Леон Тарасевич |
Леон Тарасевич — один из известнейших художников современной Польши. Представлял Польшу на биеннале в Венеции, биеннале Сан-Паулу, сейчас принимает участие в выставке «Погружение», открывшейся 21 мая в Центре современного искусства. Последним гигантским художественным жестом Тарасевича стала выставка в Центре современного искусства «Уяздовский Замок» в Варшаве, где художник сделал одну огромную живописную работу из цветного бетона, которой заполнил целый этаж замка площадью около 500 кв. м. Одним из художников, чье творчество оказало на него значительное влияние, Тарасевич называет сейчас классика польского искусства ХХ в. Ежи Новосельски.
— Мне известно, что вашими первыми встречами с «большим искусством» были воскресные походы в церковь, расписанной в 50-х гг. Ежи Новосельски. Действительно ли это оказало на вас и ваше искусство заметное влияние? И какую роль в вашем творчестве играет искусство Новосельски сейчас?
— Контактируя с творчеством Новосельски, я не осознавал его влияния. Я ходил в церковь, разрисованную внутри разнообразными фигурами участников священных событий, иконографическими цитатами, но вообще не имел понятия, что это рисовал Новосельски. У нас с отцом был такой ритуал: я получал от него по шее за то, что смотрел на купола и стены, не уделяя внимания литургии. Я по сей день держу в голове определенные живописные фрагменты из той церкви. Даже помню, как мечтал нарисовать коня, на котором мчит св. Юрий. Сегодня этот конь кажется мне образцом очень схематичного рисунка. При посещении этой церкви мне интересно угадывать, что рисовал Новосельски, а что — иные художники. Там видно, что картоны готовил не Новосельски, а Сталони-Добжаньски, Новосельски был здесь исполнителем, он работал в группе, но его руку видно вполне четко. Позже я сталкивался с Новосельски в музейных запасниках и на выставках, а лично познакомился с ним в 1983 году на святой горе Грабарке, где есть монастырь и где он разрисовывал двери в колокольне. Я тогда был деятелем Братства православной молодежи и как раз помогал организовать пленэр по рисованию икон, а Новосельски приехал туда с женой Зосей. И в один из вечеров я, как человек молодой, с негодованием начал задавать вопросы о состоянии православия в Польше. Новосельски все время молчал. На следующий день он подошел ко мне и сказал, что хочет поговорить. Мы вышли в поле, был август, жара, жаворонки пели, и Новосельски начал рассказывать мне о состоянии православия в Польше и тем разговором просто вылил на мой задор ведро холодной воды. Позднее мы с Новосельски время от времени встречались, разговаривали об искусстве. Для меня это имело большое значение, поскольку достаточно было съездить к нему в Краков, поговорить полчаса — и после можно работать полгода. Полагаю, нам еще долго придется ждать, пока фигура такого масштаба появится в польском искусстве.
— Выставка «Погружение», для которой вы создаете живописную инсталляцию, касается вопроса влияния византийского, православного искусства на искусство Польши. Как вы — этнический белорус и один из известнейших современных польских художников отвечаете на этот вопрос? Чем для вас является православная художественная традиция?
— Во-первых, употребление термина «инсталляция», как и вообще терминологии, бытующей в кругу западноевропейской культуры, очень дискуссионно, поскольку все, что не является плоскостным, все, в чем используются готовые предметы, называют инсталляцией. Однако я избегаю таких определений, поскольку, пока я формирую пространство с помощью цвета, с помощью языка краски, — до тех пор для меня это живопись. Это живопись, поскольку используется цвет для создания визуальной иллюзии. Даже используя пространство конструкции, как в случае выставки в «Уяздовском замке», где полгектара цветного бетона, я считаю это живописью. То же можно сказать и о выставке в Киеве. Если в этой работе при входе в Центр современного искусства удастся заключить желтый цвет в грубую деревянную рамку, создать контраст с барокковым зданием Киево-Могилянской академии, — мы получим эдакий мостик через века: от средневекового Киева к Киеву барокковому. Так что дайте Богу шанс, и увидим, что у нас получится (смеется).
Это может быть тем более интересно, что никогда раньше я не делал желтые работы, а желтый цвет нечасто используется в нашей цивилизации, он больше применяется для обозначения опасности, как предостережение. Поработать с ним очень интересно, особенно когда начинаешь думать о здешней истории и традиции.
А возвращаясь к вопросу о моих культурных корнях, полагаю, и я, и мои коллеги, принимающие участие в выставке «Погружение», находимся будто между двумя мирами: один связан с нашими семьями, с домом, даже с православной церковью, а второй — с культурой западноевропейской. Здесь я могу процитировать моего покойного друга Янка Шеремету, который когда-то сказал, что у нас есть все то, что у наших друзей, плюс еще что-то. Позже мы начали как-то описывать и определять для себя наше своеобразное наследие. Важным в этом смысле стал для нас 1986 год и выставка Ex Oriente Lux в галерее Pracownia Dziekanka в Варшаве, где директором — жизнь преподносит неожиданности — был Юрек Онух. А теперь мы встречаемся в Киеве на этой выставке под кураторством Онуха, которая тоже ставит вопрос о корнях нашего искусства. Мы уже давно говорили с Онухом о такой выставке, собственно, с участием Новосельски, возможно, Малевича, Ротко, то есть носителей православной культуры.
Мы, участники выставки «Погружение», как будто «висим» между западноевропейским рационализмом и восточно-христианской мистерией. Эдакая борьба между Платоном и Аристотелем (смеется). Даже когда мы, так сказать, принимаем сторону рационального, западного, — с «востока» приходят такие вопросы, на которые трудно ответить, и это видно в нашем искусстве. Например, в моей живописи столь важен цвет, что это идет вразрез с традицией польской живописи, более символической. У нас у всех есть этот «ориентальный» багаж, который попытаемся очертить нынешней выставкой.
— А насколько, как вы считаете, глубоки традиции европейской живописи в вашем «пограничном» искусстве?
— Я сейчас попытаюсь говорить как историк искусства, поскольку все свои научные степени получал по истории искусства, а не по живописи (смеется). Я могу четко определить, что мое поколение польских художников воспитывалось на традиции французского искусства. После 20-х гг. прошлого века в польском искусстве большое значение имел колоризм, поэтому я, наперекор этому, свою дипломную работу в Академии искусств сделал черно-белой (смеется). Конечно, были и другие влияния, но, думаю, нам (участникам «Погружения»), собственно, никогда этого не хватало и мы обращались к своим эстетическим корням. Я бы даже хотел, чтобы в этой выставке мы забыли о конкретных границах современной Польши и вспомнили о Великом Княжестве Литовском, о полосе от Балтики, через Литву, Беларусь, Польшу и Украину, культурными наследниками которой мы являемся. Я бы сказал, что эти территории дали огромные интеллектуальные залежи, вспомним хотя бы художников, заложивших фундамент актуального искусства: Маркус Ротковис (Марк Ротко), Барух Науман (Берри Ньюман), Малевич, Шагал, Лебенштайн, Родченко, Андрей Вархола (Энди Уорхол), то есть люди, сделавшие огромный вклад в развитие искусства, но из-за глупости Советов и нацистов покинувшие наши страны и попавшие в Америку.
— В Украине бытует термин contemporary art вместо «современное искусство», как будто современное искусство — только стиль. Существует ли, по вашему мнению, какой-то специфический стиль contemporary art и как с ним соотносится ваше творчество?
— Дело в том, что искусство или есть, или его нет. Не бывает современного искусства и еще какого-то. Всем, кто читал книги об искусстве, я бы хотел сказать, что они читали книги о людях, которые, употребляя нашу телевизионную терминологию, творили современное искусство. Современное тем людям.
Когда мы сейчас изучаем искусство Ренессанса в Польше, то сразу вспоминаем башни Королевского замка на Вавеле в Кракове. В нынешних условиях Лига польских семей (радикальная правая католическая организация. — О.О.) должна бы выступить с протестом против такого «гнилого» западного искусства (смеется). Но в те времена это было авангардом человеческой мысли. Тогда же неподалеку от моего села князья Хоткевичи строили церковь в византийско-готическом стиле. Росписи этой церкви были выполнены на чрезвычайно высоком уровне, но она не принадлежит к тому авангарду, и потому в учебниках по польскому искусству не найдешь упоминая о ней. Именно Вавель на тот момент стал важным пунктом в развитии польского искусства. Так что я бы хотел донести до всех тех, кто употребляет как термин contemporary art: искусство или современно, или это не искусство.
Следует осознать, что существует различие между культурой и искусством: культурой является все то, что мы принимаем и можем описать, а искусством является то, что создает новые ценности и со временем может, но не должно быть принято культурой.
Беда наших территорий, присоединяющихся к западноевропейской цивилизации, в том, что желающие присоединиться рассчитывают получить мир, в котором они смогут пользоваться всеми его материальными благами, а на интеллектуальном уровне им не придется подвергнуться анализу со стороны современного нам искусства, а оно, собственно, и анализирует каждую мелочь. Наконец, большинство так называемых культурных людей нуждаются в пропаганде и декорациях, а не в искусстве, ставящем вопросы, поэтому искусство начинают трактовать как враждебное, а отсюда и агрессия к нему. Популистское большинство не хочет искусства, и хуже всего, когда на суд заурядных людей выносится искусство, то есть произведение человеческого интеллекта. Известно, что это заканчивается так, как в 60-х годах в Польше, — манифестом лодзьских ткачих, выражавших протест против войны в Корее.
— В последнее время нередко можно услышать, что современное искусство должно пользоваться средствами новых медиа: видео, возможностями, которые дает компьютер. Вы занимаетесь хорошо известной в нашей культуре живописью. А каково ваше мнение о новых медиа и применении их в искусстве, о современности живописи?
— Медиа — это лишь орудие, служащее для записи человеческой мысли. Меня эта «проблема» всегда смешит, поскольку каждое поколение имеет свои медиа, и это очень хорошо. И пока новые медиа не докажут свое преимущество над старыми, до тех пор все это остается не более чем лозунгами антиглобалистов, которые при этом держат хот-дог и бутылку кока-колы (смеется). Во всяком случае, у меня проблем с медиа нет никаких. Медиа — только средства, каждое имеет свои композиционно-интеллектуальные проблемы, и новые медиа — точно так же, как карандаш и краска. Легче всего объяснить это через словесное творчество. Скажите, какая разница между надписью на заборе, записью карандашом на бумаге, компьютерной записью с помощью клавиатуры или просто на экране? Никакой, поскольку речь идет о записи мысли, а не об орудии. Но в живописи существует тайна, которая меня увлекает. Создание иллюзии, искусственное воспроизведение мира, остающегося по-своему реальным. Иногда я ловлю себя на том, что смотрю футбольные матчи с точки зрения французской колористики, особенно люблю помехи в изображении на телеэкране (смеется). Считаю, современные видеоработы несут в себе огромные залежи живописного наследства. Я уж не вспоминаю фильмы, стилизованные под живопись, — хотя бы «Королева Марго», где зритель как будто окружен барокковой живописью. Так вот, я абсолютно спокоен по поводу медиа. Например, я никогда не слышал, чтобы действительно великие художники дискутировали о выборе медиа. Ни с Ричардом Серра, ни с Гаммонсом, ни — недавно — с Пипилотти Рист я никогда не разговаривал на такие темы, ибо для каждого из них живопись жива, и обращать внимание на медиа — вещь второстепенная.
— Вы вспомнили, что в работе для «Погружения» в Киеве хотите использовать только желтый цвет. Это для вас новое или раньше вы не создавали полихромий?
— Даже если я делаю монохромную желтую работу, она в результате все равно не получается монохромной, поскольку ее нужно смотреть в контексте окружающих цветов. Видите, живопись — это вещь очень примитивная (смеется). Имеешь три цвета: красный, синий и желтый, которые, смешиваясь, создают иллюзию и с ее помощью воссоздают весь мир. И даже если я буду использовать только желтый цвет, он и так будет находиться в окружении белого дома, зеленой травы, голубого неба, и все это будет дополнять друг друга. Я хочу, чтобы эта моя желтизна разрослась и присутствовала во всей округе. Увидим, насколько это нам удастся. Но если бы я все знал заранее, не было бы смысла приезжать и делать эту работу.
А почему желтый? Возможно, потому, что это цвет очень энергетический и мистический, и тем больше интригует, что на самом деле живописцы боятся желтого. Например, сколько работ, в которых доминировал бы желтый, мы можем вспомнить в истории искусства? Немного. Желтый редко используется. Здесь, в Киеве, я попробую создать живописную иллюзию объема, а на самом деле все, как всегда в живописи, будет на поверхности (смеется). Как мы уже говорили, живопись в нашей цивилизации играет роль эдакой иллюзии, а достаточно выехать за пределы европейской цивилизации — и убедишься, что искусство в нашем понимании существует лишь на территории европейской цивилизации, а во всем мире нет такого концепта. Итак, увидим, что в пределах этого концепта удастся создать в Киеве. Хорошо, если удастся выполнить три задачи: во-первых, ликвидировать манифест советской эстетики, которым является крыльцо Центра современного искусства, во-вторых, работа будет создана для здания Киево-Могилянской академии, места, излучающего чары барокко, и в-третьих, сам объект будет очень рустованным, деревянным, похожим на архитектуру средневекового Киева, который был действительно «деревянным» городом. Попытаемся создать эдакий мостик в историю.