Этот фильм давно стал классикой украинского кино. О нем написано так много, что всего и не упомнишь. Но я отношусь к словам «классика» и «шедевр» совершенно спокойно, так как слишком часто видел фильмы, вызывавшие у современников восторг, а потом интересные разве что киноведам.
Недавно Министерство культуры Украины выкупило этот наш с Кирой Муратовой фильм из Госфильмофонда России в Белых Столбах. Меня пригласили на просмотр. И что же? Смотрится, как ни странно!
Нужно сказать, что съемки этого фильма происходили как сплошная авантюра.
Сценарий Ивана Бондина, который у него назывался то ли «Все мы твои сыновья», то ли «Все вы мои сыновья», лежал на Одесской киностудии три года. Разные режиссеры прикреплялись к нему, два-три месяца получали зарплату и откреплялись. Смущало в сценарии многое. И то, что действие происходило в украинском селе, а говорили люди как типичные русские крестьяне. И то, что политическая острота диалогов полностью снималась сентиментальностью сюжетных ситуаций. Например, сценарий начинался с эпизода, когда главный герой — пожилой председатель колхоза Макар Задорожный приезжает к сыну, который учится в сельхозинституте, и, обедая с ним в студенческой столовой, вдруг замечает, что под ножку стола, чтобы не качался, кем-то подложена корка хлеба. Макар чуть ли не избивает сына, затем напивается и валяется на вспаханном поле. А проезжающие мимо колхозники печально качают головами: «Мается Макарушка, не так выростил сына...» Кончался сценарий сценой, когда больной Макар лежит в обкомовской больнице. Он набирает номер телефона и говорит: «Девушка, это Москва?.. Дайте мне Кремль... Кого в Кремле? Да Никиту Сергеевича Хрущева...» Дальше было написано такое: «И два умудренных опытом человека говорили о чем-то глубинном, важном, только им двоим понятном...» Вот так! Но из этих цитат не следует делать вывод, что сценарий был целиком конъюнктурным, плохим. Там было немало хороших сцен.
Тогдашний директор Одесской киностудии Вилен Федоров, человек широкой души и веселого характера, решил творческий состав студии полностью укомплектовать молодежью. А мы после снятой на киностудии имени Горького в Москве дипломной работы «У Крутого Яра» были в фаворе. Но успех успехом, а жить было негде. Из вгиковского общежития, в котором мы уже жили лишний год, нас выгоняли. Вот мы и клюнули на посулы молодого директора, отправились в Одессу. То есть, Федоров даже не был тогда еще директором, а только главным редактором. Директором мы застали замечательного человека и руководителя Лидию Всеволодовну Гладкую, которая несмотря на принадлежность к высшей украинской комсомольско-партийной номенклатуре, имела живой ум и полную самостоятельность мышления. Это она продвинула в режиссеры и Петра Тодоровского, и Евгения Ташкова. Но она вскоре была избрана (а вернее — назначена) секретарем Одесского обкома. Директором стал ее друг и последователь Вилен Федоров.
Он невнимательно просмотрел сценарий «Бегство», с которым мы приехали на студию, и сказал: «Это потом. А сейчас студии необходимо снять фильм о селе. Это задание. Справитесь — дадим квартиру и откроем перспективу для дальнейшей работы». На квартиру мы и клюнули.
Нужно прямо сказать, что все свои обещания Федоров честно сдержал. Все потом было — и квартира, и перспективы, и связанные с этими перспективами травля, горечь, унижения.
Но это все потом, а тогда перед нами лежал замусоленный нашими предшественниками сценарий И.Бондина.
Хотя я очень уважаю Ивана Андреевича, человека безусловно талантливого, 10 лет отсидевшего при Сталине, но «учитать» его творение мы никак не могли. Мы уж старались и так, и сяк, даже пропевали речитативом некоторые наиболее неудобоваримые эпизоды. Кира сказала, что это также невозможно снять, как «Капитал» Маркса. На что я ей возразил, что великий Эйзенштейн собирался именно это сделать. Я поехал на Полтавщину, в родное село. Кира — к Макару Посмитному в Одесскую область. Через два месяца был готов наш вариант сценария. Начинался он с того, что свинарка открывала двери нестерпимо белеющего на солнце свинарника, и из его черного чрева на улицу выбегали тощие, как уличные собаки, свиньи и мчались на расположенное на кургане сельское кладбище. Там они, круша жалкие памятники, стали рыть носом землю. И солдатка, пришедшая прибрать могилу мужа, схватив соседний поваленный крест, разгоняла им голодных животных. А кончался сценарий так, как кончается фильм: «Макар незаметно бросает на стерню новенький желтенький рубль, и комбайнеры, сталкиваясь лбами, нагибаются за этим рублем. Тогда он им говорит: «А ну-ка, дайте сюда рубль! Я даже в пьяном виде рубли не теряю. Вы посмотрите, сколько вокруг вас несобранных, загубленных колосков. Это те же рубли. Но вас они почему-то не волнуют. А во время войны мы, голодающие, подбирали руками такие колоски и жевали!...» И старик гордо уходил от людей куда-то вдаль. Кроме этого, появилось и много других новых эпизодов, не менее крамольных.
Мы прекрасно понимали непроходимость такого сценария и поэтому просто ждали, когда начальство прочтет его, ужаснется и нас отстранит от работы.
Но к нашему изумлению никакого обсуждения на студии не было. Директор прямо повез его в Москву. Через три дня он вернулся с разрешением запустить сценарий в режиссерскую разработку. Уже потом, год спустя, когда мы были побиты идеологическими камнями, Вилен Александрович рассказал, как он утверждал сценарий в Москве. Оказывается, он сразу же направился не к кинематографическим начальникам, а прямо к Екатерине Алексеевне Фурцевой, бывшей тогда всесоюзным министром культуры. Попасть к ней на прием было чрезвычайно сложно. Но Вилен купил огромную коробку конфет и, благодаря этому, познакомился с влиятельной дамой — секретарем-референтом. Это ему дало возможность ошиваться в приемной.
Нужно сказать, что он был (и есть) высок, статен и красив. (В главные редакторы попал прямо с корабля, на котором плавал замполитом. С кино его связывало только то, что он написал сценарий для фильма «Сильнее урагана».) Расчет был точный и простой: ну не может быть, что Екатерина Алексеевна не обратит внимание на такого бравого красавца. Так и случилось. Федоров без всякой записи был принят и выслушан. Екатерина Алексеевна небрежно перелистала сценарий и удивленно воскликнула: «Что это вы мне дали такой почерканный экземпляр?!» На что Вилен Александрович смущенно ответил: «Извините, Екатерина Алексеевна, я спешил, не успел зайти в гостиницу за чистым экземпляром... А этот я полчаса назад взял у Алеши Аджубея, он его тоже читал...» Фурцева внимательней глянула на поля страниц, постаралась разобрать, что там написано. А написаны были такие слова — «забавно!», «очень точно!», «прекрасно!». Нужно учесть, что Алексей Аджубей был любимым зятем Хрущева. Уверен, Фурцева не стала сценарий даже и читать. На следующий день он был ею утвержден и запущен в производство. Я видел этот почерканный экземпляр. Все заметки на полях, как потом стало известно, были сделаны рукой Вилена Федорова.
Летом начались съемки. Главную роль играл великий украинский актер Дмитрий Емельянович Милютенко. Прикрытые благожелательностью студии, «добром» Фурцевой и авторитетом Милютенко, мы снимали совершенно нормально.
Гром грянул тогда, когда мы привезли подмонтированный материал в Киев. Сказать, что в Госкино УССР началась паника, это приуменьшить масштаб катастрофы. Несколько просмотров, которые закончились гран-просмотром идеологической верхушки ЦК КПУ, привели к полному запрету дальнейшей работы. Все в фильме вызвало дикую ярость известного красносотенца, а ныне, как говорят, большого демократа — Юрия Юрьевича Кондуфора. Он занимал по тем временам огромный пост заведующего отделом науки и культуры ЦК КПУ. Это был второй (после секретаря по идеологии) пост в идеологической сфере. Но практически Ю.Ю. был не вторым человеком, а первым. Не думаю, что он верил в партийную абракадабру, так как был, вне всяких сомнений, человеком умным. И поэтому особенно опасным — навешать ему на уши лапшу было невозможно. Он чуял крамолу за три версты и тут же выводил возмутителей идеологического спокойствия на чистую воду.
Секретарь ЦК Андрей Данилович Скаба был как раз человеком партийно верующим, искренним начетчиком и догматиком, поклонником самых нелепых коммунистических постулатов. Но не злым. И не очень далеким. И нежелающим нашей крови, так как хорошо (еще по Харькову) был знаком с моим отцом. Но он побаивался подсиживающего его Кондуфора и поэтому вынужден был принять самые крутые меры.
Не желая конфликта с Фурцевой и, как им казалось, с Аджубеем, отдел науки и культуры нашего ЦК принял соломоново решение: с одной стороны очень жесткое, а с другой — все же не закрывающее фильм. Мы должны были снимать дальше, но с учетом шестидесяти (!) серьезных поправок, предусматривающих пересъемку всех ключевых эпизодов фильма. Раздражало их в материале все, даже не имеющее какой-то крамолы. Ну например, в моем родном селе кладбище было далеко, и люди, идя за гробом покойника, чтобы не возвращаться пешком, тащили рядом с собой велосипеды. Потребовали вырезать. Почему? Неизвестно. Оркестр, состоящий из пятерых пьяноватых сельских лабухов, играл на похоронах, а потом встык на свадьбе. Сказали: зачем омрачать радость? Потребовали вставить между эпизодами какую-то перебивку. «Вырезать эпизод, когда собираются резать барана. Мрачно». И так далее. Мы со всеми поправками согласились, но делать их и не собирались. Вернувшись в Одессу, пересняли только то, что по нашему мнению не до конца получилось. Просто тянули время. Потери, конечно, были. Был доснят абсолютно ненужный эпизод с новым секретарем райкома. Единственное утешение, что играл его замечательный актер (и режиссер) Эдуард Бочаров, который впоследствии сыграл у С.А.Герасимова в «Юности Петра» Бровкина. Увы, был не только выброшен, но и уничтожен в негативе пролог фильма с разгоняющей свиней солдаткой. А в основном оставили все, как было.
Второй раз мы приехали в Киев уже с готовым фильмом. И пока его не посмотрели в ЦК, показали в нескольких аудиториях. Встретили с восторгом. Даже люди, всегда прислушивавшиеся к мнению высшего начальства, такие как Тимофей Васильевич Левчук, и те склонны были поддержать нас. Казалось, эпопея закончилась. Но не тут-то было.
Ю.Ю.Кондуфор посмотрел фильм и сказал только одну фразу. Я ее запомнил на всю жизнь. «В хорошие времена за такие фильмы ставили к стенке!» Прекрасные слова, но если бы он знал, чем они для него обернутся, он бы по-видимому, их не говорил. В течение двух лет на любом сборище, чему бы оно не посвящалось, я выскакивал на трибуну и говорил: «О каких это временах ностальгически вспоминает Юрий Юрьевич Кондуфор?! Выходит, он мечтает о сталинизме?» Что я был для товарища Кондуфора? Букашка, козявка. Но у него ведь тоже были свои враги. А я, выходит, лил воду на мельницу этих недругов.
Это стало раздражать главного ученого и культурного деятеля Украины. Ни посадить меня, ни даже выгнать со студии он не мог. Это уже были не сталинские времена. Да и отец у меня был известный в то время писатель. К тому же он узнал, что Кирина мать — член ЦК Румынской компартии. И поэтому пошел на компромисс... То есть картину ругал, а на нас лично больше не нападал. И я тоже прекратил делать выпады в его адрес. (Кстати, именно Ю.Ю.Кондуфор потом помог мне перевестись из Одессы в Киев и получить здесь прописку и квартиру. Что его на это подвигнуло, до сих пор не понимаю.)
Это все было потом, а тогда, в 1963-м события разворачивались как в полицейском детективе.
Главная задача была — вывезти фильм в Москву. Он снимался-переснимался уже почти два года, и Госкино УССР несло ответственность за эти немыслимые сроки. Украинскому киноначальству нужно было вывести фильм на орбиту Госкино СССР. Там уж пусть его судьбу всесоюзное начальство решает. Но украинские идеологи категорически не хотели выпустить фильм из Киева, считая, что если в Москве его сочтут крамольным, то прежде всего достанется им.
Я хорошо помню, как председатель украинского Госкино Святослав Павлович Иванов тайно подписал акт о приемке фильма и тут же улетел в Белград. Узнав об этом, Кондуфор пришел в неописуемую ярость. И потребовал вернуть фильм в Одессу на новые доработки.
Срочно в ЦК был командирован редактор Госкино мой близкий друг Женя Хринюк, который должен был с инструктором отдела науки и культуры ЦК Николаем Карповым, кстати, тоже моим другом, записать поправки всесильного Юрия Юрьевича Кондуфора. Я попросил Хринюка и Карпова как можно дольше задержать заведующего отделом в кабинете, так как в это время главный редактор Госкино УССР писатель Константин Игнатьевич Кудиевский, директор Одесской киностудии Вилен Федоров и я садились в Борисполе в самолет, чтобы лететь в Москву.
Однако проницательный Кондуфор что-то заподозрил и велел вызвать режиссера и директора студии к себе. Ему сказали, что мы улетели. И тогда, выяснив, что самолет еще не взлетел, он дал указание снять нас с рейса. И нас бы несомненно сняли. Но хитрый Федоров еще до приказа из ЦК на всякий случай перекомпостировал наши билеты на другой (транзитный) рейс, которым мы и улетели.
Сказать, что в Москве нас встретили с восторгом, было бы враньем. Там были свои идеологические неприятности и на студии им. Горького (Марлен Хуциев), и на «Мосфильме» (Андрей Тарковский). Быть третейским судьей в споре хохлов никому не хотелось.
Три недели нас мурыжил зав. отделом культуры Романов. Поправки, которые он требовал от нас, были вдесятеро более мягкими, чем поправки Ю.Ю.Кондуфора. Однако мы стояли насмерть. Может быть и дрогнули, если бы не чувствовали явную поддержку со стороны заместителей Романова-Куницына и Дубровина, умных, по-настоящему интеллигентных людей. «Работал» с нами от имени Романова будущий председатель Госкино СССР Ф.Т.Ермаш, молодой и чрезвычайно обтекаемый партийный чиновник. Он понимал что к чему, может быть даже фильм ему и нравился, но для него важнее всего были собственные интересы, а они явно противоречили его симпатиям. Он нас искушал по-мефистофельски тонко: «Если сделаете поправки, ваш фильм будет первым в этом роде».
Уехали мы ни с чем. Снова делали вид, что вносим поправки. За это время наш однокурсник Алексей Салтыков поставил фильм «Председатель» с Ульяновым в главной роли и практически пожал все, предназначавшиеся нам лавры. Там были куски (вольно или невольно) прямо цитировавшие наш фильм. Тематическое первенство было несомненно нами проиграно. Но по принципиальным позициям наш фильм был гораздо острее. У Салтыкова все страшное, мерзкое происходило прежде, при Сталине. Этому была посвящена вся первая серия. Но зато во второй, посвященной хрущевским временам, все было более чем прекрасно! Я уверен, все, кто видели этот фильм, помнят только первую серию. У нас же все безобразия существовали не в сталинские, а в самые что ни на есть хрущевские времена. Какому начальству это могло понравиться?
Через пять месяцев мы вернулись в Москву. Скандал был настолько велик, что вопрос о фильме уже решался не на уровне Романова. Его должна была смотреть идеологическая комиссия ЦК КПСС.
Эту историю я буду помнить всю жизнь. Каким образом я попал в просмотровый зал, абсолютно непонятно. Как мне потом сказали, никогда прежде творцов на заседания идеологической комиссии не допускали. Но видать, с их точки зрения я был настолько ничтожен, что они меня просто не заметили.
Некоторых членов комиссии я узнал. Видел их на портретах. Это, разумеется, прежде всего Михаил Андреевич Суслов, как его называли, «серый кардинал» нескольких правителей Советского Союза. Он сидел впереди, а все остальные сзади.
Во время просмотра в зале было тихо. Только время от времени раздавались пьяноватые саркастические реплики того самого Алексея Аджубея, которому якобы нравился сценарий. Тут я окончательно понял, что никакого сценария он, разумеется, не читал.
Когда фильм закончился, было прежде всего зачитано негативно обтекаемое письмо А.Д. Скабы. Затем несколько членов комиссии высказались весьма лаконично и, в основном, отрицательно. Правда, почти все из них отмечали высокие художественные качества фильма и прекрасную игру Милютенко. Один, не помню уж кто, высказал весьма оригинальную мысль, что высокое художественное качество вредит этому фильму, так как на плохой фильм никто бы не обратил внимание и он не нанес бы идеологического вреда. Главный вред фильма, оказывается, заключался в том, что начатую Никитой Сергеевичем Хрущёвым всесоюзную кампанию против «очковтирательства» авторы фильма обращают против коммунистической партии и самого Никиты Сергеевича, обвиняя советский государственный строй в двойной игре: на словах борьба за правду, а на деле — удушение этой самой правды.
Честно говоря, я был польщен таким выводом. Фильм мы делали достаточно спонтанно, исключительно опираясь на реальную действительность, и поэтому не очень думали, какая из него вытечет мораль.
Самым резким нашим хулителем оказался первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов, личность малоприметная, но агрессивная. Главное внимание он уделил тому, что в нашем фильме старый председатель — хороший, а молодой — плохой. «Но, понимаете ли, партия взяла курс на резкое омоложение руководства».
У меня вдруг щелкнуло в голове и я сразу же глянул на Суслова.
И правильно щелкнуло! Эта фраза Павлова про омоложение руководства не могла не обидеть старого Суслова. Ситуация резко изменилась.
Суслов повернулся к членам комиссии и негромко сказал:
— Не кажется ли вам, товарищ Павлов, что у вас ведомственный подход к искусству? Вас волнует, что молодой председатель колхоза совершает ошибки, ведет себя нехорошо. Был бы здесь Бещев, он бы обиделся, что в фильме опаздывает поезд. Я уже не говорю и министре сельского хозяйства... Кстати, почему его здесь нет?
— Он за границей, — ответил секретарь идеологической комиссии, кажется, по фамилии Снастин. — Но коллегия министерства смотрела и в целом одобрила фильм...
— Вот видите, — сказал Суслов, — они специалисты, им и карты в руки... И вообще, я думаю, что следует окончательное решение этого вопроса предоставить Украине. Она сделала фильм, пусть и решает. Я позвоню Петру Ефимовичу Шелесту, чтобы он лично посмотрел этот «Честный хлеб» и сам решил, честный он или бесчестный. А то я этой Скабе не очень-то и доверяю. Да, да, я не ослышался, он так и сказал — «этой Скабе», хотя в Киеве поговаривали, что А.Д.Скаба ставленник могущественного «серого кардинала».
Какой там на самом деле был «расклад», трудно судить, да и ни к чему. Но фильм был спасен.
Финал этой истории был не безоблачным и гладким, но в конечном счете счастливым. П.Е.Шелесту на дачу были привезены три фильма: лента Киевской киностудии им. А.П.Довженко «Повесть о Пташкине», какой-то американский вестерн и «Наш честный хлеб». Скаба и Кондуфор, как ткачиха с поварихой и сватьей бабой Бабарихой, до просмотра сказали Петру Ефимовичу, что фильм ужасный, а во-вторых, поставили его на просмотр последним, чтобы Шелест к тому времени устал. Но украинский вождь не захотел смотреть вестерн, а «Повесть о Пташкине» остановил на третьей части. Об этом я узнал пару лет спустя от жены Шелеста. Просмотр был на даче, и она на нем присутствовала. (А познакомились мы с ней, когда внук Шелеста снимался в фильме, который я доснимал-переснимал — «Большие хлопоты из-за маленького мальчика».)
«Наш честный хлеб» понравился первому секретарю компартии Украины. Трехгодичные мытарства закончились. Но наша слава была съедена «Председателем». Вот что написал об этом в журнале «Советский экран» критик Георгий Капралов: «Наш честный хлеб, так запоздавший в пути к зрителю, был создан ранее «Председателя» и впервые с такой прямотой поднял на экране вопросы, которые словно бы подхватила московская кинокартина».
Увы, нет пророка именно в моем отечестве. Если фильм «Председатель», несмотря на откровенную сентиментальную липовость второй серии без конца сейчас крутят по российскому телеканалу и «Останкино», то «Наш честный хлеб» не был на украинских телеэкранах никогда — ни тогда (это понятно), ни сейчас. А ведь фильм есть в кинодепартаменте Министерства культуры Украины, и я мог бы вырезать прямо из копии два силой навязанных нам эпизода, абсолютно вставные в структуре фильма.
Печально: фильм канонизирован, но так и не дошел до зрителя.
На моей родине всегда топтали художников и их произведения с невиданной страстью. Жутко вспоминать, что и «Наш честный хлеб», и «Источник для жаждущих», и «Вечер на Ивана Купала», и «Умеете ли вы жить?», и «Пропавшая грамота», и в какой-то степени «Белая птица с черной отметиной» уничтожались прежде всего и главным образом в Киеве. Сейчас принято говорить о гнете Москвы. Нам, украинским режиссерам, приходилось жить под двойным идеологическим гнетом — и Москвы, и Киева. И неизвестно, какой был страшнее. Такое впечатление, что тогдашнее руководство республики умышленно или неумышленно прилагало все усилия, чтобы превратить Украину в страну дураков. Будем надеяться, что ему это не удалось.