Хорошая литература — потенциальное зеркало. По крайней мере именно такие книги, в которых мы, кажется, узнаем самих себя (других или не читаем, или же они быстро забываются), становятся нашими любимыми. И именно им больше всего верим. Одна из таких книжек в моей библиотеке — сборник стихов Богданы Матияш «Непроявлені знімки».
Настолько легко давалось чтение этих стихов и столь органичной оказалась их рецепция, что думалось об эффекте «приватизации» прочитанного... Но разве не ради этого пишутся книги? Ведь только тогда, когда литература входит в частную собственность читателя, она полностью может состояться. Отсюда и начинается собственно литература.
Для Богданы Матияш литература начинается с честности: перед собой и читателем. Прежде всего она берется говорить только о том, что ею пережито- прочувствовано-увидено. Но это — не просто констатация собственного опыта (хотя иногда складывается впечатление именно такого, отчужденного наблюдения автора за своими частными маршрутами). В действительности здесь ощущается движение, есть то, что можно назвать «хронологией» изучения-познания мира. От первой стадии (это — познание Мира на прикосновение, цвет, вкус, по голосу…) до момента, когда трагедия перестает быть трагедией («Вчуся говорити з померлими / виявляється що це дуже просто»), и, наконец, до приближения к необъяснимому («тривожно несе в собі авеля / ще не знає / по кому плаче»). Конечно, такая стадиальность условна. Но она демонстрирует естественность этой поэзии, ее внутреннее течение, следовательно — правдивость. Это и побуждает верить ей и доверять ее автору.
Ценность такого опыта для самой Богданы Матияш еще и в том, что для нее важна фиксация наименьших проявлений собственной идентичности, то есть того, кем она сама является в каждой из траекторий-миров. Поэтому читатель узнает о ее снах, плохих привычках, страхах, тревогах, боли и отчаянии; здесь присутствуют знаки чужих и родных для нее людей, тех, кого любит, и тех, чьих имен не помнит... Иными словами, эта поэзия — свидетельство собственного бытия поэтессы.
Вместе с тем «Непроявлені знімки» не назовешь автобиографической поэзией. Или, скорее, традиционно автобиографическими. Здесь присутствуют следы, знаки, намеки на биографию автора, но нет того, что полностью бы раскрывало ключевые моменты ее скрытой жизни. Да, для Матияш важен опыт самоанализа, но она никогда не переступает той черты, за которой уже начинается исповедь, — прежде всего в наиболее интимных стихах, — или душевная обнаженность. Поэтому здесь — ни «голих» эмоций, ни страстей; поэтому и незримо присутствует «он», символично названный Адамом, — являющийся «тілом» поэзии.
И действительно, Богдана Матияш, кажется, больше, чем кто-либо иной, заботится о сохранении-соблюдении формата «чистой поэзии». Кроме того, она как поэтесса обладает какой-то внутренней, естественно-интуитивной, а не рациональной сдержанностью. По крайней мере у читателя не возникает ощущения фальшивых пауз — молчания-недоговоренности. Возможно, с другой стороны, причиной этого является очевидное здесь и ощутимое (по непринужденному тону и интонации этой поэзии) — обычное доверие автора к читателю?
Впрочем, этой поэзии, пожалуй, не было бы и без доверия автора к самой себе. Ведь уже само название сборника — «Непроявлені знімки» — это метафора когда-то зафиксированного времени, которому просто не может быть иного подтверждения — материального, то есть фотографий, кроме собственной памяти, а следовательно, и веры в нее. Жаль только, что и память может быть несовершенной: … Жорстокість фотографії. / Чому пам’ять не може тримати всі рисочки / обличчя в собі? / Чому конче потрібне фото, / аби пригадати?
И даже фотографии здесь — что-то такое, чему всего лишь приходится верить, а значит, в их правдивости тоже можно сомневаться: …незнайомець намарне / хоче вловити твій обрис // … / ще не навчився / фотографувати світло.
Итак, Богдана Матияш учится фиксировать и непроявленное, и непроявляемое. Может, поэтому свет (вспышек, свечей, солнца, души…) — наиболее часто употребляемая метафора в ее поэзии.
И напоследок о том, чего мне не хватает в этой книге (не поэзии) — ее черно-белого (а не цветного, как сейчас) дизайна, утонченной и одновременно строгой графики: это подходило бы и к названиям разделов сборника («Трохи білого», «Трохи тіні»), к названиям стихотворений («Біла елегія», «Чорна елегія») и к самому стилю этой поэзии, который, неизвестно, существовал ли бы без «чорно-білого метелика», «чорно-білих клітинок», «чорно-білої павутини слів»…