...11 декабря 1943 г. над Никопольским плацдармом висел негустой мокрый туман, сваливался ледяной дождь, тупое месиво замерзало, сковывая ботинки. Проснувшись и с трудом отодрав, вырубив из глины накрепко примерзшую шинель, прикрывшись палаткой, он стал сочинять письмо домой на серой распадающейся бумаге. Вот что он сказал об этом через полвека.
«Восемнадцатилетие встретил я в окопе на кургане. Шел снег мокрый, вперемешку с дождем. Иногда из него прилетали и с сухим адским треском рвались мины. Места сухого нет. Мокрое письмо сложил треугольником. И думал: что ж я увидел за эти годы? Конечно, молодость, детство - они всегда радостны, светлы. Но если по правде... Тюрьма в Новом Осколе, откуда сестру отпускали в школу, а меня - нет. Невероятно красивые северные леса из окна арестантской теплушки. Ночные тени, гудки паровозов. Колючую проволоку на вагонной двери. Это запомнилось только ощущением резкой боли в руке. Мокрые, вонючие, грязные бараки с чавкающей холодной грязью внизу, с нарами в три яруса, с удушающим дымом печей. Смутно-смутно, потому не страшно. Очередь. Всю жизнь в очереди. За хлебом занимали еще с вечера, и всю ночь там, это уже в Донбассе. Там всякое бывало, в этих очередях. И урки, и босяки, которым мы завидовали за их вольную, перелетную жизнь. Голод, почти беспрерывный голод. И, как ни странно, - милое сердцу «взвейтесь кострами, синие ночи», и каждое утро бегом к газетному киоску - что там с «Челюскиным»?..
И новенькие, пахнущие учебники, как их все время отбирали и возвращали с заклеенными портретами вождей и вычеркнутыми фамилиями; и школьные вечера, и драмкружок, и душа в пятках при словах «Соловки» и «Котлас», и опять очереди без конца. И только в одном месте не было очередей. Чем ближе к передовой, тем меньше желающих. Восемнадцать, курган - степная древняя могила, мокрый снег с дождем сечет в лицо, обледенелый окоп, задубевшая палатка, ветер слезит глаза, иссечена шинель и что впереди? А впереди - очереди, только уже другие. Пулеметные...»
Сразу же после войны в вечерней школе, бывало, валился на пол от надоевшей контузии, усталости, голода. И все же закончил на «отлично». Тяжелые, голодные были первые послевоенные годы. Но и полны оптимизма, отсвет победных салютов еще лежал на душах. Жизнь впереди - выбирай! Но две страсти владели душой неуклонно и целеустремленно, вернее, одна как бы вложена в другую. Первая - море! Неизвестно почему оно звало и будоражило (хоть и увидел его впервые в 46 году). Строчки Багрицкого ложились прямо в душу: «Юнгой я ушел из дому...».
С тех пор любимые города - приморские. Керчь, Новороссийск, Туапсе, Мариуполь... Ну и, конечно, Одесса. Запах кораблей волновал, будоражил. Грезились дальние порты «острова в цветах и в пальмах»...
Подался в Одесское высшее мореходное училище. Увидел курсантов, форменки, ленточки на бескозырках, тельняшки - забилось сердце. Приняли! Радости, счастью отпущено было сутки. А затем: «Извините, мы посмотрели только ваш отличный аттестат. Но у вас же военная инвалидность? Не можем...»
После был и ОИМФ (инженеров морского флота), откуда выбыл из-за рецидивов контузии. Много разного было: и сельхозинститут, и факультет журналистики, и учительский институт. И все это время внутри жгла другая страсть. Писательство. Причем писательство для кино, кинодраматургия. Первый сценарий «Лейтенант Шмидт» писал еще в 8-м классе вместе с другом, ныне известным писателем и поэтом Григорием Глазовым. Почему кино? А почему море? Почему человек влюбляется именно в эту женщину, когда вокруг вон сколько красавиц? Жить было интересно! И он спешил, спешил. Ездил спецкором столичных газет. Трясся в общих вагонах, а то и в теплушках, отбивался от змей в первозданных пустынях, сутками не вылезал из самых глубоких забоев, где толщина пласта такая, что пролезть можно только на спине, даже на боку нельзя; колесил по стране в кабинах самосвалов, нес вахты на земснарядах, ловил понтоны, порванные грозовыми штормами, до одурения курил, чтобы не заснуть на собачьих вахтах на буксирах и огромных танкерах; блуждал в сухих степях, где пыль отсвечивает до неба и не оседает два дня; в грозу мотался на маленьких самолетиках над беспредельной тайгой, гася пожары; в девственных высочайших горах делил хлеб с хозяином, впервые увидевшим ручной фонарик; стал разбираться в горном деле уже не хуже инженера; видел рекорды и катастрофы, радости и отчаяние, свершения и поражения. Все было интересно! Но не хватало жизни. Он до сих пор жалеет, что не побродил с цыганским табором, не поработал в передвижном цирке - хотя бы коверным! Не перезимовал в Антарктиде...
«Я все время сравнивал происходящее с Ремарком и у него мне казалось страшнее. Я литературой был подготовлен к этому аду». И теперь нет-нет, да и ощутит он себя действующим лицом какой-то книги. Смешно в его годы? Как знать...
«В Москве, на сценарном факультете были замечательные мастера: Габрилович и Вайсфельд, Туркин и Юнаковский.....
Когда пришли впервые на дачу к Габриловичу, замешкались у калитки. Неловко, у каждого по две бутылки водки. Ведь почти все 12 - весь курс - фронтовики! Спрятали в траву, вошли с одной, благопристойной. Сам старый Габр не пил, не курил, только сосал короткую трубочку. Но тут на веранду вышла его жена, окутанная табачным дымом, и из дыма басом раздалось презрительное:
- Фи! А ты говорил, у тебя студенты-фронтовики. Одна бутылка на всю ораву!
Пришлось бежать к калитке.
То было тяжкое время. Только за слово «сюжет» могли обвинить в формализме и с треском изгнать из института (что и было проделано с профессором Юнаковским за его книгу «Сюжет в киносценарии»).
Осторожный Габр, прикрыв дверь, наклонялся и говорил, как заговорщик:
- Все это мура собачья, ребята. Главное в искусстве - человек.
За это тоже могли быть «последствия». Курс был славный, впоследствии по их сценариям было снято 250 фильмов (такие, как «Отец солдата» и «Адъютант его превосходительства», «Алешина любовь» и «Когда деревья были большими», «В бой идут одни старики!»).
Учился бурно, с приключениями, выговорами, шумными отчислениями. И вместо свободного диплома (хотя и красного, с отличием) получил назначение в Молдавию: создавать киностудию. Так и родилась привычка. Проснулся - первый взгляд в окно: есть ли погода, будут ли снимать хроникеры? То была отличная школа жизни.
А затем Изольда Извицкая, знакомая по «Сорок первому», привезла в Киев сценарий «Костя - Катенька».
Меня пригласили, дали комнату, пообещали золотые горы. Я сдуру согласился, о чем до сих пор жалею. Почему? Да потому, что взяток давать не умею. Как загнали в конуру на 17 этаже, так и сижу там без воды, часто без света. Почему? Н-да. А как бы вам понравилось, если бы вашу жену (роль Прони в «За двумя зайцами») отклонили от загранпоездки в последнюю секунду. «Вы же русская, сами понимаете. Нужен национальный кадр». И поехал человек, не имеющий к картине отношения. Нет, это не сейчас. Это 30 лет назад!»
Список его фильмов внушителен. («Гори, моя звезда», «Катя - Катюша», «Молчат только статуи», «Разведчики», «В бой идут одни старики» (в соавторстве), «Если враг не сдается», «Ярость» (в соавторстве), «Женские радости и печали», «За твою судьбу», «Южный гром в тишине» - и многие, многие другие).
Сценариев написано около ста, поставлено - двадцать пять. Хороших, он считает, получилось 4 - 5 фильмов. Сейчас он много занимается прозой. Прекратил работу над несколькими сценариями и пишет их заново, уже как повести.
«Огромные возможности! Ты не скован жесткой технологией сценария, волен, как птица, в построении сюжета, описаниях героев, мест, событий. И ты - один на один с читателем. Сумел сделать - значит сумел. Нет... Тем более, убежден, что на 90% студии заполнены неквалифицированными, бесшабашными режиссерами, у которых за душой - ничего, кроме наглости и самоуверенности. А счастье, когда попадется настоящий Режиссер - оно так редко...
Но это я теперь, в старости, такой разумный. А в молодости... Кино ведь завораживает, ослепляет, гипнотизирует».
Были и закрытые картины, и решения Киевского горкома партии о том, что он - украинский Дудинцев, что он «идейно порочен», изображает в «кривом зеркале»... чего только не было. И все это - не бесследно, все бьет по сердцу, вот почему оно все чаще напоминает о себе. Так что, когда Леонид Быков попросил у него рекомендацию в партию, весь день гулял с ним по Русановке, отговаривал. И отговорил. Сам-то, по молодости, по наиву провинциальному вступил, а назад пути нет.
Все же святая наивность остается и в зрелые годы. Мальчишкой понял разницу между большевиками и Родиной, и пошел защищать ее. Уже пенсионером ринулся в Чернобыль, сколько мог помогал в ликвидации аварии. Имеет и звание Заслуженного деятеля искусств, награжден орденами, медалями, грамотами, ветеран войны, отличник кино и отличник милиции, ликвидатор второй категории... Впрочем, чего больше - наград или взысканий, он не считал.
Он закрывает глаза - и видит корабли в море. Они уходят к дальним неведомым манящим берегам. Он слышат глухой рокот турбин под палубой, чувствует запах моря, терпкий запах судовых машин. Как много было романтиков в его время. Как их мало сейчас, и морские бродяги превратились в заурядных тряпичников-спекулянтов.
Так ли это? Он верит, что нет.