Оруэлл напугал нас новоязом. Вернее, напугал не он — напугал сам новояз, воплотившийся в частности в советской сигнальной системе. Оруэлл только подсказал, как назвать этот «тоталитарный» язык, обязательный для всех благонамеренных членов общества и по сути полный смысловых пустот. Честно говоря, когда я читала «1984» в перестроечную эпоху, новояз воспринимался исключительно как часть (или основа) именно тоталитарной идеологии. Но новояз оказался гораздо более разнообразным и коварным явлением. И его основная опасность совсем не в том, что он что-то искажает и переформулирует — это только следствие. А основа для этого в самой природе новояза — способности плодить пустые риторические формы, то есть лишенные значения. Причем оруэлловская модель новояза — создание новых слов, заведомо бессмысленных сочетаний или сокращений — наивна. Впрочем, литературное произведение от этого только выиграло, поскольку мысль автора о политическом новоязе как бессмыслице оказалась наглядно выраженной. К сожалению, в жизни все не так откровенно.
Если бы это явление «тоталитарного сознания» закончилось вместе с тоталитарной политикой, было бы просто здорово. Но, судя по всему, это не так. Новояз — непременный атрибут любой власти. Есть искушение написать «политики» вообще. Но власти — точно. Любой власти, независимо от того, насколько демократическим был ее приход, выгодно наполнять язык «пустыми» формами. Пока любители-лингвисты анализируют речь политиков на предмет присутствия в ней сленгизмов и жаргонизмов, цепляются к словам, по их мнению «недостойным» или говорящим об определенной «настройке мозгов» (что, безусловно, правда), происходит нечто действительно разрушительное. Причем не только тогда, когда претендент в президенты говорит о каких-то «козлах», мешающих кому-то жить. И не только тогда, когда депутаты несут с трибуны околесицу, пересыпая ее словесами из тюремного жаргона, не до конца им самим понятными. Самое опасное происходит как раз тогда, когда они употребляют вполне приличные слова, присущие родному литературному языку.
Так получается, что, попадая в пламенную речь с трибуны или экрана, слова, значение которых нам вроде бы известно, вдруг теряют смысл и становятся сигналами смысловой пустоты. Как журналист, пишущий на темы культуры, я регулярно сталкиваюсь с такими лакунами: «культурная политика», «духовность», «соборность», «общественная мораль» и ее «защита», «наше героическое прошлое», «истоки», «село мов писанка»... Несть им числа. Что такое «соборность», которой у нас теперь ставят памятники? «Схід і захід разом»? Но это, простите, в Конституции прописано как «унитарность». Может, не надо вносить сумятицу в то, что и так не слишком ясно? Или «соборность» — это превалирование коллективного над индивидуальным и, в конечном итоге, коллективная ответственность вместе с коллективной безответственностью? Тогда непонятно, зачем памятники — они же еще живы. Попытки выяснить у ораторов хотя бы в частной беседе, что такое, скажем, «духовность», заканчивались полнейшим провалом: «Ну, вы же понимаете...» и далее следует период, который вполне можно опустить ввиду бессодержательности.
Всякая власть вводит в обиход свой новояз. Возможно, потому, что в нашу информационную эпоху власть — это в первую очередь риторика. То есть то, какие слова употребляет, а не какой смысл в них вкладывает. Скажем, любимое словечко прежнего президента — «стабильность». Или у теперешних парламентариев слово «кризис» и, соответственно, «антикризисный». Или любимое и прежними, и нынешними — «консолидация». И это только слова. А когда вокруг них нанизываются целые фразы, просто голова идет кругом. Если пытаешься уразуметь, о чем именно идет речь, очень скоро понимаешь, что делать этого не стоит. Политик — не тот человек, которого надо слушать и соглашаться/не соглашаться с его словами. Ему надо либо верить, либо нет. Нынешний политический новояз стремится, как и его оруэлловский прототип, вытолкать слушателя прочь из области критического мышления. Слушатель не должен слишком задумываться над сказанным. Он должен довериться, поддержать — не идею, не программу, а человека, лидера, в лучшем случае идеологию. Должен стать сторонником, членом команды, «дорогим другом». Ритор апеллирует не к знанию, связанному со значением сказанных слов, а к чувствам. В итоге политика можно только любить или не любить. Если ему удалось этого достичь своими выступлениями, он вполне овладел искусством творения новояза. Хорошо испеченная речь как бы транслирует доверие в массы: мы же с вами понимаем, о чем идет речь, мы же с вами одна семья, говорим на одном языке, живем одними проблемами, нам не нужны лишние пояснения. В общем, оратор и аудитория из «я» и «он» превращается в «мы».
Для достижения этой цели используются, чаще всего, словесные подлоги и подмена понятий. Словесные подлоги хорошо иллюстрируются, например, названиями партий. Скажем, симптоматичные «блоковые» названия типа «Наша Украина» или «Партия регионов». Несмотря на некоторые идеологические расхождения, названия одинаково абсурдны. Однако когда речь идет о политической реальности, здравый смысл, пардон за жаргонизм, «не канает».
Каждый политик просто обязан иметь в своем словесном арсенале несколько пустых, но броских сочетаний. На смену бессмыслицам вроде «социальной справедливости» или «капиталистических хищников» приходят новые. Нынешний президент, как уже упоминалось, часто говорит о «единстве» или, еще хуже, «консолидации» как перспективной задаче. Не так колоритно, как «империалистические хищники», конечно, но работает. Слушая его, можно подумать, что разобщенность — это действительно никуда не годится и консолидировать необходимо. Что означает это самое «консолидировать» (кстати, очень удобно употреблять как раз заимствованные слова — малая часть электората сразу же кинется к словарям) и как это должно выглядеть на практике? Ни одно общество в мире не является единым. Стратификация в том или ином виде присутствует обязательно. Сочетание «единая нация» — из области мифологии конца ХIХ — начала ХХ века, на нем выросли тоталитарные идеологии, и после столь показательных экспериментов оно вообще должно было бы быть табуированным на манер «общепонятного». Но не произошла, пардон, люстрация, а вместе с ней, еще раз пардон, ревизия. Это касается не только кадров, но и понятий. Впрочем, это и не важно. «Консолидация общества», как и «стабильность» из репертуара прежнего президента — всего лишь политические маркеры определенной политической силы, а не ее программа. За что и слава Богу...
А вот пример того, как новояз входит в плоть и кровь нашей речи и жизни. Я об этих самых «определенных силах» из предыдущего абзаца. Анонимность, конечно, наивный, но и столь же удобный способ подмены понятий. Не имярек, а «определенные силы», «некоторые здесь присутствующие», в конце концов, «эти козлы» или даже просто «они» — безликие, мифические, напоминающие Рок греческой трагедии, с которым, как вы помните по школьной программе, бороться невозможно, а только смириться и покорно ждать, когда же он свернет тебе шею. Главное — никаких имен, названий и ссылок. Пробел, в который слушатель-читатель сам поместит наиболее органичный для него образ врага. Ну а если он ошибется, то в любой момент можно будет скорректировать нашу речь и пояснить, что «они» — это не те, о ком вы подумали, а их товарищи справа. Я понятно излагаю?
Какая возможность для смыслового маневра открывается ключиком слов-лакун! Попробуйте поймать на слове кого-то из наших политиков. Безответственность в словах — возможность, предоставляемая новоязом. Я только об одном жалею: грядущим, как и нынешним, лингвистам будет совершенно неинтересно изучать этот новояз, в отличие от советского. Где все эти сочные «битвы за урожай», «гидры империализма», чудесные рифмы вроде «сегодня слушает он джаз, а завтра родину продаст»? Разве что во время «оранжевой революции» оживляжиком повеяло. Да и то, рифмы свежее, чем «Европа — ж...», увидеть не удалось. Разве что кто-то находчивый подобрал подходящую, хоть и непечатную, рифму к «так», что было с энтузиазмом подхвачено населением нашей культурной столицы.
Впрочем, о месте ненормированной лексики и жаргона в политическом новоязе стоит сказать отдельно. Наши риторы с удовольствием идут навстречу пожеланиям трудящихся. Пардон, электората. Конечно, когда политик на публику «ботает по фене» — это не глубокий замысел и даже чаще всего не раскрытие его сущности. Это, простите за жаргонизм, понты. Но мы тоже идем им навстречу, и эта встреча происходит как раз в сегменте жаргона. Мы же сами раздаем им «кликухи», тем самым реализуя чью-то мечту о «соборности», но не в смысле «схід и захід разом» (или что мы будем понимать под соборностью), а в смысле большого (так и хочется написать «тюремного») братства народа и его «слуг». В этом смысловом поле «Ющ» и «Янык», «Юлька» и «Порох» становятся для нас «своими парнями», только кто-то из них с нашего двора, а кто-то — с соседнего. Так мы когда-то давали клички любимым футболистам, делая их почти что членами своей семьи.
Просто мы по-прежнему не выносим дистанции. Мы любим, когда с нами говорят на нашем языке, и с удовольствием подхватываем чужой. И жаргон — ключевой момент в этом объединении. Потому что он интимен, он немедленно включает тебя в круг «своих». Не зря же именно мат витиевато называют у нас «общепонятным». Согласитесь, большинство из нас обращение «эй, мужик» располагает дать закурить, а «не будете ли вы так любезны» — плюнуть.
Конечно, утверждение «языковой свободы» на «высшем уровне» — это здорово. Такая отдушина после тоталитарного слежения за всем и в первую очередь «за базаром». Это ведь еще та волна, которая нахлынула, когда рухнули сдерживающие механизмы. И у нас, в отличие, скажем, от России, ее не сумели оседлать и транслировать через бандитскую/службистскую романтику групповые ценности «бригады», «правил игры» и прочие «прекрасные идеалы», которые по определению выше человека и самой его жизни. Я с профессиональным удовлетворением приветствую свободу слова — любого, в том числе ненормативного. Будучи сторонником ненасилия, я считаю, что лучше уж «по матушке», чем по морде. И в лексике политиков меня настораживает не жаргон, оживляющий скуку их речей, а сам этот серый поток бессмыслиц. Слов, лишенных содержания. Слов, убивающих язык.