С пятнадцати или по крайней мере семнадцати лет — с тех пор как я всерьез пишу какие-то тексты — я ничуть не сомневаюсь относительно своего призвания, то есть — что я являюсь человеком слова, пера, печатной машинки, портативного компьютера. Вместе с тем я и сегодня не имею полной уверенности в сути сего «призвания». Я никогда не говорю незнакомым людям, что я писатель — только журналист, и стараюсь не называть себя политологом или культурологом — только критиком и публицистом. Собственно говоря, и в тех двух книгах, получивших самую престижную и почетную для меня награду Антоновичей, как и в той третьей, которая на днях увидела свет в издательстве «Критика», вы легко найдете на последней странице примечание «Научно-популярное издание». «Популярное» — не в том смысле, что предназначено сплошь для всех, для популоса, а в том, что популяризирует в несколько более широком кругу определенные научные идеи, так или иначе обработанные в кругу более узком. Для этого я пытаюсь говорить на как можно более понятном для каждого более или менее образованного человека языке, использовать как можно более наглядные примеры и как можно более логичные и убедительные аргументы. Как бывший писатель я пытаюсь не быть скучным; как бывший выпускник политехники с определенным математическим образованием я пытаюсь не быть расхлябанным, кучерявым и патетичным. Сугубо академические тексты мною лучше всего пишутся на иностранном языке — польском или, чаще, английском, — где мой словарный запас ограничен, стилистические возможности тоже, и я просто физически вынужден строить текст как математическую задачу.
Вместе с тем, несмотря на эту осознанную установку на «популярность», должен признаться, что никогда в своей жизни не писал для «народа» — ни в более широком, чисто техническом значении «всего населения», ни в более узком, символическом значении его «лучшей», «национально сознательной» и «репрезентативной» части. Свои первые литературные попытки, насколько помню, я делал, поскольку мне это было интересно, мне это нравилось. Потом, чуть позже, я писал еще и потому, что это нравилось моим друзьям. Безусловно, это было тщеславие. Но круг читателей самиздата был довольно узок, и меня это, кажется, вполне устраивало. Мое тщеславие было снобистским — оно тешилось качеством (быть может, мнимым) и пренебрегало количеством (быть может, несправедливо). Но все-таки с одной стороны самиздат был хорошей школой: он заставлял писать интересно. Неинтересные тексты просто не выдерживали естественного — естественнейшего, на мой взгляд, — рукописно-машинописного отбора.
Со временем, занявшись литературной критикой, а потом и политической публицистикой, я существенно расширил свою аудиторию — с нескольких десятков или сотен читателей до нескольких тысяч или даже десятков тысяч. Впрочем, не знаю, можно ли в самом деле считать существенным подобное расширение в 50-миллионной стране. Во всяком случае, я никогда не считал количественные параметры «популярности» действительно важными: для их расширения совершенно не нужно писать какие-то книги, достаточно помаячить несколько минут на телеэкране в прайм-тайм. И, кстати, я убежден, что публичным интеллектуалам совершенно не стоит чураться этого занятия — если уж они решились стать публичными.
Но, как видите, я все время уклоняюсь от прямого ответа на главный вопрос: для кого я пишу и зачем. Насколько помнится, наши классики тоже задавались этим вопросом и тоже уклонялись от прямого ответа. Возможно, они его в самом деле не знали, а возможно, просто боялись сформулировать. Шевченко, восклицавший: «на дідька бісового трачу і час, і пера, і папір?!» и роптавший, что по поводу его стихов «ніхто не гавкне, не лайне», кажется, был первым, кто ощутил катастрофическую разреженность украинского культурного, интеллектуального, духовного, или как его еще назвать, пространства. Сегодня мы называем эту разреженность дисфункциональностью — украинская культура, как проникновенно написал несколько десятков лет назад Иван Дзюба, не функционирует как целостность. Она существует как сумма явлений, иногда чрезвычайно интересных, но не функционирует как полноценная система, которая должна бы охватывать различными своими уровнями, жанрами и субкультурами все население и, соответственно, подпитываться от всех этих уровней, жанров и субкультур. В значительной степени она похожа на культуру диаспоры или, если хотите, национального меньшинства — ведь почти во всех крупных городах украиноязычные украинцы являются меньшинством, причем в своем подавляющем большинстве — социально униженным, маргинальным.
Эдгар По однажды заметил, что общенациональное признание поэта определяется отнюдь не тем, что его все читают и понимают, а тем, что те несколько сотен или тысяч людей, которые его в самом деле читают и понимают, имеют достаточный авторитет среди остального населения, дабы оно могло безоглядно положиться на их мнение — поверить им на слово, что поэт NN — гений. В этом плане каждая культура иерархична или, если хотите, сегментирована. Но целостная культура отличается от нецелостной именно тем, что в ней между сегментами, иерархиями и микроуровнями нет непреодолимых перегородок. Каждый уровень, сегмент, субкультура на разные лады, видимо и невидимо, прямо и косвенно взаимодействует с другими, созидая некую ткань, некую сеть взаимосвязей, взаимовлияний, взаимоссылок. Именно такую динамическую систему имел в виду Т.С.Элиот, когда утверждал, что великий поэт определенным образом влияет на всех носителей одного языка, даже тех, которые никогда его не читали и никогда о нем не слышали.
В Украине, как сами знаете, круг активных носителей украинского языка довольно ограничен — он не охватывает огромные массы русскоязычного городского населения и, что еще хуже, почти не охватывает так называемые «элиты» — за исключением небольшой и маловлиятельной прослойки гуманитариев и еще более тонкой прослойки профессиональных политиков и бюрократов преимущественно сельского или западноукраинского (то есть преимущественно тоже сельского) происхождения. Почти все наши национальные или, точнее говоря, державные, или еще точнее, «местные» авторитеты — политические и бизнесовые, налоговые и полицейские, уголовные и спортивные, короче говоря — уголовно-политически-бизнесово-налогово-полицейские — относятся к украинскому языку и культуре в лучшем случае безразлично, в худшем — пренебрежительно или даже враждебно.
Поэтому я не доверяю авторам, утверждающим, что пишут для «народа». Тот «народ», для которого они якобы пишут, нужно на самом деле еще создать. Во Франции, Германии и Италии его создала для себя государственная бюрократия. В Галичине, за неимением государства, созданием украинцев из местных крестьян пришлось заняться греко-католическим священникам и светской интеллигенции. В свою очередь, в Приднепровье имперские бюрократы успешно превратили местных крестьян в «русских», а со временем «советских». (...)
Безусловно, мои симпатии на стороне тех, кто пытается создать модерновую украинскую нацию, а не тех, кто пытается, по белорусскому образцу, законсервировать здесь домодернового хомо советикуса как социальную и электоральную базу своего политического, экономического и культурного доминирования. Было бы, однако, упрощением утверждать, что я пишу свои «политологические» тексты именно для них, украинских «творцов нации». (...)
По большому счету, я пишу для всех, кому это интересно; ясное дело, что прежде всего это должно быть интересно мне самому. Даже когда я принимаюсь за «чужую», то есть «заказанную» тему, я пытаюсь найти в ней интересный интеллектуальный сюжет, непривычный ракурс, необычную аргументацию. В известном смысле я отношусь к писанию как к решению математических задач: мне приятно похвастать интересными решениями, но я рад также, когда кто-то находит решение более интересное, и признателен, когда кто-то указывает мне на допущенную ошибку. Конечно, политический анализ, в отличие от математики, имеет определенный общественный, то есть человеческий, то есть моральный аспект. Политические процессы не сводятся к абстрактным формулам, а их исследования — к игре чистого разума. За каждой политической перипетией стоят живые люди, судьбы, жизнь. Стоят неведомые в математике категории правды и лжи, честности и мошенничества, справедливости и несправедливости, свободы и гнета.
В этом контексте моя давнишняя вера, что нужно писать прежде всего для самого себя, для своего собственного удовольствия, может казаться несколько странной. Но я продолжаю пребывать в ней. Я убежденный индивидуалист и не люблю коллективистов. Коллективисты, по моим наблюдениям, плохо работают, постоянно пьянствуют, не меняют носки, не чистят зубы, но при каждом удобном случае любят поболтать о мужской дружбе, славянской духовности, украинской самобытности и всечеловеческом счастье. Я считал и считаю, что человек должен заботиться прежде всего о себе, своей семье, своем доме. Только перверсивное, извращенное советское сознание привыкло противопоставлять общественный интерес частному. Общественный интерес между тем вырастает из глубоко осознанного частного, личного. Человек, который на самом деле любит себя, свою семью, свой дом, не поленится подмести двор, помыть подъезд, посадить на подоконнике герань, стереть в лифте совковые надписи. Такой человек хорошо работает, поскольку делает это для собственного удовольствия, для хорошего и стабильного заработка, а не для абстрактного общественного блага, которым, как правило, пользуется отнюдь не общество, а вполне конкретные мошенники. Такой человек хочет, чтобы его дети ходили по безопасным чистым улицам, его родители получали достойные пенсии, а его правители не походили на свору косноязычных бандюков с поросячьми глазками. Он не рвется на баррикады полечь за «народ» (которому эти баррикады, в конце концов, до одного места), но он и не ленится выйти на демонстрацию, дабы защитить собственное достоинство и честь перед теми, кто о таких категориях даже не имеет представления. В конце концов этот человек, несмотря на призрачность надежд на перемены, все-таки идет из года в год на избирательные участки, чтобы когда-то все-таки покончить с бесконечной, как кошмарный сон, 85-летней «наследственностью» совково-большевистской власти в Украине.
Я знаю, что это немного и что настоящие герои и патриоты способны на значительно большее. Но давайте для начала сделаем хотя бы это.
Отрывок из речи, произнесенной на вручении премии им. Антоновичей