Интересно, как Ватикану удалось вышколить своих патеров, чтобы у них не чесались руки подмалевать поблекшего Джотто акриловыми красками или перестроить церковь Святого Климента, у которой фронтон уже вровень с асфальтом? Не благолепно, знаете — церковь в яме. Но не перестраивают. И изображения Христа и апостолов в виде ягнят не зарисовывают, хотя такие изображения были запрещены еще в Средние века. Это все наследие — церкви, народа, мира. Владение этим наследием — честь и доход. Сохранение — долг и, опять-таки, дело чести. Светская власть тоже не стремится сбросить с себя бремя заботы о памятниках. Конечно, они требуют вложений, но и доход приносят немалый. О чести сказано достаточно.
Совсем другое дело у нас. У государства традиционно нет денег «на культуру», и оно готово отдать все всем, только чтобы избавиться от ответственности и расходов. Церкви чего-то не хватает — то ли понимания, то ли желания, то ли чувства преемственной связи с собственной тысячелетней историей, то ли еще чего-то — чтобы хранить собственные ценности. Между этими двумя равнодушными остается тонкая прослойка тех, кому по призванию и профессиональной принадлежности дорога пыль веков. Музейные работники уже давно ведут фактически единоличную войну за выживание уникальных исторических памятников Украины. Иногда им везет — они находят общий язык с новыми владельцами/пользователями памятников или единомышленников в общине. Но случается это нечасто. Во всяком случае, на прошедшем на этой неделе круглом столе, посвященном выживанию национальных заповедников «София Киевская» и Киево-Печерская лавра, в их выступлениях звучали истерические нотки.
Нам, видимо, безразлично наше прошлое. Пыль веков вызывает у нас аллергию. Иначе трудно объяснить происходящее. Как люди, чьи предки поколениями ходили в эту церковь — крестили детей, венчались, отпевали близких, — своими руками уничтожают ее. Об этом не хочется писать и даже думать, но видимо, надо. То, что происходит — мягкая аналогия разрушения церквей 20—30-х годов. Ведь те, кто тогда подкладывал под стены взрывчатку, тоже были крещены, возможно — венчаны, возможно — выпускники церковно-приходских школ. Мы их духовные наследники. Восемьдесят лет не просто атеизма — дегуманизации, перемешивания населения, выкорчевывания всех, кто способен был думать и сопротивляться, в общем, негативной селекции, сказалось на нас сильнее, чем нам, может быть, хотелось бы. Я не верю в теорию заговоров. Я не верю, что есть какой-то политический заказ на уничтожение украинских святынь со стороны любого по счету Рима. Это было бы слишком хорошо: вот снова пришли злые дяди, которым не нравится, что на нашей земле остались какие-то осколки святынь и былой славы, напоминающей, «откуда есть пошла...», все сравняли с землей и застроили новоделами. Все несколько хуже: дяди, конечно, злые, но они просто хотят стричь купоны. А это мы сами, своими руками, как в 20—30-х и позже, разрушаем и строим по их «генплану» космополитический, безликий Киев и точно такую же Украину, которая, ввиду безликости, не заслуживает отдельной строки в мировой истории. Мы сами и стираем эту строку под вопли ораторов — как в рясах, так и в пиджаках — о нашей духовности, великом прошлом, возрождении и прочих химерах. Химерах, потому что материальных подтверждений святости этой земли остается все меньше, а нематериальные стремительно вымирают, почти не оставляя наследников.
Это в Киеве. О том, что происходит в регионах, не хочется даже писать. С одной стороны, батюшка всегда сумеет «договориться» с местным чиновником. И совсем не обязательно, что за взятку — не думайте о них так плохо. Просто за отсутствие проблем. Ну кому захочется за свою скромную чиновничью зарплату влезать по уши в суды, а возможно, даже в мордобой в приходе? Чиновникам отделов и управлений по делам религии межконфессиональных проблем хватает, чтобы они еще памятники блюли. Особенно учитывая то, что «блюсти памятник» — совсем не просто. Начиная с того, что охранный договор, который должна заключить с приходским священником государственная власть в случае, если он пользуется памятником архитектуры, может годами лежать неподписанный и, соответственно, не выполняться. А может и вовсе курьез выйти — договор подписан одной общиной, а пользуется церковью другая. Да если и подписан — надо же регулярно проверять, выполняется ли он, то есть проводить жизнь в разъездах по области, в сопровождении эксперта, по возможности.
Когда происходит где-нибудь на Галичине пожар, лишающий нас очередного памятника деревянной архитектуры, это означает, как правило, либо то, что церковку «не поделили», либо — и последнее время все чаще именно это — что она так или иначе не удовлетворяет общину и ее проводника. Проблема в том, что владение памятником зачастую для общины не честь, а напасть. Статус памятника связывает руки — ни тебе пристройку сделать, ни внутри акриловыми красками образа подмалевать, ни в красивый сиреневый цвет покрасить. Вот в соседнем селе новую построили — большую, кирпичную, чисто тебе чворак под бляхой — еще и внутри все в золоте. А у нас, как у оборванцев — блеклая, обшарпанная, деревянная, люди все внутрь не помещаются. Дальше возможно несколько путей развития ситуации. Проще всего, разумеется, устроить «неполадки с проводкой». Церковь старая сгорит, новую построим — как нам нравится. Можно поступить сложнее, но перспективнее. Обложим нашу деревянную церковку кирпичом. А потом то, что внутри, разберем, перенесем на другое место, и вот, пожалуйста: была у нас одна церковь, а теперь две. Собрать, впрочем, получается не всегда. Чтобы грамотно разобрать, перенести и собрать деревянную церковь, нужны специалисты. А на них у нас принято экономить. Часто случается и вовсе несообразно. Церковь обшивают жестью из лучших соображений — так и «файно», и, по мнению общины, «лучше сохранится». Но, закономерно, дерево начинает гнить, и памятник разрушается.
Есть своя специфика в отношении каждой из основных конфессий Украины к сооружениям-памятникам, попадающим к ним в руки. К сожалению, у всех, как правило, не складывается с сохранением. Возможно, с точки зрения священника утилитарное отношение к храмовому сооружению и его внутреннему и внешнему облику — это правильно. Назначение церковных интерьеров — располагать к молитве. И если это вредит сохранности памятника, тем хуже для памятника. Другое дело, что о том, располагает или не располагает, о степени «благолепности» судит или священник, или особо активные представители общины, и памятники таким образом становятся заложниками их вкуса и понимания, уважения к исторической ценности объекта, попавшего к ним в руки. Оставим тему образовательного и культурного уровня священников в стороне — среди них встречаются как тонкие и умные люди, так и настоящие мракобесы. Но то же самое можно сказать обо всем нашем обществе. И нередко случается — община, которой священник не позволил сделать с церковью то, что миряне считали нужным, выживает священника с прихода, а следующий, помня о горькой участи предшественника, закрывает глаза на затеянный общиной «евроремонт». Бывает, впрочем, и наоборот — инициатором наведения «благолепия» в старинной церкви выступает сам священник.
Реституция церковного имущества — узел проблем. Даже если оставить в стороне вопрос о том, кому что отдавать. Дело в том, что вопрос, «отдавать ли», с некоторых пор не ставится. Созданный еще в донезависимые времена список церковных сооружений, не подлежащих передаче церкви, был, конечно, неоправданно раздут. В течение десяти лет он постепенно истощался и в конце концов был отменен вовсе. С 2002 года отдавать можно все. Прогрессивная общественность приветствовала эту отмену так же, как указ президента Кучмы о реституции церковного имущества. Что ж, справедливость должна торжествовать. Но, восстанавливая в правах церковь, государство ущемило интересы всех — в том числе верующих — граждан, не обеспечив ни де-юре, ни, главное, де-факто сохранности всех тех ценностей, которые оно так ретиво кинулось отдавать без счета и разбора. При желании это можно было сделать, никого не обидев — ни памятники, ни церковь. Надо только принять соответствующие законы, определить меры пресечения при невыполнении и иметь твердое намерение все это соблюдать, не отвлекаясь на сопли и вопли о «духовности» и «бездуховности».
Для тех случаев, когда «отселить» музей нельзя было ввиду того, что сама церковь — внутренне и внешне — представляла собой музей, чиновники придумали самый плохой вариант из всех возможных. Хотя уже имели негативный опыт так называемого совместного использования и знали, что ничего, кроме конфликтов, это «решение проблемы» не порождает. Ущербная идея совместного пользования музеем и общиной в ее нынешней форме относительно приемлема для церкви и совершенно неприемлема для музея. Многие священники с удовольствием принимают идею совместного использования с музеем или заповедником. Охранный договор, впрочем, подписывать не спешат — зачем себя ограничивать? Ведь в случае совместного использования бремя расходов — от коммунальных до реставрационных — несет музей. А община только пользуется. Так, как она считает нужным. Интересы общины и музея противоположные. Общине надо, чтобы «благолепно» и все по канону — свечи, паникадила, лампады, хоровое пение, чтобы людей приходило побольше и доступ был круглые сутки. В общем, с точки зрения церкви — вполне законные желания. Но для памятника это неприемлемо — свечи и паникадила дают копоть, толпы народа отирают стены, постоянно открытые двери приводят к нарушению температурного режима и режима влажности, хоровое пение вызывает вибрацию и т.д. О «благолепии» — не будем, потому что становится совсем грустно. Один из столичных священников, с неудовольствием рассматривая старинные («облезлые», как он выразился) росписи, показал на одну из них и сказал: «У этого, например, нос совсем стерся. Как можно молиться святому без носа?». «Может, издевается?» — думала я. Какое отношение нос имеет к молитве? Он же святой, а не Сирано де Бержерак. Но он не издевался. Он твердо знает, что церковь — Дом Господень. А значит, должна быть «красивая» и «правильная». Как он это понимает, разумеется.
Музейные работники в подобных случаях оказываются в незавидном положении. Они действуют против довольно слаженной, мощной и пассионарной организации, каковой является церковь. Действия священника трудно оспорить у его начальства, ведь епископ чаще всего прекрасно знает, что делает священник, и одобряет его действия. А если это решение не священника, а общины — тут даже епископ не рискнет топать ножкой. Церковники не просто «берут свое» (как им кажется), но при этом иногда намеренно ведут себя подчеркнуто по-хозяйски: это наше, захотим — с кашей съедим. В то время как начальство музейных работников — министерские чиновники — зачастую старается не вмешиваться. Зачем им неприятности? И дело не в том, что чиновник действует по принципу «кабы чего не вышло», а кроме того, имеет не такую уж высокую зарплату, чтобы лишний раз напрягаться, а кроме того, вынужден искать источник дополнительного дохода, в чем ему с готовностью помогают заинтересованные лица. Дело в том, что церкви в свое время пришлось (или удалось) прочно интегрироваться в государственную машину. Это, конечно, ставит церковь в зависимость от государства, да. Но и наоборот: церковная дестабилизация немедленно оборачивается дестабилизацией политической. Поэтому когда начинаешь говорить на эту тему с чиновниками Минкульта, например, они лишь возводят глаза к небу.
Во время круглого стола каждое выступление было поводом уронить слезу. Но если выступления музейных работников вызывали жалость к ним и памятникам, то выступления представителей разнообразных организаций — жалость к нам всем. Член национальной комиссии ЮНЕСКО Максим Стриха был кругом прав, когда говорил о масштабах потерь, угрозах наследию и о том, что это никуда не годится. Но ЮНЕСКО — не последняя по авторитетности организация. Может, через нее можно было по крайней мере попробовать повлиять на украинскую власть и ее политику равнодушия к собственной истории? А президент Национальной комиссии по культуре и духовности Мыкола Жулинский правда впервые услышал о том, что памятники находятся в плачевном состоянии? Создается впечатление, что все эти «культурные комиссии» — просто удобная синекура для отечественной интеллигенции. Почетно и ни к чему не обязывает.
В результате ситуация с памятниками тупиковая. Складывается впечатление, что сохранность музея — личная проблема музейного работника. Что именно ему «больше всех надо». Пока они бьются над тем, чтобы выполнить свои функции хранителей в предельно недружественных условиях, власть покупает у церкви за имущество и, главное, невмешательство в то, как она его использует, политическую поддержку (когда припечет) и относительную церковную стабильность (все остальное время).
Народ, как водится, безмолвствует…