Книга, способная околдовать аудиторию, представляется мне похожей на озабоченного Белого Кролика. Ведь Алиса никогда бы не попала в Страну чудес, если бы не заметила необычное в традиционном виде пушистого зверька - его бормотание, часы и жилетку.
У каждой «магической книги» (речь идет об обобщенной метафоре, а не о жанровых признаках) - отдельный набор аксессуаров и собственная степень говорливости, свои соблазны: в одних случаях - это сила авторской фантазии, позволяющая на мифологической основе возводить актуальную надстройку (Салман Рушди «Полуночные дети», Мо Янь «Страна вина», Жозе Сарамаго «Евангелие от Иисуса»); в других - монументальность проблематики, иногда сопровождаемая монструозным объемом текста (Оксана Забужко «Музей покинутих секретів», Джон Ирвинг «Пока я тебя не найду», Максим Кантор «Учебник рисования»).
А еще в некоторых произведениях главную роль играют эксцентричность мысли и умение увидеть чудеса, когда их ничто не предвещало. Например, в романе Алессандро Баррикко «Море-океан» есть эпизод, в котором один из персонажей на вопрос «почему он никак не закончит портрет моря?» отвечает, что не может понять, где у моря глаза, - т.е. с чего начинать картину. Тривиальную логику итальянец валит с ног резким хуком: его героев, а значит и нас с вами, не должно интересовать, возможно ли, в принципе, нарисовать портрет водной бесконечности. Определяющие здесь - мелодика, оркестровка и ритм прозы, которая, зависая на грани с поэзией, родовую границу все же не пересекает.
На виртуозную работу со словом сегодня вызываются единицы - назову для поклонников элитарной литературы «НепрОсті» Тараса Прохасько, «Останні історії» Ольги Токарчук, «Большой роман о Барселоне» Сержи Памиеса, «Сны и камни» Магдалены Тулли. Особенно обидно, что последнее произведение из этого списка украинская публика проигнорировала. И напрасно - мастерство польского автора дало ей возможность в лаконичной бессюжетной аллегории выразить такую эфемерность, как «предчувствие событий» - от сотворения мира, когда ничего, кроме Природы, не было, но рождалась необходимость Города. Неизвестно, по чьей воле он пророс сквозь камень, расцвел зданиями и размножился, словно живой организм почкованием.
И как здесь не вспомнить причудливую прозу Бруно Шульца - художника другой эпохи, отношение к которому, похоже, не зависит ни от художественной конъюнктуры, ни от социальных катаклизмов? Тем более что и двойные даты - 120-летие со дня рождения и 70-летие со дня смерти - обязывают к уважению. Переступив порог «Лавки пряностей», мы попадаем в пространство искривленных линий и смещенных пропорций, где героям приходится жить, поскольку бежать некуда, в пластилиново податливую реальность, приобретающую в ловких руках демиурга нужные очертания. И «резцом» в этом случае выступает даже не слово, а звук: устрашающе пенится «ш», летит в невесомости «о», недовольно булькает «б», острым лезвием вскрывает поверхность «р». В последнем издании эту особенность стиля Шульца максимально точно воссоздал Юрий Андрухович.
Чудеса совершенно иного рода демонстрируют производители продукта «книга-советчица». В этой категории успехом сопровождается каждый чих Пауло Коэльо, Алена де Боттона, Катрин Панколь, Януша Леона Вишневского. Эффект прилипания к их текстам объясняют узнаваемостью ситуаций и магией «повседневной мудрости», со временем претерпевающей определенные видоизменения, однако никогда - целостных метаморфоз.
Как турист в незнакомом городе бежит в фаст-фуд, уверенный, что там его ждут свободная касса, биг-мак и шипучка, так и мы, раскрывая очередной опус бразильца, заранее убеждены, что найдем утешительную сентенцию: «Истинное знание заключено в историях прожитой любви и пережитых потерь, в кризисных моментах и ежедневном сосуществовании с неизбежной смертью». И нечем возразить - любую твою критическую карту «инженеры человеческих душ» бьют тузом, заранее спрятанным в рукаве. Афоризмом с приятной на слух интонацией на все ужасные случаи - в диапазоне от сломанного зонтика до потерянного счастья.
В камлании эрзац-философов чувствительное ухо всегда различит дорогие сердцу напевы: «духовный кризис», «предначертано судьбой», «мужчина/женщина мечты», «смело смотреть вперед». И, тем не менее, эти менеджеры практического ума нужны и читателю, получающему свою дозу психотерапевтического успокоительного, и издательскому делу, поскольку именно большие тиражи бестселлеров делают возможной публикацию неформата.
Поэтому появление Люко Дашвар, кинжально оперирующей формулой «любовь=кровь», свидетельствует одновременно и о существовании, и о выносливости отечественного литературного процесса. «Як жодної думки в голові - вчинки рішучі, безкомпромісні. А як навала питань виїдає сумніви, то й ворухнутися несила. Жодної відповіді. Чому кохання таке безмежне, хочеться летіти вниз і мріяти про смерть?». О чем бы ни отчитывалась автор, показывая страсти в степях Украины или семейные драмы в столичной квартире, всего будет в излишке - встреч и прощаний, пламенных взглядов и объятий, стр-р-р-рашных
тр-р-р-рагедий и нежных признаний. Мотивация поступков побоку - главное, чтобы градус эмоций держался на патологически высоком уровне.
Топограф, который будет составлять план нашей литературной местности, заметит не только закономерное развитие масскультовых тенденций и заполнение жанровых лакун, но и появление прозы, которой прежде так катастрофически не хватало, - технической, динамичной, со сложной системой мотивов и - что важно! - с придуманными персонажами. До этого был Андрей Курков. Сейчас, конечно, имен тоже не легион, однако лед тронулся, господа присяжные заседатели. И такие книги, как «Століття Якова» Владимира Лиса, «Криничар» Мирослава Дочинца или «Маджонг» Алексея Никитина (русскоязычность последнего оставлю за скобками) - не последнее тому подтверждение.
Наверное, именно этого - расширения прейскуранта украинской интеллектуальной беллетристики - я хотела бы дождаться как новогоднего чуда. Книг, где изобретательный сюжет (и совсем не обязательно детективный), конспирологический или любовный, захватывал бы с первых страниц. Где действовали бы не картонные герои, прототипами которых были друзья-приятели, а которые, как вышколенные актеры, не запинаясь, вступали бы в драматургически убедительные диалоги и имели бы, собственно, лицо и характер. Где стены были бы плотно увешаны ружьями - и каждое стреляло в нужный момент. Где линии, как бы они ни разбегались в разные стороны, все же сходились в одной - финальной точке. Где предлагались бы новые ролевые модели, отвечающие настоящей быстро изменяющейся и нередко болезненной действительности, в которой прежние этические императивы уже не созвучны цивилизационным вызовам.
Пусть сначала они будут не столь совершенными, как у Филиппа Рота, Мартина Эмиса, Зеди Смит, Майкла Канингема, Энсона Кемерона, Маргарет Этвуд, Альберта Санчеса Пиньоля, Джулиана Барнса, Петера Хьога. Но хотя бы на уровне Джонатана Сафрана Фоера с его «Полной иллюминацией» (в украинской версии «Все ясно»): чувственно по отношению к своим и чужим национальным трагедиям, стилистически разнообразно и феерически причудливо.