Напрасно мы ожидали слишком многого от начала выставочного сезона, его открытие не отмечено, к сожалению, никакими инцидентами «из ряда вон». Обыденность течет своим чередом, уже падают листья, и маленькие радости планового общения с прекрасным, как то: вино, бутерброды с икрой, приятные встречи, алое платье хозяйки салона, свечи и скрипичное сопровождение (ухищрения могут быть самыми разнообразными, кто на что горазд) — влекут публику на вернисажи, создавая праздничную и светскую «атмосферу искусства». Атмосфера важна и, наверное, заслуживает более пристального внимания — без нее знакомое блюдо искусства кажется пресноватым. Как жаль все-таки, что светские подробности — не наша задача…
Наша — куда нудней, она состоит в том, чтобы расшифровать формулу-откровение «…Е=мс…живопись», опущенную свыше на пол галереи «Ателье Карась» в момент обустройства экспозиции Василия Бажая, Эйнштейна от живописи. Процитируем ее скромную авторскую интерпретацию: «На основании открытия взаимосвязи массы и энергии Эйнштейн создает свою теорию относительности. Каждое тело имеет собственную энергию, колеблющуюся в зависимости от разных, прилагаемых к нему сил. Живопись не является исключением из сего правила. Энергия живописной структуры равняется ее массе (количеству переработанной художником творческой сущности) по отношению к скорости (которая представляет нам характер ее влияния на окружающую действительность)».
Пришлось утруждаться цитированием классиков, так как Бажай выставлял не столько живопись, сколько это «свое» открытие, опирающееся на авторитет великого коллеги — пустая стена, обклеенная аннотирующими текстами, выглядела концептуально и старомодно. Подобная концептуальность — не от мира сего, ее тон был бы более уместен в эпоху великих естественнонаучных открытий… Что поделаешь — у провинциалов свои причуды. Что же касается собственно живописи, то открытие «энергетической относительности» на ее качестве никак не отразилось. Сколь щедро ни вкладывал в нее художник свою творческую сущность, энергетика полотен никого не сшибала с ног, повышенной радиации, электромагнитных бурь или хотя бы бури восторгов не наблюдалось — картины как картины, бывает живопись и более суггестивная, и удовлетворяющая более изысканный вкус. Фрагменты расчлененных тел, которые Бажай, в необузданном желании расшевелить в равнодушной, ожиревшей душе зрителя сильные эмоции, очень натурально «сшивал» на живую нитку прямо по холсту, причем швы, напоминающие кости, выглядели еще более отталкивающе, чем само «мясо». Не думаю, что преследуемая цель «нагрузить» зрителя дешевым эпатажем воспоминаний Джека- потрошителя будет достигнута. Тяжестью на сердце мясной ряд Бажая не ложится. Скользнув взглядом по «прилавку», перетерпев незамутненный никакими сложными «эстетическими» эмоциями прилив отвращения, зритель уходит прочь. Почему? Возможно, продукт был не слишком свеж, а может, и живопись неважная. Я склоняюсь к последнему. Этот сомнительный эксперимент в который раз доказал: законы физики никак не соотносятся с искусством, игнорирующим прямолинейность формул причинно-следственных связей, оно всецело принадлежит сфере метафизического.
Вот так — даже в наши, находящиеся на бог знает какой периферии мирового художественного процесса, места доносятся отголоски нового бума, искусственно реанимирующего живопись, некогда искусственно же умерщвленную. Выставка Анатолия Криволапа в «Персоне», открывшаяся 20 сентября, стала событием из этой серии. И если Бажай — неопозитивист, то Криволап, со слов куратора Олеси Авраменко, — алхимик. Анатолий Криволап действительно свободно переплавляет содержимое психики в субстанцию цвета. Он одарен цветовой интуицией, которая перестала противиться соблазну поиска неординарных, не затасканных длительным употреблением живописных форм.
Даже не причисляя себя к любителям салонного постмодернизма (глубокий реверанс удачливого в коммерческом плане салона в сторону почти или совсем непродажного современного искусства, в результате — салон остается салоном, но с «облагороженным» имиджем), можно отдать должное «райскому» проекту Влады Ралко («Ра», 15.09—06.10). Влада отыскала свой «Рай» в пространстве рождающихся в одиночестве «голливудских» фантазий, в переливах глянцевой насыщенной- перенасыщенной розовости тел. Идея популярна и общедоступна —никакая реальность не является достоверной, помимо внутренней, психической, тем не менее, в этом ее развитии что-то есть…Зыбкость, ставящая под сомнение даже достоверное. Чем отличаются от ежедневно мелькающих на экране живописные версии любовных сцен крупным планом, автоматически ставящие зрителя в положение вуайериста, кому приятное, а кому—нет? Тем, что обнаженность актеров не обнажает смысла происходящего. Они играют в «масках», как в древнегреческом театре, стандартный оскал одинаково может прочитываться и как гримаса страха, и как выражение наслаждения, не проясняя душевное состояние играющих хотя бы минимально. Таким образом, зритель, допущенный во внутреннее пространство автора, вынужден подыгрывать ему в роли не только пассивного соглядатая, но соучастника фантазирования, завершающего начатую love story.
Расхожее мнение, что профессиональному художнику никогда не стать «наивным», легко опровергнуть. Лев Скоп, реставратор, иконописец, искусствовед, живущий и работающий в Дрогобыче, озадачивает посетителей галереи «Тадзио» своей наивностью, доходящей до степени святой простоты (15.09—5.10). Априорно можно счесть такой взгляд на мир «подделкой», чудачеством оригинала. Так как подлинно примитивный «магический» взгляд на самом деле примитивным не был. Он спасал мир от ежесекундно угрожающего хаоса, заклинал, фиксировал его в состоянии стабильности… Но коль так — быть ему актуальным всегда, сегодня искусство занимается тем же безнадежным делом — ищет, останавливает, присваивает ускользающую реальность. Несмотря на то, что найти, остановить, а тем более присвоить ее невозможно. Самое примечательное в «первобытном», далеко не идилличном видении Льва Скопа — тревожность, надрывность. Из потока призрачных видений шабаша (ведьмы пролетают частенько) выловлено самое реальное — птицеголовые люди, очеловеченные птицы, «мировые» деревья, солнце и луна. Все сие «заклинается», обретает бытие в пасмурных картинках, написанных темперой на грубо распиленных обрубках дерева.
«Жизнерадостная» интонация, навеянная впечатлениями от последней выставки, в которую незаметно скатывается мое повествование, подсказывает: пора прощаться с искусством. Но только до следующего месяца, разумеется.