10 января 1996 г. исполнилось 90 лет со дня рождения выдающегося симфонического дирижера Натана Григорьевича Рахлина (1906 - 1979) - народного артиста СССР, лауреата Государственной премии. Большая часть его творческой жизни связана с Киевом, с Государственным симфоническим оркестром Украины, где он с 1937 по 1962 гг. был главным дирижером и художественным руководителем. Один из ветеранов оркестра делится своими воспоминаниями.
Я поступил в оркестр очень юным, и молодая цепкая память сохранила многие моменты тогдашней жизни коллектива. Особенно концерты Натана Рахлина, атмосферу их подготовки и впечатления после исполнения. Некоторые из них до сих пор «звучат» в памяти...
Если начать рассказывать о каком-либо концерте Рахлина, то воспоминание разрастается в обширное музыковедческое эссе. Но даже такое количество словесного текста не отразит главного. Того необыкновенного чувства приобщения к Большой Музыке, которое захватывало и оркестр, и публику, полностью покоряя их. И все же рискну рассказать о двух небольших эпизодах, связанных с именем этого великого дирижера.
Вторая половина пятидесятых годов. «Грустный вальс» Сибелиуса. Незадолго до того, как этот Вальс появился в программе Рахлина, его играл с нашим оркестром знаменитый итальянский дирижер Вилли Ферреро и полностью изменил представление об этом произведении. Красивую симфоническую миниатюру Ферреро трактовал как скорбный трагический монолог, с поникающими паузами и всплесками отчаяния, просветляемые надеждой. Достигал он этого рискованными, но виртуозно выполненными rubato (ритмически свободное исполнение), выходившими далеко за пределы вальсового ритма. Каждая доля аккомпанемента показывалась и игралась отдельно, падая тяжелой, скупой слезой. Но все эти разрозненные, внеритмовые фрагменты мастерски соединялись дирижером в цельное, предельно впечатляющее художественное откровение. Это было столь оригинально и неповторимо, что найти, как нам казалось, что-либо новое в трактовке «Грустного вальса» было просто немыслимо.
Что же будет делать Рахлин? Найдет свое или пойдет по стопам Ферреро?
На репетициях трудно было что-либо определить; это были типичные рабочие пробы, страшно далекие, как всегда у Рахлина, от того, что он делал вечером.
И вот - концерт. Вальс Сибелиуса. Мы ожидали виртуозной импровизации, неожиданных ускорений, эффектных rubato. Но Рахлин вел Вальс в сугубо академической манере, почти в рамках написанного. И все же импровизация была: она чувствовалась в непредсказуемых изгибах фраз, тончайших нюансовых переходах, градации которых слышишь сердцем, а не ушами. Получилась законченная лирическая новелла, сотканная из настроений целомудренной грусти и завораживающей искренности.
Зал взорвался аплодисментами. Пронзительность рахлиновской подачи задела, что называется, за живое. Слушатели потребовали биса! Настойчиво потребовали! Пришлось согласиться...
Второй раз зазвучал Вальс. Тот же, но... совсем не тот... Да, совсем не тот! Было что-то принципиально отличное от только-что прозвучавшего. Ноты, оркестр, дирижер были те же, а музыка - выражала другое, совершенно другое; другое настроение, другой эмоциональный посыл - что-то открытое, знакомо-влекущее, подкупающе-откровенное.
После окончания аплодисменты были даже робки. Потом разошлись, расширились, превратились в ритмично-оглушительное скандирование.
Опять требовали биса! Еще настойчивее, еще неистовее! Рахлин стоял на подиуме, обливаемый скандированным шквалом оваций, и, хитро улыбаясь, посматривал на оркестр. Казалось, спрашивал - разве можно бисировать «бис»? Постоял. И, решил, что можно. Энтузиазм публики победил.
В третий раз заиграли Вальс. Похоже, первые два раза были для Рахлина своеобразными репетициями, пристрелками; для выверенности нотного текста, установления ритмических и темповых градаций... Теперь он занялся самой Музыкой. Ее мелодическими красотами, ароматными выпуклостями гармоний. Его несравненные руки плели волшебную звуковую вязь, предлагая музыкантам вслушаться, ощутить и тонко озвучить то, что находилось уже за пределами нотных знаков.
И этот Вальс был абсолютно не похож на два предыдущих. Хорошо известны уникальная способность Рахлина подчинять своей творческой воле весь оркестр и всю публику. Он, как никто другой, умел довести звучание оркестра до высших эмоциональных накалов, играя Чайковского, или неистовым вихрем взвинтить его до последних пределов возможного в музыке Шостаковича. Но тут! Тут были интимнейший лиризм, тончайшая акварель чуть заметных душевных движений. И вот это настроение дирижер тут же, на сцене, вливал в исполнителей, растворял его между звуками, и что-то трепетно неопределенное, душевно желанное заполняло тишину внимающего зала. Каждый мелодический оборот, знакомый до последнего изгиба, заиграл новой свежестью, а звуковые оттенки расцветились тончайшей россыпью «внутринюансовых нюансов». Но и это было не все. Вот он повернулся к контрабасам; поющими движениями пальцев и блеском глаз сделал из редких басовых нот... мелодию. Новую выразительную мелодию. О которой, быть может, не подозревал и сам композитор.
Не знаю как публика (она аплодировала), но мы, оркестранты, были просто сокрушены. Даже нам, профессионалам, было трудно предположить, что играя один и тот же нотный текст, можно создать (да, создать!) три столь непохожих друг на друга произведения, каждое из которых восхищало по нарастающей.
В то время в оркестре было принято проводить пятиминутки с обсуждением исполненных программ. После «Грустного вальса» Сибелиуса чуть ли не весь оркестр рвался высказаться. Но дорвавшиеся, желая сказать многое, лишь констатировали: «Было три разных вальса». А вот в чем была разница - не удалось сформулировать никому!
Да и можно ли передать словами те непохожести и отличия, которые, минуя словесные определения, навсегда остаются в душевной и эмоциональной памяти...