Жестокие игры матерей-сыновей развернулись в премьерном спектакле "Это все она" (пьеса А.Иванова) на сцене Киевского академического Молодого театра.
Темный зал на сто мест. Но зритель рассажен на сцене - там, где традиционно играют камерный репертуар. Художник Владимир Карашевский высвобождает прежнюю "тыльную" часть этого пространства. Открывает пластиковые окна. Потому что вид из окон - тоже часть сюжета.
Вот резко включается свет. И окна-стены оживают. Невидимый ветер колышет шторы. А за окном - на улице - уже подлинный ветер теребит старый костюм. Который в сердцах вышвырнули из квартиры на свалку. А он не хочет далеко "уходить". И возникает подлинно жутковатый эффект. Костюм напоминает беспутную душу кого-то "третьего" в этой истории для двоих.
Их действительно двое - Мама (Римма Зюбина) и Сын (Олег Коркушко). И между ними - стена отчуждения. Мама норовит достучаться до Сына. Чувствует, что в его душе ноет какая-то рана. Пытаясь излечить эту рану, Мама использует не целебные мази, а агрессивное моющее средство. То есть апробирует довольно опасные методы "педагогического" воздействия, пытаясь влезть Сыну в душу в прямом, а не в переносном смысле.
Сын, надувая щеки и губы, разрисовывая физиономию под гота и выбрасывая в пространство (словно на марше протеста) руки, отстраняется от нее все дальше, дальше и дальше.
Причина? Как это часто бывает, особой - глобальной - причины как раз и нет. Есть его любимая птичка, выпущенная мамой "на волю", на холод. Есть ситуативная данность и психологическая разъединенность двух близких людей.
В общем, Мама решается на ложь во спасение. Непроизвольно, скорее в шутку, затевает с Сыном виртуальную игру. С целью выяснить: какие птички поют на донышке его сумрачной мальчуковой души? Но, как всякие игры, и эта хороша до той поры, покуда не заиграются оба.
Римма Зюбина, которая играет Маму и Тоффи (виртуальную девушку сына), воплощает еще и некий вездесущий дух самой этой квартиры с окнами на улицу. Актриса играет без страховки. Крупные планы сменяются планами общими, сознательно размытыми. Призванными выявить туманность-растерянность этой материнской "планеты Андромеда". В определенные моменты ее Мама - струна натянутая. Причем до предела. Нежные прикосновения смычка способны извлечь из ее души музыку прекрасную и тревожную. А в иные моменты она же кажется струной оборванной, утратившей силу резонанса и власти над единственным слушателем - Сыном.
Актриса органична не только в разных душевных алгоритмах, но и в различных возрастных проявлениях (резвая девочка-подросток и уставшая-уставшая мать). И одно дело сыграть в этой, по существу, радиопьесе историю частную, а другое дело - выйти на важную тему. Здесь выход на тему - через мятежность, беззащитность и даже неприкаянность одинокой материнской души, в которой сошлись слезы и голоса многих-многих матерей. Пожалуй, это одна из лучших ролей в репертуаре актрисы.
Олег Коркушко на этой сцене в иные вечера играет бунинского Митю. Теперь он - в роли его ровесника, но из иной, уже нашей веселой эпохи. Заметна психологическая пластичность молодого артиста; заметна и его способность находить интересные сценические приспособления для индивидуализации сложного персонажа. Внутренне - доброго мальчика, внешне - озлобленного виртуала. Одной рукой тянется к любви, другой рукой - любовь отсекает.
Для некоторых зрителей открытым остается финал. Когда после разоблачения материнских игр, Сын застывает у открытого окна… Шаг с карниза? (Вслед давно улетевшей отцовской душе?) Или все-таки шаг - назад? Из виртуального мира придуманной чувственности - в реальный мир неприкаянной материнской привязанности?
Пока зритель ищет ответы на эти вопросы, я отмечу "эквилибристические" способности режиссера Влады Белозеренко - обставлять маленькую сцену не только точными знаками-деталями, но и вдыхать действенность в разговорную пьесу. Час двадцать сцена не устает от режиссерской активности. Задействовано все, что попадается под руку: шторы, одежда, клетка, корыто, посуда.
Режиссер и актеры сильно постарались, чтобы малоформатный частный сюжет здесь - нет-нет, да и соскользнул в невидимую бездну трагического очищения. Во всяком случае, мамы и сыновья уходят из темного зала слегка подавленными, растревоженными. Словно бы вспомнив и свои - окна, клетки, птички, и другие семейные игры.