«Всю жизнь я брехал, брехал, чтоб выжить. Правду про свою семью я никому сказать не мог, не знала Ада, не знали дети… Я и им брехал. А вот на сцену выходил, не брехал. И в кино в своих ролях — не брехал», — это строчки из дневниковых записей актера, которые Ада Роговцева нашла после смерти в его архиве и опубликовала в книге «Мой Костя», недавно вышедшей в Киеве (издательство “Альтерпрес”, 2006 г.).
ВРоссии, как известно, надо жить долго, чтобы до чего-нибудь дожиться. Еще дольше надо жить в Украине. Понадобилось 40 лет, чтобы мы узнали историю большого украинского актера Константина Степанкова, которая бросает неожиданный свет и на его киногероев, и на него самого.
Впервые увидела я Костю (тогда он был еще не «народный» и даже не «заслуженный») в конце 60-х в спектакле Киевского театра-студии киноактера «Лиса и виноград», поставленном Леонидом Осыкой. Запомнила его философа Ксанфа на всю жизнь: худое ломкое тело, устало сутулится, но походка легкая, жест плавный, расслабленно капризный, а сама рука властная, сильная, с напряженно проступающими жилами. Нестерпимый блеск глаз на коричнево-аскетичном, выжженном лице с глубокими морщинами, которое враз умеет стать жестким, состариться и опустеть.
А как он был великолепно небрежен в своем вольномыслии, балансирующем на грани цинизма, как рассеянно аристократичен в каждой интонации, когда откровенно забавлялся спорами с простодушным и талантливым рабом Эзопом. Ну откуда в нем эта размагниченность, утонченность и естественность одновременно?
Когда узнала, что Степанков только что ушел из Театра имени Франко, где проработал 14 лет, но так и «не вписался», ничуть не удивилась. Тогдашняя украинская драматическая школа с ее мелодекламацией, любовью к восклицательным знакам и почти полным отсутствием вопросительных, не знающая шепотов и полутонов, была не для этого актера.
Вскоре мы с ним познакомились: на длинном маршруте по Сибири, который назывался Декадой украинской литературы и искусства в РСФСР, где Костя автоматически становился центром любого — малого или большого — скопления народа.
И что было особенно поразительно в этом двухнедельном моноспектакле — ни малейшей фальши, ну прямо-таки ни одного неверного звука или жеста, даже на придирчивый взгляд критика. Смущало только расточительство, неразборчивость, что ли… Легко вспыхивает, легко сгорает, как изба на большом пожаре. Но подкинь пару сухих снопов соломы — и запылает снова.
Помню, смутно подумалось: да не растратит ли он свою бешеную внутреннюю энергию вот так, по пустякам?.. И не окажется ли лучшей, самой обаятельной ролью, какую ему суждено сыграть, — роль самого себя, артиста Константина Степанкова?
Примерно так я написала о нем по свежему впечатлению. С тех пор прошла целая жизнь. Она долго не давала ответов на мои вопросы и как будто подтвердила опасения.
На рубеже 60—70-х несколько блистательных киноролей, сделавших Степанкову громкое имя, а до и после этого — масса средних и просто эпизодических, от которых вполне можно было отказаться, которые не вязались с его значительным, нервным лицом, с исходившей от него внутренней силой. Сам он в конце жизни безжалостно разделил свои работы в кино на те, что стыдно смотреть, и те, что не очень. «Тех, что не очень, может, штук пять есть».
Как на мой вкус, самая безупречная из «нестыдных» — Михайло в шедевре Леонида Осыки «Каменный крест». Степанков сыграл естественного человека, физически и душевно здорового, с младенчески нетронутым, безжалостным сердцем, чью совесть еще ничто не смущает и не тяготит, ибо он слепо подчиняется законам общинной морали и не несет личной ответственности за поступки. Это человек на очень крепких ногах, вросший в свою землю могучими корнями, разделяющий со своим народом его, народа, представления о национальном и человеческом достоинстве. Он даже не догадывается о существовании такой коварной штуки, как свобода выбора (экзистенциалистов еще не читал, счастливец).
Через несколько лет у того же Осыки в «Захаре Беркуте» Степанков сыграет боярина Тугара Вовка — еще одного хозяина на своей земле, охотника и воина, барина с языческой жадностью к жизни, уверенного в неотразимости своей мужской силы и обаяния, а также в праве самому решать свою и чужую судьбу. Последнее его и подведет, и подточит изнутри его силу, и превратится он на глазах в жалкого и несчастного старика. Это драма человека, сделавшего неправильный выбор.
Совсем другой человеческий тип предложил Степанков в фильмах Николая Мащенко. В знаменитых «Комиссарах» он сыграл фанатика веры, мученика идеи, человека, одаренного религиозным инстинктом и мощным религиозным темпераментом. Такими, наверное, были первые христиане. Утопическая коммунистическая идея хоть и не победила в отдельно взятой стране, зато одержала верх в отдельно взятой человеческой душе — чистой и честной душе комиссара комиссаров Федора Лобачева.
Но пластический рисунок роли, предложенный актером, говорил еще о чем-то — помимо слов и поверх прямого смысла. Эти страдальческие, какие-то стерегущие глаза, эта набегающая на лицо тень тревоги, детской беспомощности и непонятной вины, это врожденное благородство жеста, контрастирующее с прямолинейностью слов и категоричностью тона, эта невесомость легкого тела, как-то косо скользящего по земле… Споря с еще одним монахом-революционером, впавшим в ересь (его играл Иван Миколайчук), герой Степанкова не разумные аргументы искал, а как будто заклинал бездну, разверзающуюся перед ним. Он проигрывал другу на каком-то другом поле и невольно робел перед человеком, который не боится заглядывать в глубину собственной души и задавать проклятые вопросы. В этом тайном страхе была уязвимость и слабость сильного героя, сыгранного актером новой формации. Герой — идеалист самой чистой пробы, еще ничего не знает про себя и свою судьбу, актер уже знал все.
Это было настолько неожиданно и обаятельно, что сам Пазолини, автор «Евангелия от Матфея», пригласил «Комиссары» на свой фестиваль в Пизе «Новое кино». Зато родимые киноинстанции, немало потрудившиеся, чтобы изуродовать картину, практически положили ее «на полку», от греха подальше.
Потом Степанков сыграет Жухрая в телесериале Мащенко «Как закалялась сталь» — не апостола, а романтика и лирика революции. Потом знаменитого партизана Сидора Ковпака в трилогии Тимофея Левчука «Дума о Ковпаке». На него посыпятся звания, награды, премии — все, что следовало в советском обществе за официальным признанием.
Но тогда же для украинского кино наступили трудные времена — ролей по уровню таланта и личности Степанкова не было. И он честно зарабатывал свой актерский хлеб, где придется.
В последние годы Кость практически не снимался, жил в селе под Киевом, где они с женой, известной украинской актрисой Адой Роговцевой, осилили купить скромную крестьянскую хатыну, кормил там кур и лепил вареники. И, конечно, пил. Много и горько.
Однажды в Доме кино попросил приехать туда: «Расскажу тебе все, все, даже то, что никому никогда не рассказывал». Увы, не поехала, потому что, каюсь, потеряла к нему интерес. Как я теперь жалею об этом! Как мало мы все знали о нем, как много не узнаем уже никогда…
Вот его история, ставшая известной совсем недавно.
Родился Кость Степанков в семье потомственных священников. Отец его — Петр Волощук — был протоиереем в селе Печески на Хмельнитчине. Первый раз его арестовали в 37-м году, но выпустили. Боясь за судьбу близких, отец уговорил жену формально развестись с ним и дать детям фамилию Степанковы (русифицированный вариант девичьей фамилии жены Степанко). В 39-м его снова арестовали и расстреляли. От впечатлительного Кости мать это скрывала. В голодном 33-м умер от скарлатины младший брат. Старший, пятнадцатилетний Игорь во время войны пошел в УПА, вскоре погиб. Сам Костя убежал из дому — искать отца почему-то на Севере. Угодил в колонию, сбежал, прошел через линию фронта, работал, где придется, пока не попал на рыболовецкое судно, ходившее между Архангельском и Мурманском, на землю Франца Иосифа. Был юнгой, сыном полка, ловил кильку и салаку (от тех странствий остались на теле морские наколки).
Уже после войны мать, боясь доносов, решила бежать из Умани, где семья «врага народа» жила с конца 30-х. Костя уезжать категорически отказался. Оставив хату на людей, позже ставших опекунами сына, мать с шестилетней дочерью навсегда покинула Украину. Двадцать лет не хотел видеться с ней Костя — не мог простить, что она его бросила. Потом все-таки встретились, не сразу, но помирились.
Свое происхождение Кость Петрович тщательно скрывал от всех, включая семью. (Выходит, не поверил ни ХХ съезду, ни массовым реабилитациям, ни «оттепели», ни даже перестройке? Или что-то другое удерживало?) Только через 33 года (!) супружеской жизни открылся жене. Это был 1991-й — судьбоносный год, когда рухнула советская империя. Значит, только тогда поверил, что все это всерьез и надолго. (Широкой публике исповедался с телеэкрана еще через несколько лет.)
Все-таки мы жили в уникальном обществе: «настоящая действительность», к которой вечно призывали художника «повернуться лицом», оказывалась лживой и фальшивой, а вымышленный мир на сцене и экране был настоящим, не требующим брехни.
Как балансировал чистый и честный человек Кость Степанков между подлинностью поэзии в кино и невозможностью жить по правде? О чем он думал, играя своих комиссаров? На какие сделки с совестью шел, когда по настоянию Амвросия Бучмы, частично заменившего ему погибшего отца, бросил Уманский с/х институт и поступил в Киевский театральный, где был избран комсоргом и исключал из комсомола будущего режиссера Владимира Денисенко, севшего потом за украинский буржуазный национализм (позже Костя у него снимался)? О чем он думал, когда десять лет видел в кресле у себя дома тестя, бывшего работника НКВД, который лишился ноги после операции, пил и опускался после смерти жены и которому благородный зять «дав притулок» в старости?
Все это наши экзистенциальные драмы, наша свобода выбора — между петлей и удавкой. Никакими «европейскими мерочками» (Достоевский) их не возьмешь.
Об одной даме Костя как-то сказал: «У нее такой глубокий внутренний мир, что в него и заглядывать страшно». Я подивилась, ибо сама считала эту даму поверхностной (кому ж и знать лучше — речь шла обо мне). Теперь понимаю: он боялся заглядывать не в чужую, а в собственную глубину. Мы все такие — скользим по поверхности, считая, что так удобнее, комфортнее и безопасней. Похоже, это грубая ошибка: не имея обратной связи с собственной глубиной, мы не находим контакта с чужой глубиной. Не веря себе до конца, не доверяем друг другу.
А как мы можем себе верить, если не знаем, кто мы, с кем и чем себя идентифицировать: с расстрелянными отцами и сосланной родней (в моем роду такой тоже хватало с лихвой) или с наивным пионерским детством и комсомольской юностью? С ошибками отцов или с поздним их умом? А может, с семейными преданиями и национальными мифами об иной жизни дедов-прадедов? («Сейчас и бандиты мои тихонько переходят в герои. Я Петлюру играл как врага, а теперь он — герой…», — из дневника Степанкова). У нас нет базовых ценностей, которые передавались бы из поколения в поколение без пересмотра и становились нравственной опорой личности. Вот почему мы поголовно — отцы и дети — не столько сознательно лжем (с этим проще разобраться), сколько бессознательно фальшивим. Наше общество глубоко невротично и таковым останется еще долго. По сути, искать бы нам нынче идентичность не национальную, а антропологическую. Но эта задача покруче, и мы инстинктивно отодвигаем ее «на завтра». Боимся очной ставки с самими собой.
У большого актера есть перед нами одно важное преимущество: свой внутренний опыт, включая негативный, все парадоксы собственного духовного развития он честно отдает героям. Не будь у Степанкова такой трагической истории, такого глубокого душевного подполья, мы бы не имели таких его героев.
В молодости он мечтал сыграть Освальда из «Привидений» Ибсена, человека, задуманного для радости жизни и радости труда, но подточенного уже на корню ошибками и «грехами отцов». Лидия Либединская, жена Юрия Либединского, по чьей повести снимались «Комиссары», уговаривала Мащенко сделать фильм о Южном обществе декабристов: «Степанков — готовый Пестель». Я же всегда считала, что Костя задуман для героев Достоевского: он мог бы сыграть «человека из подполья», Версилова, Свидригайлова и даже Ставрогина. Увы, не там и не тогда родился.
Слава Богу, под занавес его актерской карьеры случилась радость: Роман Балаян, с его чутьем на все подлинное, с симпатией к людям «слабым» и уязвимым, пригласил Степанкова в свой фильм «Две луны, три солнца» — на роль старого чеченца, приехавшего в Москву разыскивать контрактника, убийцу своего сына. И снова мы увидели это растерянное, беззащитное лицо старого ребенка, этот скрытый страх и мольбу в глазах, это невесомое тело и слабые, шаткие ноги, не доверяющие чужой земле… Превосходная работа, как на мой вкус, лучшая в фильме.
Парадокс (а может, единство и цельность?) судьбы Степанкова заключается в том, что, несмотря на официальное признание, он так и не стал «своим» у властей, старых и новых, безошибочным инстинктом его отторгали (или он отторгался сам?). В сущности, он оказался лишним человеком в своем отечестве. И закончил свою жизнь почти так же, как начал. Что ж, «лишний человек — это звучит гордо», утешил бы его бывший харьковский пижон, а ныне гражданин Америки Вагрич Бахчанян. И то правда, у нас ежели не лишний — или дурак, или подлец. Или то и другое. Исключения редки.
Говорят, рак возникает от глубоко нанесенных и так и не прощенных обид. Хоронили Костю, по его просьбе, не на престижном Байковом кладбище в Киеве, где ему «было положено», а в том самом селе, где он кормил кур, читал книжки, пил горькую и вел диалоги с кошкой. За гробом шла большая крестьянская толпа, мужики на поминках торопились «помянуть Петровича» по полной программе. И я сердито подумала, что неразборчивость догоняет Костю и за гробом.
Теперь, узнав о нем больше из книги, с любовью изданной женой и детьми, думаю иначе. Неофициальность, непарадность его похорон как-то очень с ним вяжется.
На самом деле, даже тогда, в Сибири, не было неразборчивости и пустяков для Кости. То была самая счастливая, самая плодотворная пора его жизни. И он, наглухо закрытый для всех, сложивший на нижних этажах своей души жгучие обиды и травмы, распахнул окна и двери на верхних этажах и щедро, даже с благодарностью впускал всех желающих. Мир был так немилосерден к нему в детстве и юности, так долго хотел его погубить, а теперь сроки недоброго сговора кончились, и жизнь открыла ему свои объятия.
Оказалось, ненадолго. Не до нас ей, жизни торопливой…
Какими итогами мерить человеческую жизнь? Неужели бляшками, которые несут на подушках впереди гроба (унизительный для достоинства человека ритуал)?
Костю любили. Не только его семья — любили друзья, женщины, коллеги, зрители. Не за один несомненный талант. За некарьерность (вопреки званиям), за неумение пользоваться выгодами своего положения (не стал, как другие, академиком, не имел приличной пенсии, квартиры, дачи, машины), за тень непонятного страдания, живущую в глубине глаз, за деликатность и абсолютную простоту в общении, даже за понятную славянскую слабость — любили.
Костя имел счастье еще раз убедиться в этом. Знаю, не хотел праздновать свое 75-летие («Кому это нужно?»), Ада настояла. Но когда он, красивый и элегантный, как всегда, но уже с палочкой (это было за год до смерти), нерешительно вышел на сцену и увидел толпу, заполнившую все проходы в большом Красном зале Дома кино, и толпа эта встала и устроила овации, каких давно не слышали эти стены, — он так разволновался, что утратил свой дар лицедейства и почти ничего не смог сказать. Признаюсь, у меня тоже выступили слезы.
Есть, есть все-таки у этой торопливой жизни свои неторопливые законы справедливости. Иногда, правда, уж слишком неторопливые.
В одном я оказалась права: лучшая роль, которую Косте суждено было сыграть, это образ самого себя — Артиста Степанкова.
Степанков: из записок на клочках
l У нас ніхто досі не визначив, чому ми мізерні. Україна завжди була залежною і найпотужніші розуми і таланти віддавала Великій імперії в її скарб. Чомусь так сталось, що Достоєвський і Гоголь стали великими російськими письменниками. Навіть Шевченка Тараса перший “Кобзар” було видано в Санкт-Петербурзі. Де ж наша гордість? Балакати про неї легко. Чому моя Україна така хуторянська аж досі?!
l В оцей час, що ми його живем, в нашій парафії сильно багато дурнів, невігласів, які вміють пристосовуватись до чого завгодно. І багато справжніх фахівців — дійсних та потенційних — але!.. Прогресують тупі невігласи, а знаючі, розумні люди або від”їжджають за кордон, або гнидіють тут у безробітті.