В редакцию пришло письмо. «В конце 2007-го наткнулась в «ЗН» на статью про Андрея Сову. Может, знаете, как сложилась судьба его партнерши по фильму «Королева бензоколонки», прекрасной украинской актрисы, о которой сегодня почти не вспоминают — Нонны Копержинской? Когда-то народ ее обожал. Она снималась в популярных фильмах, играла в театре имени Ивана Франко. Наверное, она уже умерла?..»
Уже... Уж девять лет как нет. И вроде нет «внешнего» информповода вспоминать о ней в этом номере — ни даты рождения, ни даты ухода. Разве международный день «женской солидарности»? Впрочем, есть же и постоянные внутренние поводы...
Вы помните? Вы все, конечно, помните! Старинный Подол. Какой-то закоулок. Темно, хоть глаз выколи. И истошный бабий крик, который способен разбудить любое мещанское кодло: «Калавур! Бардак!»
Конечно, это она — торговка Секлета Лымериха из лучшей украинской кинокомедии всех времен «За двома зайцями». Хусточка поверх головы с двумя «рожками» (чертовка подольская!). Корзинка под рукой (всі яблучка продала!) Румяная, заводная, грудь вперед — и ни шагу назад! В этот момент она уже хватает натруженными ручищами прохвоста Голохвастова (О.Борисов): «Куда?! Я тебе за свою дочь сейчас глаза выцарапаю! Удрать хотел! Да чтоб я такого вертихвоста не удержала… А что б ты не дождал, чтобы я за свою дочку деньги брала…» И всеми силушками своими недюжинными — о фонарь его! Да лобешником! Бедный Борисов вздрагивает, аж пиНджак теряет… Уже потом — «разведка боем», перемирие. «Любишь, значит? Тогда сватай!» И тут же землю есть заставляет. А после с победной ухмылкой: «Хата моя вон там за яром… Спросите Лымериху — всякий скажет. Только не подумайте удирать. Я и в Полтаве найду!»
И таки найдет, даже в Чернигове. От такой не спрячешься.
* * *
А вот еще одна шебутная мадам. «Вот опять я за стойкой буфета, для поправки бюджета служу!» — словно про нее было спето. Про Рогнеду Карповну. Разбитную «бухфетчицу» из «Королевы бензоколонки» (популярной украинской кинокомедии уж 35 годков исполнилось). На той пырятинской бензоколонке (из фильма режиссеров А.Мишурина и Н.Литуса) подлинной «королевой» была не героиня Надежды Румянцевой, эта кукла на роликах. А другая — пышногрудая, пышнотелая. Постоянно ревнующая своего «шефа» Панаса Петровича даже к телеграфному столбу: «Имейте же снисхождение к женской слабости…» Или: «А меня и пожалеть некому, для вас я только материально ответственное лицо!». Или: «Грубить не каждый умеет — тут талант нужен!» А вот лирическое: «Тоска зеленая — летом, желтая — осенью, белая — зимой…». И, наконец, концептуальное для буфетчицы: «Всю жизнь делаю ошибки и учусь на них!»
* * *
За полвека творческой жизни главных ролей у Копержинской в кино не было вообще. Так — эпизоды, фрагменты. Вроде бы проходняк. Но ведь обожали ее всем миром и всем народом именно за этих… За неугомонных мамаш. За сварливых теток. За сельских склочниц. За загородных буфетчиц. За отстающих «свекольщиц» (например, из веселого коммунистического фильма «Судьба Марины»). Любим за одарок, горпын, парасок, секлет…
Почти так же, как и в случае с Раневской: снялась вроде случайно, мелькнула где-то, «мимо» прошла — а забыть невозможно. Названия фильмов из памяти стерлись. А ее колоритные актерские микровкрапления — ни за что! Ни под каким наркозом!
Их, кстати, постоянно сравнивали: Нонну Кронидовну и Фаину Георгиевну. Не масштабы дарований сравнивали, а гипнотическую силу и неистовую актерскую породу.
Помню, сам однажды накарябал: «…если Раневская несла вневременную общечеловеческую ауру, то Копержинская всегда была актрисой национальной…» (умности такие роились еще лет пятнадцать назад).
Копержинская официально стала народной в 1967-м. Но неофициально народной была всегда. Почитай, с первого своего появления на пороге театра имени И.Франко в 1946-м. Когда ее пригласил в труппу Гнат Юра (училась у Амвросия Бучмы).
Уже тогда она была и «своя», и «наша навеки». В эпизодиках и иногда в ролях пожирнее воплощала народный характер с такой непосредственностью и магической убедительностью, что сомневаться в подлинности, во «всамделишности» той или иной ее тетки не было ну никакой возможности.
В очередях, на стадионах (была фанаткой «Динамо»), в транспорте — да где угодно — люди оглядывались, постоянно улыбались: «О… Наша пошла!»
А так как сердце у нее было с перцем, да и за словом в карман не лезла (даже если этот карман зашит), так вдвойне — «наша».
* * *
Помню, как-то провожал ее из театра. Так нет чтоб как люди «нормальные» — через подземный переход пройти (она жила с 1981 года на Майдане, в том доме, где раньше была «Поэзия», а сейчас, наверное, «проза»). Так вот она тогда — «шагом марш!» на проезжую часть. Лень, говорит, под землю ковылять. «Машины, стоять!» Милиционеры в оторопи. Затем бросаются на нее, как на «врага народа»: «Бабушка, вы куда?!» А она вмиг перевоплощается в какую-то приблуду из сельской местности (из «дальнего орешника»). Якобы теряет сознание, пускает слезу: «Ой, лишенько, заблудилася у чортовому Києві! Ой, діточки, поможіть, бо сознаніє тіряю…»
Менты подхватывают ее. Ставят на ноги. Переводят на другую сторону улицы — как королеву английскую. А она, оглянувшись, складывает им фигу — «на!» И пошла себе.
Может, немногие знают, что Копержинская была еще и рисковым водителем. Когда совсем приболел супруг — режиссер Павел Шкреба, она ему: «Ну що ж, Павлуша, потрібна машина, аби тебе в Осокорки возити!»
И приобрела удивительное создание советской технической мысли — апельсиновый «Запорожец 968-М». И относилась к нему с нежностью материнской. Лелеяла, по капоту гладила. Но так как натура она была деятельная, взрывная и эмоциональная, то жала на тормоза не всегда вовремя. И частенько таранила на бульваре Леси Украинки то гордые «Волги», то подгулявшие «Жигули». И когда стражи дорожной дисциплины бросались ей под колеса с воплем «стой, сумасшедшая!», она прокуренным тембром (выкуривала по нескольку пачек «Беломора» в день) с наивностью Джульетты ответствовала: «Ти ба… А я в цей час на гарного хлопця задивилася!»
Некоторые актеры театра имени Франко могут припомнить и массу других историй, связанных с этой «украинской Раневской». Ведь у нее что юмор был колоритный, что нрав неукротимый.
«Критиком» театральным была беспристрастным. Бесполезно коллеге нарываться на комплимент. Чаще услышишь: «Детка, да это же бездарно!» И таки редко ошибалась.
А когда сама иногда портачила на сцене, то сынишку младшего подзывала, выспрашивала: «Синаша, я сьогодні не сильно переграла?»
А он вырос в этом театре: за кулисами или под сценой, где по сей день животворный родник плещет. И на гастроли за собой она его брала. Едут в автобусе, сынок головой вертит, а на заборе слово неприличное написано — из трех букв… «Мамо, а що таке…?» — да на весь автобус, перед всей академической группой. — «Та нас…ру твоїй матері у великодній очіпок!.. Цить, Дмитрику! Нема такого слова в українській мові! То москалі написали!..»
Случайно встретив у театра эту забавную женщину, человек несведущий мог решить, что колхозница ошивается — из Фастовского или Белоцерковского района (должно быть, «окультуриваться» в столицу приехала.) А она монументом славы «маячила»в театральном сквере возле фонтана — в резиновых сапогах (в таких только на прополку свеклы), в кольоровій хусточці (з базару), плащик на ней неприметный — карбованців за тридцять … И лишь гордая сигарета в зубах выдает «маскирующуюся» интеллигентку: «Ой… А ви хіба мене впізнали?..»
* * *
Вот так однажды и «впізнав». Сцена у фонтана. Классическая. «Вы Копержинская?!» — «А звідки знаєш?..» — «Вы же моя любимая актриса!» — «Дєточка… Ой ти, Господи! Я ж думала вже всі померли, хто пам’ятав про мене…» И нервно загасила окурок резиновым сапогом. В театре тогда шла очередная проходная премьера. Но ее уже не приглашали на спектакли. К тому времени она была изгнана из театра. И смотрела в ту — как бы «чужую» сторону обреченно-печально.
В общем, познакомились. И проговорили вечерами по телефону лет пять... До тех пор, пока не стало ее — 10 июня 1999-го. Этот голос, этот тембр, этот хрип — до сих пор... Помню каждую интонацию:
— Ой, дитино, яке вже там здоров’я? Про шо ти питаєш? Мені аби до весни дотягти, та хоч раз на дачу доїхати. Та якийсь там огірок посадити чи помідорину… А то що ж я, сижу у цій квартирі, ніби на прикорні прив’язана — і не рушу з місця. Да ти шутишь! Да о чем говориш — какую еще книгу сочинять про «свою жизнь в искусстве»? У меня если и было искусство, то «возле» жизни… Потому что хорошей — настоящей — жизни я же не знала… Как родилась в Киеве в медчасти в годы гражданской — так и воюю. Меня мама на сундуке рожала, да... Когда училась на медицинских курсах... И совсем крохой потом увезла на Донбасс. Так я на «рудниках» оказалась — с младенческих лет. А почему оказалась? Ну я вже не знаю… Мама врачом была. Ее партия мобилізувала. Надо было рабочих лечить — в промышленных регионах. Вот и лечила. И я там росла в городе Димитров. Обучалась в школе— под номером один… Не знаю, был ли второй номер в этом городе — это неважно… А время тогда страшное — голодное. Ну що ти хочеш — 33-й, голодомор… Якось наїлась «камінчиків» від абрикос — думали, помру! А потім ніби цуценя нещасне часто тинялася попід тинами поки мама на роботі. Може, саме голод у мені якийсь акторський хист і виявив? Я ж з голоду пішла попід хатами милостиню просить. «Гру» тоді таку придумала. Знайшли з подружкою дрантя, одягли його — і давай жалісно скиглити: «Тетушка, дайте хлебушка!» А в той час бродяг голодних — повсюди було. Бідні люди їхали на Донбас, бо думали, що там ліпше. А я ж так жалібно вила, так уже скавучала, що мені якийсь кусок перепадав. А потім, коли додому поверталася, то мама лупцювала: «Как же ты можешь! Другим хуже, чем нам…» Мама же была на «хлебной должности» — врач! Им пайки полагались. Ой, ну какие пайки… Консервы просроченные. Она буравила дырочку в банке. Капала масло на сковородку — и гнилую картошину поджаривала. Вот так и жили … Отца к тому времени давно не было. Он умер, когда мне исполнилось два года… От тобі і «жизнь» — возле «искусства».
* * *
«Жизнь возле искусства» продолжалась и в седьмом классе. Не стала ждать милостей от природы — и сбежала из дому: куда глаза глядят! А почему? А потому что как-то попала на спектакль залетной труппы — и, как все провинциальные дурочки, заболела «искусством». Ее, правда, сразу поймали. Сказали: доучиться надо, а уже потом решишь куда — на какую «сцену»…
Но так как Копержинская была артисткой по жизни, то выдавала шоу на уроках. Однажды на химии учитель рассказывает о составе тухлого яйца и просит ее написать какую-то формулу… Нонна: «Яка там формула у яйця, якщо воно таке смердюче!»
А на уроке мовы однажды на весь класс: «А що таке ж…а?..» Дети хохочут. Учительница беленеет. А она глаза в пол, соседа — по затылку: «Я ж тобі казала, що це те саме, що й с...!»
Когда «донецкие университеты» закончились, надумала поступать на химико-фармацевтический факультет университета имени Шевченко. Почти все на «отлично» сдала. Один шаг до поступления. Но занесла нелегкая под окно театрального. И услышала оттуда трели лирические — шекспировские или шевченковские. Недолго думая, летит в университет, забирает документы — и с успехом сдает экзамены в театральный.
Только не получилось сразу в Офелии или в Дездемоны. Прежде пришлось военными дорогами помаяться — Великая Отечественная…
Матери уже не было. Партия снова ее куда-то забросила — на этот раз на строительство Днепровского канала. Долго она там не протянула. И Нонна в 20 лет осталась круглой сиротой.
В военные годы будущая актриса знакомится с молодым интеллигентным человеком — архитектором по специальности. Понравились друг другу и поженились не раздумывая.
Но вот опять: дан приказ ему на запад — ей в другую сторону. Архитектора отправляют на юго-запад осваивать ускоренное военное обучение. А она мается военными дорогами. Рассказывала однажды: «Куди їхати? Де шукати? А Господь його знає… Сутками до нього їхала. Лісами темними добиралася — до Гайсина, чи до Вінниці… Іду — кінця краю не видно... І коли та дорога закінчиться? Чи знайду, чи побачу?»
* * *
К тому времени она уже ждала ребенка — своего первенца. Сына назвала Женей. Только с первым мужем жизнь не заладилась. Они остались друзьями, даже встречались порою. И во второй раз она вышла замуж в 33. А второго сына родила, когда ей было сорок. Театральные баснописцы «свидетельствуют», что второго супруга — режиссера Шкребу — она возлюбила лишь по одной «причине»…
Однажды на репетиции Павел Маркович изображал советского «діяча» и ему надо было прыгнуть в сценический «котлован» — ради высокой идеи, наверняка. Он готовится к прыжку... Но совершенно случайно лопается резинка — и актер... уже без трусов. На репетиции — дикий хохот. А Нонна Кронидовна впоследствии говорила: «Своего Павлушу я полюбила за очень большие достоинства!»
* * *
Ее муж режиссер Павел Шкреба никогда не был «ведущим» постановщиком в театре. Как бы вторым. Или третьим. Или на подхвате. В меру возможностей он занимал жену в тех спектаклях, которые ставил сам. Ставил «Бесталанную» в 1965-м. Копержинская, естественно, Ганна — сварливая свекруха, которая ест поедом невестку Софию. Запись этого спектакля сохранилась. И увидел его, как всегда, ночью на «Культуре». Чего, думаю, ожидать от такого-то ретро? Спектакль никогда не считался «визитным» или классическим. Но вот появлялась в кадре — на сцене — Ганна-Копержинская — и что-то менялось в «микроклимате» этой мелодраматической истории. Играла она и сварливую свекруху, и одержимую мать. За вечной насупленностью, ворчливостью и крикливостью — и плач по собственной загубленной жизни. Но как светлело ее лицо, когда сват подарки привозил из города! Хустку та бублики. Она преображалась — просто молодела. Вмиг испарялась прежняя злобность. В глазах играли озорные бесики: молодичка хоч куди! «Як ковбаса та чарка, то минеться й сварка!». И уже в финале, когда происходило непоправимое, в тех же глазах был застывший ужас. Была ее вина: «Ну как же так…»
* * *
В этих образах в классической украинской драматургии Копержинская была непревзойденна. Вот поставили намедни на сцене театра имени Ивана Франко «Кайдашеву сім’ю» Ивана Нечуя-Левицкого. И на мой взгляд, милый спектакль. И актрисы резво играют характерные роли — с азартом, с темпераментом. Только они играют, «изображая» народные типы, характеры. А Копержинской не надо было ничего изображать. Она «была» — и все тут! Это как воздух, как солнце. Как трава, земля — была, жила, дышала, ругалась, любила, обижалась, прощала. Ее героини тянули лямку повседневности. Но это была мнимая повседневность — ее «будни» ярче, чем праздники иных героинь.
В спектаклях «Пора жовтого листя», «Фараони», «Тил», «Дороги, які ми вибираємо» у нее роли, казалось, обреченные на забвение. Пьес уж давно не ставят. И никогда не поставят. Но роли-то ее остались.
Однажды, сама признавалась, ее распределили в плохую пьесу главного советского драмодела Анатолия Софронова «Старым казачьим способом». Она и так и эдак вокруг пьесы — уж и носом крутила. Затем пришла к руководству: «Не буду играть в этой чепухе! Не буду и все!»
И не сыграла. Заяви подобное сегодня кто-нибудь в Русской драме, например, так был бы уволен без выходного пособия на следующий день. А тогда (да, даже тогда) понимали ценность дарования. И многое прощали. Нынче многие любят вспоминать о «высоких покровителях» тех или иных актеров. Мол, тому Брежнев благоволил, а тому Щербицкий. У Копержинской не было не то что «спины», даже руки тощей — ни в одном парткоме. Единожды ей вручал важный орден товарищ Ватченко, так улыбнулся, подмигнул: «А ведь вы наша любимица…»
* * *
А «любимица» и дождалась-то единственной главной роли только «перед заходом солнца». И никому ни на что не жаловалась. Не просила ничего. Играла то, что предлагали. И одним своим присутствием оживляла любую мертвечину.
В «Порі жовтого листя» — люди добрые, кто-нибудь помнит? — она играет озорную тетку, экзальтированную «дурепу», которая охала и вздыхала, примеряя на себя роман «Консуэло» (их дуэт с Дальским был удивительным: даже главная роль Ужвий терялась в этих брызгах шампанского).
А «Ретро? Когда три старушки вечерком приходят к пенсионеру набиваться в невесты — Ужвий, Куманченко, Копержинская! Главный «хит-парад» украинского театра. Самой невезучей из этой троицы оказывается, естественно, Нонна Кронидовна. Простая женщина: грузная, осунувшаяся, жизнью битая. Рассказывает собеседникам о своей судьбине — и словно «рукою руку моет». Будто ищет опору в непослушных мозолистых ладонях. Словно хочет удержать их, чтоб не раскрылись без спросу как крылья — и чтоб не улетела сама в ненужную сторону. Это, почитай, как великая сцена у Бучмы с пиджаком (в «Макаре Диброве»). Когда уже не важен текст — (хоть Корнейчук, хоть Галин), а важно состояние — и великая актерская магия.
О ее роли Насти в «Патетичній сонаті» Кулиша когда-то замечательно написала искусствовед Наталья Кузякина: «Все плывет перед ее глазами, кошмарный ужас, страшный сон связал ее губы… Героиня Копержинской хочет крикнуть — и не может. Белое полотнище тихо сползает из ее рук, устилая путь Аврааму до тех пор, пока и сама героиня, потеряв сознание, не падет к его ногам. Минута страшная и сильная…»
* * *
«Визит старой дамы» |
С Данченко всегда были непростые отношения. А простых и не может быть, когда большие художники. Она злилась на Данченко, если не давал «нужных подсказок» во время репетиций «Дяди Вани» (играла роль няни). «Чого він мовчить? Чого він нічого не каже?» А Данченко чаще молчал, чем диктовал… Он чаще шел за актерской интуицией. И редко, когда ошибался.
Он не ошибся, когда предложил ей, казалось бы, актрисе исконно классического украинского репертуара, одну из сложнейших ролей западного репертуара ХХ века в пьесе Фридриха Дюрренматта. Это Клер Цаханасьян, женщина-монстр, прибывшая в город юности мстить за свои давно остывшие попранные чувства.
Клер зачастую и играли чудовищем. Женщиной без сердца, зато со сплошными шарнирами.
Копержинская, как мне казалось, поначалу даже испугалась столь ответственной работы. Испугалась сотни «вредных советов» от самого Дюрренматта относительно образа. Но уже потом, как я понимаю, просто плюнула на «теорию». И занялась «практикой».
А на практике вывернула идеологию пьесы наизнанку. Ее Клер не была ни графиней Монте Кристо, ни Всадником без головы. Если и казнила, то с неохотой. Со спазмом в горле. Горькая улыбка блуждала на ее бледномертвом лице: «Дождались? Так получите…»
По большому счету, она играла в пьесе то, что вроде мало в ней предусмотрено… Тему нерастраченной любви и неутоленного материнства. Она приехала в Гюллен не для того, чтобы «отомстить» городу и конкретному человеку, а чтобы попрощаться с ними… Перед смертью. Чтоб, казня, поплакаться втихомолку на местах былой любви и печали, где был зачат единственный ребенок — потерянный впоследствии.
Вот за него и расплата!
Это чувство возникало вроде исподволь. Поначалу, казалось, ничто не может оживить это кровожадное чудовище. Только в нем самом пульсировала и вечная мука, и неутихающая боль — по ребенку, по себе самой.
* * *
Право, забавно получается: актриса «неглавных» ролей по-своему воплотила в нашем театре-кино истинный (а не мнимый сусально-идеологический) образ материнства… «Визит старой дамы» — другая история и совсем другая тема.
Но по большому счету матери, каких она сыграла в разных пьесах и фильмах, и есть наша родина… Шебутные, непутевые, голосистые, вечно недовольные. Как наседки, дрожащие над своими цыплятами. Если что, сразу в бой. Небось вспомните, как свою Галю выдает за Голохвастова. «Де ж ти був, Свиридко? Де ж була, Галочка?» — поют пьяные подружки. А Секлета—Копержинская, вроде трезвая, навзрыд плачет над Галиной долей… Это не «родина-мать». Это — родина-мама. Такая если и спросит строго, так не обидишься. В завываниях ее голосистых, в смехе ее раскатистом, в юморе ее порой «ниже пояса» и радость, и боль всей Украины. И всех наших мам — не всегда довольных, не всегда спокойных. Не всегда счастливых.
Совсем в другой стране и уж совсем на другой параллели был снят классический фильм «Мама Рома» с Анной Маньяни (режиссер Пьер Паоло Пазолини). Маньяни стала тогда для целого поколения «мамой Рима». Мамой Вечного города. В Украине вроде не было подобного «титула» ни у одной из самых именитых актрис: ни у Ужвий, ни у Роговцевой (хотя каждая из них эту тему пережила и сыграла).
А «мамой» всея Украины, на мой взгляд, негласно была именно она — «народная» Копержинская… «Мама Нонна»... Поскольку воплотила даже в самых осколочных образах почвенное начало, родовую боль, материнское нутро и очень трудный национальный характер…
Это сейчас ни в кино, ни в театре не нужны никакие «характеры». Потому что их вытеснили приблизительные типажи или сомнительные «знаки» (попросту актрисы-свиристелки). Помню, лет десять назад на репетициях в Киеве Роман Виктюк орал на своих марионеток: «Не играйте так, как Копержинская!» (его хотелось убить в тот момент). Боги мои, да кто ж «так» сыграть-то мог бы — и десять лет назад, и тем более сегодня?
* * *
— Мама Нонна была одержима семьей, своим домом, — рассказывал мне не так давно ее младший сын Дмитрий. — Дом наш — всегда полная чаша. Поначалу, когда я был маленький, немного помогала по хозяйству одна женщина… Затем, когда у мамы стало меньше работы в театре, она управлялась сама. Любое мое позднее возвращение домой — это постоянные истерики: «Де ти був? Ти ж знаєш, що у світі робиться?» Даже в глубокой старости она не растеряла детской наивности. И всерьез верила во многие «светлые» идеалы... Но это было объяснимо. У нее была такая жизнь — обожженная войнами, голодом, трудным бытом. Одно время приходилось ночевать даже в театральных ложах. Всякое было... Нас, сыновей, во что бы то ни было она хотела поставить на ноги. Женя в совершенстве владел несколькими языками. Мне тоже передалась какая-то лингвистическая жилка. С отцом они жили душа в душу. Хотя и ссорились —как в каждой семье. Отец умер в 1985-м… Это был первый сильный удар для нее. У отца был инсульт еще в 1976-м, потом он выкарабкался, но все это время — больницы, лекарства. Когда «взорвался» Чернобыль, последовал еще один удар… Мой старший брат Евгений решил вместе с семьей уехать в Чехословакию. Она этого не понимала: «Ну и что, что Чернобыль? Ведь другую родину не найдешь». Потом волею обстоятельств в Америке оказалась и ее единственная внучка… Это отдельная история: она встретила состоятельного человека, а он помог украинской студентке получить образование за океаном. Мама постоянно тосковала по сыну, по внучке. Но и это был не последний удар…
* * *
Через пять лет после смерти мужа Копержинская — великая украинская актриса — потеряла и театр. Ее просто выставили из него. На улицу. Это старая болезненная история. Об этом уже не раз приходилось писать. Уж давно нет на свете людей, которые принимали участие в расправе над стариками-франковцами… Когда оказались вне родной сцены и Копержинская, и Куманченко, и Гашинский, и Кусенко. На профсобрании пенсионеров упрекнули: что это вы зарплату получаете зря?
И давай бороться за «чистоту» штатного расписания.
С Копержинской бороться было бесполезно. Она сама написала заявление об уходе. Стукнула кулаком по столу: «Раз так — до свидания!»
Безумие часто овладевает умами (и нынешние примеры в культуре и в политике тому подтверждение). Как можно было тогда производить «позорную» зачистку, выталкивая гордость украинской сцены?.. Пусть история о причинах умолчит. Да и сама актриса уж не расскажет о горе и унижении, которые тогда испытала.
Знаю, что мучилась, переживала. Ночи были без сна. Дни без покоя.
Лишить ее сцены — все равно что лишить наркомана необходимой дозы — да, именно такое сравнение здесь очень уместно. Часто говорила на эту тему по телефону. Часто интересовалась: «Так що там у них зараз? Полегшало без нас?» — «Нет, без вас очень трудно…»
К ней наведывались некоторые актеры театра. В последние годы тесная дружба связала ее с известной актрисой Ольгой Кусенко. Вроде раньше в одном театре работали. Но с начала
90-х стали едва ли не сестрами, подругами по несчастью (и былому творческому счастью). Вместе они отмечали дни рождения, вспоминая «боевые походы». И слушать эти рассказы можно было бесконечно.
В 1997-м, когда хоронили Ольгу Яковлевну, Копержинская уже в последний раз вышла в свет — таки пришла в родной театр… Она сидела у гроба неузнаваемая — ошеломленная, подавленная, высохшая. А через день «пошутила» по телефону: «Ну что ж, следующая станция… «Копержинская»...
Смертельные метастазы уже разъедали ее изнутри. Они же изводили и ее старшего сына Евгения… Никто об этом вслух в семье не говорил. А ей и не надо было рассказывать — сама понимала. Голос в трубке становился все грустней и грустней. И с каждым разом — все тише и тише. Потом и вовсе умолк.
В последнее время ее голова стала белой как снег. Словно природа какой-то театральный «парик» подгадала — для несыгранной роли. А когда она умерла в июне 1999-го, поседела от горя и ее любимая собачонка, очень преданная хозяйке.
Помню, на похороны пришло немного народу. Театр в отпуске. Жара невыносимая. К тому же немногие люди уже помнили эту актрису «прошлых лет».
* * *
Письма в редакции теперь пишут редко. Только вот это задело: «Наверное, она уже умерла?..»
Наверное. Родина редко вспоминает своих матерей. А время летит. Смываются пленки. Стираются лица. По сей день нет даже мемориальной доски — спустя столько-то лет после ее ухода. Нет ни улицы, ни книги... Нет даже документального фильма... Правда, осталась расхожая фраза из ее же кино: «Тітка Секлета просила передати, що ви...»
Короткие титры судьбы
«За двумя зайцами» |