В Германии и Польше ведутся дискуссии о создании памятного мемориала — или в Берлине, или в Варшаве, — который должен напоминать об изгнании из Силезии. Наш польский корреспондент рассказывает о превратностях судьбы, которые коснулись не только немцев.
Мы, немцы, изгнанники? Не мы себя так назвали. Этот ярлык навесили нам политики, историки, «Союз изгнанников». Моя немецкая бабушка всегда считала себя изгнанницей. Во всяком случае, когда речь шла о «Бегстве из Бреслау», которое проходило через Судеты и — пока — закончилось в Тюрингии. Мы — беглецы: не солдаты загоняли нас в товарные вагоны, а мы сами бросились в путь на свой страх и риск, с детьми и пожитками, ещё до того, как пришли солдаты.
Беглецы. Но в 70-е и 80-е годы об этом уже не рассказывалось. Пожалуй, только тогда, когда нужно было объяснить внуку, почему соседи получают дом в наследство, а мы нет, и что из этого следует. А если и рассказывалось, так только о приездах Гитлера и кайзера Вильгельма во Вроцлав, тогдашний Бреслау. Да, однажды бабульхен рассказала о бегстве, но очень кратко: об эвакуации в силезскую деревню от бомбёжек тогда, зимой 1944—45 гг., о последующем бегстве вместе с крестьянами. Дедушка погиб раньше, бабушка должна была бежать одна с пятью детьми да ещё со своей старенькой мамой, которой разрешили ехать на повозке. Ночные остановки в богемских деревнях, надежда на возвращение в Силезию, прибытие в Тюрингию. Время «Ч».
Моя польская бабушка, напротив, не считала себя изгнанницей. На своей родине, в Украине, она пережила примерно то же, что и моя немецкая бабушка в Силезии. Появились солдаты с красными звездами на фуражках, чтобы кое-что поменять в ее жизни. О том случае, когда красноармеец хотел застрелить её мать, а она, сама ещё ребенок, с криком бросилась, чтобы заслонить её, не рассказывала на протяжении десятилетий. Лишь в 80-х годах бабушка об этом заговорила, и только тогда, когда приехала в гости в Западную Германию.
Бабся, польская бабушка, очень любила рассказывать, как приезжал царь Николай («мы стояли рядами и приветствовали его, а он ехал с поднятой рукой»). Потом была революция, польско-советская война и была установлена новая государственная граница, которая, к сожалению, не считалась с нашей семьей. Год страдали под властью Советов, потом вся семья тайно бежала. Под покровом темноты на повозке перебрались через пограничную речушку на польскую сторону. Ночные поиски полицейского поста, всё ещё надежда на возвращение; прибытие в Варшаву. Время «Ч».
В 60-е годы мы впервые на стареньком «Фольксвагене» посетили родные места — Бреслау, сегодняшний Вроцлав. Ужасная поездка: бабульхен так и не смогла найти могилки родных, все надгробные памятники были опрокинуты. Поляки смотрели на нас угрюмо и бросали вслед «Фольксвагену» камни. Бабульхен даже не постучала в двери родного домика, она только взяла немного земли из палисадника и наполнила ею свою сумку. Сегодня силезская земелька лежит с бабульхен в могиле, как она того желала.
Приезд последующих поколений выглядел совсем иначе. В 80-е годы можно было свободно постучать в двери дома в Бреслау — самого большого города Европы, который в XX веке стал жертвой «этнической чистки». Польским жителям, таким же беженцам из восточных областей Польши, ничего не стоило пустить нас в дом и показать его. Было ясно: до нас сюда приезжали сотни тысяч людей и всегда их принимали очень радушно.
То же самое было пять лет назад в Украине, когда мы впервые со времён Октябрьской революции приехали в село Тынное, на родину моей польской бабушки. Подолье — местность, покрытая такой чёрной и плодородной землёй, как будто выпал дождь из золы. Надгробные памятники — полуразрушенные, но недавно приведенные в порядок. Усадьбу имения едва узнаешь. Сельские жительницы передали нам фотографию иконы Девы Марии из давно уже разрушенной деревенской церкви: это было единственное, что у них осталось с тех времен.
Что же изменили эти встречи? По-прежнему осталось много разногласий. Когда, например, на немецкой стороне речь заходила о праве на Родину, то на польской стороне говорили о праве на ненависть. Страх перед возвращением немцев был на протяжении 45 лет самым крепким, а в конце даже единственным звеном между правительством и народом. Наряду с этим полякам внушалось, что Силезия почти всегда была польской территорией, так что поляки часто удивлялись, когда встречали силезца, который не мог сказать ни одного слова по-польски.
Но стук в двери был сильнее, чем любая пропаганда, и действеннее, чем любые полученные в школе знания. Посещения туристов, тоскующих по Родине, и миссия польских священников в 1965 г. («Мы прощаем и просим прощения») проложили первые пути. Параллельность судеб двух изгнанных народов, не такая как между немцами и чехами, облегчила «диалог между равными».
Всё хорошо, что хорошо кончается — дискуссия окончена? Польский министр сетовал этими днями в узком кругу, что должен сейчас сконцентрировать все силы на вступлении в Европейское содружество и уже устал заниматься этим историческим «навозом». Дискуссия о границах только началась. Воссоединение Европы в ЕС возродило к жизни старых демонов; они прячутся за такими дружелюбными понятиями, как равные права, право свободного выбора места жительства и уровень благосостояния, и ещё раз ставят соседство перед серьезным испытанием.
Но не будем себя обманывать: раны прошлого в Польше намного свежее, чем в Германии, где пластыря и бальзама имелось более чем достаточно. Только четверть поляков, как показал опрос, готова немцев «простить и просить о прощении». Половина опрошенных готова только простить. Остальная четверть не хочет немцев ни прощать, ни просить о прощении за то, что немцы сделали на востоке.
Как раз поэтому было бы мужественным шагом создание в Силезии музея, посвящённого изгнанникам, как этого теперь требуют всё больше поляков. Обе бабушки, бабульхен и бабся, обрели бы себя здесь вновь. Каждая страдала сама за себя, а помнить мы будем вместе.
Перевод
Марии МИТРОШИНЫ