Последняя премьера тающего от жары столичного театрального сезона — «Маленькие супружеские преступления» на сцене Национального театра имени Ивана Франко в постановке кинорежиссера Кшиштофа Занусси («Смерть провинциала», «Персона нон грата», «Жизнь как смертельная болезнь…»). Черная комедия Эрика-Эмманюэля Шмитта препарирована польским классиком и киевскими артистами в утешительную песню о незыблемости семейных устоев — и с этим стоит поспорить.
Начнем, пожалуй, с «Автора! Автора!». Который, к счастью, не услышит мой крик, поскольку обитает в Евросоюзе — а это от нас еще дальше, чем мы размечтались.
О Шмитте — ремарка необходима, так как этот гений современного французского драмодельства (в высшем проявлении определения) еще не раз и не два постучит в наши ворота под предлогом «вот вам и новая драма, и остальные европейские ценности!».
Эрик-Эмманюэль, уроженец Лиона, 47-летний философ и пианист; исследователь Дидро и других внутренних тайн человечества; странноватый субъект, внешне чем-то похожий на Жана Жене после его очередного срока и «личный психолог» Фрейда, Гитлера, Дон Жуана (которых он разоблачит при первом удобном случае); а еще спекулятивный сентименталист, заставивший рыдать навзрыд человечество после «Оскара и Розовой дамы»... В общем, сей подозрительный тип знает о человеке (непосредственном предмете своих трудов праведных) нечто такое, что и положено знать большому драматургу.
И хотя на заре туманной юности он сомневался: «а как же мне писать после Беккета?», впоследствии сомнения испарились. И стал он писать «как Шмитт». Легко, глубоко, внятно, сочно, интригующе, парадоксально, чуть сентиментально (кто в театре главный зритель — женщины, вот и пусть плачут).
Киев не сильно потревожен тенями Эрика. Идет несколько «Оскаров», идут «Загадочные вариации» — это на малых площадях. Не так давно, кстати, гастролировали вахтанговцы с теми же шмиттовскими «Вариациями» и показали изумительные работы Василия Ланового и Евгения Князева внутри элегичной пьесы-поединка.
Занусси выбрал относительно новую вещь драматурга: «Маленькие семейные преступления» написаны в 2004-м. И какими кругами ни блуждай вокруг пьесы, наизнанку обязательно выползет неизбывный шмиттовский фокус: эта штука совсем не о том, о чем вы решили.
На первый взгляд — черная комедия. Распутывается забавный сюжет о запутавшемся человеке — «мастере детективного жанра», — в один миг лишившемся памяти в результате несчастного случая: упал, очнулся, амнезия, горе в семье. Мало-помалу этот творец-молодец пытается заново открыть и жену, и себя, и какие-то иные вещи в окружающем мире.
Безусловно, в истории все не так просто. Потому что и муж, и жена — двуглавая сатана, они не уступают друг другу ни в низости, ни в высоте лирических полетов. Она спивается, он придуривается (в своем беспамятстве). Оказывается, она его и грохнула тяжелым предметом по голове. А он решил выждать, чем дело кончится. И, по сути, каждый из них мучает друг друга, проводя еще и «независимое» от украинской прокуратуры расследование, — на предмет подлинности чувств, прочности спальной кровати, адекватности друг друга и т.д. и т.п.
В общем, цепь волшебных превращений, обманов, подлянок, подстав. С одной стороны — и семейная драма, и детектив «на двоих», где следователи-преступники оба. А при определенной режиссерской оптике — леденящий душу чувственный триллер, так как многим детективщикам важно иллюстрировать «основные инстинкты» на личных примерах.
Только у Занусси (в течение часа и еще сорока минут сценвремени) — иное. Спектакль-беседа... О том и о сем. Порой — ни о чем. Хотя чаще — о жизни-любви, еще о семье, а также пьянстве супруги, метаниях мужа (непутевый такой!).
Были в советское время популярные самоигральные пьесы-тандемы — «Пришел мужчина к женщине» Злотникова или «Скамейка» Гельмана — вроде о том же. Как потрепались, поскандалили, а затем задушили друг друга в объятиях, пустив слезу под слащавую музыку. Возможно, и наши вспомнили периферию той самой драматургии?
Во всяком случае, в заповедной франковской пуще с ее бережным вниманием к актеру и осторожностью к жестким кадровым перегибам, живой классик дипломатично уходит в сторону от всякого агрессивного вмешательства в сценпроцесс. И не предлагает народным артистам (Алексею Богдановичу и Ирине Дорошенко) каких-либо прочных сценических подпорок, каких-либо надежных режиссерских страховок, «оков» даже (хотя и они не помешали бы). И существуют актеры на сцене, как пассажиры из разных вагонов, которые прозевали свои станции.
Польский мэтр, видимо, стремился выудить из украинских артистов манеру, чуть неестественную для их стационарного репертуарного стиля. Чуть сухую манеру. «Водонепроницаемую» даже. Как бы «немецкую» (ставил же в Берлине именно эту вещь). Без слез, без страсти, без… любви?
Но тут уж славянский темперамент, не мешкая, отомстит за насилие над природой, резонно ответив — и неспетостью дуэта, и отсутствием органической сценической «химии». Столь важными составляющими в насыщенной драме. Или в трагикомедии, где за два часа надо обмануть: а) драматурга, б) друг друга, в) семьсот зрителей, г) меня в придачу (что труднее). И вот история, пропитанная у автора чувственностью, ненавистью и эротизмом, при подобном раскладе подводит к выводу: секса у них нет, не было и, возможно, не будет. А «любовь» здесь — либо психический сдвиг, либо матримониальные привязанности. Что тоже, согласимся, концептуально. И уже героиня Дорошенко то ли случайно, то ли понарошку, уходит в тень, давая вволю выговориться герою. А этот тараторит без умолку, без остановки, без передышки — стирая своей монотонной речевой канонадой и «форте», и «пиано» тонкой действенной партитуры. А ведь именно медленное «истощение чувств» — на чем они делают сознательное логическое ударение — надо и подать на особом чувственном сломе. Только вот в действии мало напряжения, недостаточно сценических решений — того самого «спектра» деталей и движений, которые и оживляют сценсочинение. Но тут уж не виноват никто.
Не виноват режиссер — он сознательно ушел в сторону, оставив артистов с их возможностями и амбициями.
Не виноват обаятельный А.Богданович. Потому что в заданном фокусе он мало приспособлен к «художественному лицемерию» (что предполагает сюжет), а в силу своей природы больше склонен к безмятежному эмоционированию (что ему прежде и предлагалось режиссерами в тех или иных обстоятельствах). В его нынешнем герое, в этом «живом трупе» и неверном обманщике, не чувствуется плотности образа и нет точных ритмов. А ведь даже у «травы забвения» крепкие корни, и задача актера не пулеметчиком «строчить» (текст), а понять и воплотить: положить шпаклевку, а затем грунтовку (на образ). Изучить повадки и манеры (человека, который как бы в амнезии) — а это другая пластика, иные реакции, — начиная от того, как он говорит, как ходит. Не возражаю: после «Пяти минут до метро» эта работа артиста — почти что пять шагов к бессмертию. И еще дополнительный повод вручить председателю Киевского отделения СТД почетную грамоту «за лучшую мужскую роль» на муниципальном междусобойчике. С чем и поздравляю — заблаговременно.
Во многом «не виновата» и И.Дорошенко. Потому что камерный спектакль на большой сцене — это неизбежность энергозатрат и необходимость точнейшей эмоциональной выверенности образа. И сдержанного подыгрывания Богдановичу — в данном случае — криминально недостаточно. Хотя актриса может быть и точной, и психологически растревоженной — при специальном «переформатировании». Как это и случилось некогда в «Маркизе де Сад» Ю.Мисимы, когда Дорошенко неожиданно ярко сыграла свою лучшую роль на сцене театра, развеяв все предубеждения. Да, есть надежда: притрутся, споются, еще разыграются, забудут какие-то напутствия режиссера и возникнет больше «органической химии» и неограниченной «физики». Но пока лишь скучноватая да путанная история с утешительным финалом. Он все вспомнил, а она прозрела. Он простил, а она вернулась (вместе с чемоданом на колесиках). Красивая музыка — и такой же красивый интерьер с картинами и красным диваном. «Семейные ценности» возвращают «преступников» в комфортабельную домашнюю «камеру». И дальше, должно быть, у них все будет замечательно: радости на диване, сериалы в телевизоре и остальной релакс. И «вот така любов».
Только Шмитт тут при чем?! Кто был охотник? Где добыча? Где «дьявольски наоборот»? Что, собственно, извлекли из любовной истории? Красный диван и пустую бутылку?
«Мы не знаем кого любим! И никогда не узнаем!» — кричал драматург, словно бы упреждая возможных интерпретаторов, словно диагностируя свои сюжеты. И если они втроем недопоняли, о чем его крик и о чем трагический сказ, я бы самонадеянно подсказал. Только шепотом… И не здесь. А, скажем, в одном загородном доме — под Варшавой. Нам будет о чем побеседовать.