Неожиданно «имперский» привкус ощущаешь в результатах присуждения премии им. Джозефа Конрада, которую Польский институт в Киеве отныне ежегодно будет присуждать украинским писателям. Будет присуждать, как стало известно, за последовательность творческих поисков, инновацию формы и разрушение стереотипов. Первым победителем накануне Нового года стал Тарас Прохасько, знаковый представитель «станиславского феномена». Но за что? Вряд ли за фундаментальный роман «Непрості», так как произведение это не очень свежо. Скорее всего, премию присудили за актуальный «Порт Франківськ», то есть за брошюру газетных фельетонов, где великолепно расшифрована суть романтической украино-польской, а также австро-венгерской герменевтики. Но какое отношение это имеет к литературе?
По случаю присуждения Прохасько премии Конрада вспомнил, как в начале 1990-х автор этих строк отмечал, что «прозападное» творчество участников «станиславского феномена» (к которому принадлежит Прохасько), отличаясь от восточноукраинского, способно развращать вкусы своим непостижимым «экзотизмом». И что «мессианство» иванофранковцев, экстраполированное на восточное пространство нашей литературы, заставляет переосмыслить роль культурной федерации, в частности ввиду многочисленных «цесарско-королевских» девиаций с поля чисто галицийской писательской школы, которые возносятся на уровень мододательного вкуса, засоряя абсолютно различные по своей культурной ментальности очаги слободской духовности. Также в вышеупомянутые 1990-е речь шла о том, что для литературы Западноукраинского региона естественнее было бы развиваться в обратном, западном направлении, чем идти легким путем на еще не опороченный Мазохом и Издриком Восток.
До сих пор в теле «станиславского феномена» имеем, с одной стороны, длиннющие, то бишь «непростые» лирические эпопеи с гиперпрустианскими описаниями повседневных мелочей, которые выводят на первый план не личность «автора», а поток литературного текста, и хорошо, если этим занимаются не «стихийные» любители типа Тани Малярчук, а хотя бы Прохасько с Издриком. С другой стороны, многие всегда были склонны выдвигать такое творчество чуть ли не на Нобелевскую премию, но читателя давно уже тошнит от несносной воццеко-набоковской слащавости, когда «твої коліна відчували її груди, а її вухо, миле таке вушко, знайшлося просто перед твоїми губами», и дешевой сентиментальности галицийского аборигена во времени, когда «усе це відсилає нас к бісу у пріснопам’ятний чотирнадцятий рік».
Впрочем, премии иванофранковские аборигены в упомянутых 1990-х все-таки получили, хоть и «смолоскиповские», то бишь миротворческие. Здесь же речь идет о федеративном конфликте с премиальным акцентом. Ведь известно, что на премию Конрада выдвигались Прохасько, Сняданко и Жадан, но победил почему-то именно Прохасько. Спрашиваете, почему? Оказывается, очень просто, если согласиться, что польским благодетелям нынче уже можно оборонять «свою» литературу в «чужом» украинском контексте, считая творчество Прохасько своим достоянием.
Итак, схема неприсуждения премии была следующей. Сергей Жадан с его истинно восточным менталитетом отнюдь не отвечал геополитическим вкусам поляков с их тайными мечтами типа znovu Polska do Kijova. Ведь Жадан, как правило, грустит по «моей звездной УССР», а за это польских премий не дают. Что же касается писательства Наталии Сняданко, то у нее не проза, а журналистика, к тому же советского образца, и это абсолютно не устраивает никакое современное жюри. А Тарас Прохасько вроде бы как застыл на отметке «приснопамятного четырнадцатого года», а его аморфно-ностальгические творения относятся как раз к этому литературному конгломерату с идеологическим дискурсом, откуда выросли ноги «станиславского феномена». Или, простите, польского?
При этом следует отметить, что долгое время авторы «станиславского феномена» наподобие Ю.Андруховича, Ю.Издрика или В.Ешкилева сами не могли подыскать аргументы, которые точно определили бы «национальную» принадлежность их ностальгии, позволив уравнять в правах историографический и естественный методы поиска истины в литературе. В конечном итоге сошлись на том, что специфика прикарпатской истории состоит в описании, а не в «национальном» разъяснении уникальных событий австро-венгерской истории и связанных с этим рефлексий во сне и наяву. И тогда в литературу пришел Прохасько, который своими уникальными текстами впервые подсказал простой выход из этого умственного тупика под названием «герменевтика ландшафта».
Понять, что же именно делает Прохасько в литературе, без «национального» циркуля невозможно. На первых порах этот прикарпатский экзегет творил в своих текстах сугубо частную мифологию, а затем увлекся ее социокультурной составляющей. Между тем у Прохасько отнюдь не политика, а сакральная география украинских Карпат. Топонимики, считает автор, вполне достаточно, а местность иногда бывает круче любого сюжета, ведь «іноді варто заговорити самими назвами в правильній послідовності, щоб назавжди оволодіти найцікавішою історією, яка триматиме сильніше, ніж біографія»
По сути, у Прохасько — очередная сага метафизического краеведения. Частный эпос и семейная география растений, основными узлами которой выступают прикарпатские топонимы, экзотическая ботаника и прочая семантика географического пространства. Но прежде всего — прекрасная жемчужина «польского», как кое-кому кажется, топоса, несравненный порт Франковск, который затаился в глубине исторического подсознания среди скал, «котрі ніяк не дочекаються припливу, а відплив був кілька тисяч років тому». А вокруг, представьте себе, «Карпатське море, за яким Туреччина, яка починається за Прутом, за Дністром, за Черемошом, за Тисою, за Попом Іваном. За Туреччиною ж — як відомо — тільки Африка. І кінець світу». Где же здесь, скажите на милость, Польша?
Пока же до конца света далеко, несокрушимый анахорет Прохасько свято придерживается ритуалов глубинных мифов и заботится о прикарпатских твердынях духа, которые нельзя полонизировать, а уничтожить можно лишь изнутри. Например, премией им. Конрада или «пожежею, яка роздулася з-під котла, в якому варилося повидло», и тогда уже не избежать местечковых вспышек открытия, озарения, а заодно и прозрения. «Спалах виглядав так, — утверждает Прохасько, — я користався публічним туалетом». Поэтому неудивительно, что результаты такого «пожара» из-под индивидуального котла коллективного варенья иногда поражают. «Наша серйозність і трагічність полягає не в тому, що ми українці, а у зовсім іншому природному середовищі, — отмечает Прохасько. — Надто багато лісу, надто багато різної зелені». А в тех лесах, в той зелени, по мнению автора, одни лишь партизаны и медведи. Отсюда — сплошь деморализация, насквозь милитаризм и духовный упадок. А вот «що справді вражає, це дівчата у джинсах і вишиваних сорочках», поскольку «важко вигадати наповненішого духом гострого еротизму». Не удивительно, что при таком тревожном распкладе «їхні малі діти виглядають як нагороди учасників таємних бойових дій».
Итак, как видим, проза Прохасько не обязательно имеет «польские» корни, как бы ни убеждал нас Издрик, напоминая, что в советские времена в Галиции слушали исключительно «польский рок». Но пока ему верит лишь Жадан, назвав так одно из своих произведений, но премии Конрада ему за это, напомним, все равно не дали. И не обязательно «польские» корни в текстах Прохасько именно потому, что они близки по своей инфантильности к австрийцу Йозефу Роту и галичанину Бруно Шульцу, но сегодня «все смешалось в доме Облонских», и даже при такой кажущейся «глобализации» все равно важна не «культура», а «западный» фактор в противовес «восточному». Все это представляется второстепенным и необязательным только для настоящих любителей художественного слова, а для профессионалов-господ остается козырной картой в их геополитическом пасьянсе.