Недавние гастроли Жванецкого в Киеве в очередной раз показали, что Михал Михалыч сегодня как никогда нужен и зрителю, и слушателю, и читателю. И не только в Украине. Его прерогатива — видеть суть под покровом эмоций, мишурой страхов, опасений и пустых надежд и оглашать нам истину в безжалостной форме своих коротких, с вечно обманутым предчувствием финала фраз. В эксклюзивном интервью «ЗН» Жванецкий рассказал, как относится к идее второго государственного языка в Украине, о встречах с Путиным, Кучмой и, естественно, женщинах.
— Недавно в Киеве появился дополнительный тираж вашей книги «Мой портфель»...
— Мне больше всего нравится именно «Портфель». В нем все собрано, выбрано, выжато редактором. А сам я никогда не могу решить, что лучше, что хуже. Я либо все забракую, либо все печатаю. Мне тяжело выбрать…
— Несмотря на популярность, в советский период вы опубликовали лишь тоненькую книжечку «В помощь художественной самодеятельности» и сборник «Год за два». Почему? Неужели так давила цензура?
— Во времена Советского Союза мы все были единомышленниками, шли единым фронтом. И поэтому, когда я писал против советской власти, центр аплодировал тихо, в штанах, под одеялом, но там раздавались аплодисменты… Популярность была огромная, но особого свойства, она не способствовала изданию моих книг.
— А просить о помощи кого-нибудь из «центра» не пытались?
— Был случай... Однажды мне позвонили домой, на Малую комсомольскую в Москве, и спросили, смогу ли я приехать в гости к Николаю Викторовичу Подгорному, председателю Президиума Верховного Совета. Это был последний год Подгорного у власти. Я согласился встретиться с ним, и зять Подгорного привез меня к своему тестю на старом-новом «мерседесе» вагонного типа, подарке Аденауэра. Николай Викторович жил на улице Толстого в квартире из шестнадцати комнат. В нее входил даже гостиничный номер. Всюду стояли презенты. Там я впервые увидел квадрофоническую систему, новый цветной телевизор — подарок Насера. После экскурсии по квартире меня пригласили к столу. Как обычно, из угощения был поросенок и гречневая каша, каждая крупинка которой — миллиметров десять. Подгорный неожиданно вынырнул к столу из недр квартиры и попросил почитать что-нибудь. Я всегда читал после поросенка. Прервав меня, хозяин спросил: «А поострее есть что-нибудь?» Я ему — про министра мясомолочной промышленности. «А еще острее?» «Николай Викторович, я не диссидент, иначе меня бы уже давно посадили. Я сатирик, нет у меня ничего поострее». Подгорный так же, как пришел внезапно, так и ушел. А мне нужно было попросить у него, чтобы помог что-нибудь издать. Я говорю его дочке, симпатичной такой, офтальмологу, что у меня к нему вопросы были, а она в ответ: «Ничего он тебе не сделает. Сиди, кушай». Антисоветски были настроены все, в том числе и Подгорный. У него был тогда конфликт с Брежневым, и Николай Викторович хотел, чтобы я его усталые нервы щекотал. Но ему было страшно, чтобы кто-нибудь из диссидентов приходил, лучше такой мягкий, как я. Непонятно, кто первый антисоветчик — он или я? Оказалось — он, Подгорный Николай Викторович.
— Жванецкий и власть… Тема, которая всегда будет актуальной, причем для обеих сторон...
— Леонид Данилович Кучма вспоминал, что где-то мы с ним встретились в его бытность директором «Южмаша» и он рассказал мне об одном их интересном проекте... «Допустим, атомная война с Америкой. Все, война прошла, никого нет, вокруг выжженная пустыня. И тут у нас, в Днепропетровске, из-под земли выезжает, абсолютно автоматически, последний паровоз, без людей, с ракетой, нацеленной на Америку. Ракета запускается — и мы побеждаем! Нас там, правда, нет, но мы побеждаем». Владимир Владимирович Путин однажды сказал: «Помню, как вы выступали в нашем Управлении». Действительно, я выступал у них на юбилее. А перед этим концертом выступал в ДК Кировского завода. Пришел, разделся в общем гардеробе. Стою на сцене, читаю. Смотрю — за кулисами два здоровых кагэбиста держат мое пальто, а номерок-то у меня в кармане! Когда они начали за мной следить? С Управлением надо быть осторожным.
Недавно в одном из московских журналов мне на глаза попалась фотография, на которой я принимаю Президентскую премию из рук Путина. Пример, прекрасно иллюстрирующий, насколько я заискиваю перед начальством. В зале Кремлевского дворца стоит президент, перед ним я (показывает, чуть наклонившись вперед и протянув руку. — Г.Б.) принимаю награду — коробочку и диплом. Ну, прям прогнулся перед начальством! На самом же деле Владимир Путин, когда вручал награду, не меняя позы, сохраняя свою любимую вертикаль, вдруг меня спрашивает: «Машину нашли?» Этот вопрос меня всегда ставит в тупик, потому что пресса уже написала, что машину вернули. А я единственный, кто утверждает, что ничего не нашли! Что значит мой голос после всех? Президент тепло спрашивает: «Так машину нашли?» Я отвечаю: «Нет». А он тихонечко говорит, едва шевеля губами: «Надо владеть приемами дзюдо». А я же плохо слышу из-за орущих динамиков и переспрашиваю: «Что?!» Он мне снова: «Надо владеть приемами дзюдо». «А я не владею». «Ну так приходите вместе со мной тренироваться». Ничего не понимаю, спрашиваю: «Куда — в Кремль?» «Как он себе это представляет?» — думаю. «А когда у вас тренировки?» «Вам скажут». «Вы позвоните?» «Вам позвонят». «Так мне купить одежду какую-то?» «Вам все скажут». Сами понимаете, шутил президент, а я только потом, позже сообразил... Ради разрешения на демонстрацию борьбы с властью приходится целовать так, чтобы не отблагодарить, и кусать ее так, чтобы не обидеть.
— Даже не знаю, как подойти к вопросу о женщинах в вашей жизни…
— А у меня отношения с женщинами не кончаются никак! Прямо какая-то трагедия, ужас! Уж что я только об этом ни писал, как ни старался избегать, как ни хотел успокоиться — нет! Я все время очень остро чувствую появление женщины, ее интеллект. Безумно остро, до сумасшествия, чувствую интеллект красивой женщины, физически чувствую красоту женщины без интеллекта и у меня огромная тяга к разговору с женщиной неброской красоты. Потому что я-то мужчин не знаю, а с женщиной могу говорить о мужчинах, потому что она их знает. Я знаю женщин, поэтому могу рассказать о женщинах. И это очень длинный, бесконечный разговор, если удастся ее спровоцировать. Но самое интересное — услышать от любимой женщины, что она думает о ее мужчине. Более острого, захватывающего разговора на минном поле я не знаю. Наверное, это самое лучшее, что бывает в жизни.
Сегодня меня волнует отношение в обществе к женщинам после пятидесяти. Они исчезли с экранов, не ходят в кино, не появляются в театрах. Они беззащитны, не выходят из дому, они совершенно не нужны, как инвалиды. Целое поколение ушло из жизни, и никто не спрашивает: где они? Именно эти женщины дают стиль, моду, вкус к красоте, к изящной словесности. Они делают политику, сохраняют жизнь мужей, сохраняют для нас наших гениев. Потеряем их — уйдут и их мужья, люди конкретного результата. Останутся трескучие, бессмысленные политики и несколько олигархов, личная жизнь которых никого уже не интересует. Исчезнувшие женщины создают королей и полководцев, они второй ряд в политике, а этот ряд главный.
— Михаил Михайлович, а как вы определяете истинный талант в своем «цеху»? Ведь такое количество юмористов и сатириков на всех телеканалах…
— Просто. Чтобы определить талант мужчины, посмотрите, какая женщина рядом с ним. Я хорошо знаю, какие прекрасные женщины возле Юры Стоянова, Ильи Олейникова, Максима Галкина, возле меня. Вспомните, какая женщина была возле Брежнева, возле Хрущева, Сталина? Не можете вспомнить? Не было их у них. Все было, а вот таких у них не было. Вот я и говорю: ты сам такой, какая женщина возле тебя. Ты в ее вкусе. И когда твои друзья-юмористы в шутку целуют стул, на котором она сидела, и говорят: «Ну, ты даешь, Миша, где ты ее нашел?», ты отвечаешь: «Не надо врать, не надо похабничать, не надо говорить то, из-за чего родители выводят детей с дневного концерта, — и народ выделит тебе такую».
— А вы верите в то, что можно изменить мир к лучшему? С чего надо начинать?
— Надо усвоить простую истину: жить должны все. В этом я уверен абсолютно. Именно этот постулат всегда отвергается экстремистом, который утверждает, что жить должны не все, и очень конкретно и точно, аргументированно и убедительно говорит, кто жить не должен. Этот очень противный, этот вообще виноват, а этот столько натворил… Сначала нам надо принять главный постулат — жить должны все. А дальше будем разбираться.
— Что особенно огорчает вас в последнее время?
— Ну не меняемся мы! Проявления антисемитизма дикие. И это только десять процентов от всех огорчений. Не дает покоя бедность и то, что ты вынужден жить лучше. Я не стесняюсь слова «вынужден», потому что как популярный человек, ты все равно будешь жить лучше. Где бы ты ни был, тебя пропустят без очереди, тебе дадут и заплатят просто потому, что тебя любят. Но ты платишь душой, дикими огорчениями, потому что не можешь смириться с бедностью, в которой живет твой народ. Мы грязнее, а очень хочется быть чистыми, чтобы улицы были чисты физически, чтобы чистыми были ботинки, машины, туалеты. Что для этого надо? Не могу понять. Северная Канада, Финляндия в таком же климате, почему там чисто? Огорчает отношение к старикам и к детям.
— Но ведь что-то приносит и радость. Над чем чаще всего смеетесь?
— Да не смеюсь я сейчас. Это на бумаге получается смешно. Я совсем не смеюсь, я страдаю. Вообще всегда вызывают смех именно мои страдания, они получаются такие смешные, но сейчас они иногда бывают действительно грустные. Юмор рождается в одиночестве, но в зале должен кто-то быть. Для юмора всегда нужны слушатели. А что сейчас произошло? Низкий уровень культуры плюс рыночная экономика. В этих условиях артист вынужден продавать себя, быть самоокупаемым. И он постепенно опускается, ищет, в какой нише публика. Самое страшное для меня — это перевоплощение артиста из интеллигентного человека в того, который обращается к публике. Надо постараться не перевоплощаться, остаться тем, кем ты есть. Как бы Сергей Юрский ни обращался к публике, он всегда остается интеллигентным человеком. Мне трудно выступать в сборных концертах, потому что я не могу конкурировать с примитивными шутками. Они смешнее, но не веселее. Надо быть веселее, а веселье вызывается неизвестно чем. Я не знаю, как с этим можно бороться. Надо начинать со школы, с преподавателей языка и литературы — как у меня было.
— Как вы думаете, нужен ли сегодня Украине русский язык как второй государственный?
— Я, честно говоря, поддерживал идею двойного гражданства и русского языка... И сейчас продолжаю ее поддерживать. Мне это остро необходимо, потому что пишу по-русски. Моему сыну Митьке сейчас десять лет, и если мы будем ездить из Одессы в Москву, то я бы хотел, чтобы он знал русских писателей, выбирал язык и был свободен в этом выборе. Чтобы русский был для него такой же родной, каким был для меня в сорок пятом — сорок шестом годах, когда у меня был Борис Ефимович Друкер, преподаватель русского языка, и Лидия Евменьевна, преподаватель украинского языка. Я получал пятерки и там и там. Учил украинский, очень хорошо говорил и не думаю, что это предмет гордости. Обычное явление.
— Какие темы вы чаще всего обсуждаете с сыном?
— Например, что такое «стыдно»? Как объяснить другому, что такое «неловкое положение» в наш век. Я говорю сыну: допустим, сосед обрушивает свои стены на твоем потолке. Как ты ему объяснишь, что этого делать нельзя или надо хотя бы договориться? Но ты объясняешь. И вот когда ты это ему объясняешь — ты в неловком положении.
— Знаю, что у вас в Одессе дом, где «каждый кирпич — это чьи-то аплодисменты и окно заполнено водой наполовину». Часто там бываете?
— Этот дом — единственное, чем горжусь… Ведь я так часто ошибался в проведении линии политики партии, в осмыслении, даже в обозначении линии политики партии и в своем собственном выборе. Но тут я не ошибся! Потому что, к сожалению, Москва настолько сейчас загадочная, непредсказуемая, и есть там что-то такое под ковром. В Одессе мы живем четыре-пять месяцев в году.
— Переехать в Украину «насовсем» не собираетесь?
— В России очень стойко любят власть. В Украине, как мне кажется, сейчас уже все по-другому. Но изменения больше касаются экономики, а не культуры. Москва всегда высасывала все из республик, из провинции, и все это оседало там. Я не могу пока пожертвовать великой атмосферой Москвы — творческой, литературной, художнической, — атмосферой, которая есть только в этом городе. Даже поколение, которое идет на смену, тоже питается этим духом. Нельзя, чтобы все это быстро распадалось.
— У вас есть фраза: «Не хочется быть пророком — неприятно видеть, как твои предсказания сбываются». Что-то из недавних пророчеств уже сбылось?
— В начале этого года я написал, что Всевышний, к сожалению, всегда очень строго следит за балансом. Он уж постарается, чтобы ликование не осталось безнаказанным. Тем более что те, кого выпихнуло наверх, всегда думают одинаково. Ну и мы это знаем, и они знают, что мы это знаем.
— Михаил Михайлович, а что такое зло?
— Зло — это пришедшее к власти добро.