеников и последователей. В его мастерской сформировалась плеяда художников, которые сейчас живут в разных странах.
В последний год жизни Вудон участвовал вместе с ними в выставках группы «Стронций-90». Выглядел старым, седым, хоть и с былым блеском в глазах, с трудом ходил, опираясь на палочку. А ведь ему было всего 50! Безусловно, его жизнь протекала интенсивнее многих других. Неординарность мироощущения талантливого человека ярко выразил Г.Гессе в повести «Последнее лето Клингзора». «Ты когда-нибудь ковырялся вязальной спицей в остановившихся стенных часах? — спрашивал художник. — Я однажды это делал и видел, как в часы вдруг вселился бес, и весь запас времени с треском полетел в тартарары, стрелки пустились взапуски по циферблату, они, как сумасшедшие, вращались со страшным шумом, а потом также внезапно все кончилось, и часы испустили дух. Именно это происходит сейчас здесь, у нас: солнце и луна, обезумев, мчатся, словно их кто-то гонит по небу, дни летят, время убегает, словно через дыру в мешке». В таком же бешеном темпе сгорел и темперамент Вудона Баклицкого, он будто расплавился в зное 7 июля 1992 года. Остались пылающие мазки его картин.