Андрей Курков |
Четыре книги в Германии, по две в Италии и во Франции, а кроме того, в Америке и в Китае, в Англии и в Голландии, в Испании, Литве, Греции, Хорватии, Финляндии... И эта география наверняка не полная, так как Андрей Курков давно перестал отслеживать переводы своих произведений на иностранные языки. Эйфория первых зарубежных публикаций позади, так зачем культивировать в себе звездную болезнь?
Такое потрясающе философское отношение к собственной кругосветной славе в нашей стране могут позволить себе немногие современные литераторы. А если точнее — он один.
И только он один в сегодняшней Украине, живя исключительно на писательские гонорары, может не только растить двоих детей, но и запросто разъезжать по всему миру, а также достраивать «загородную резиденцию» в Житомирской области (скромную: двухэтажный коттеджик с сауной и полгектара сада).
Многих собратьев по перу он тайно или явно раздражает. И если те, кто причисляет себя к «высокому искусству», могут гордо вскинуть подбородки, — то авторам, в поте лица поднимающим «национальную массовую литературу», остается лишь покусывать локти. Почему именно он?!
«Так больше никто не пишет»
— Существует ли у вас легенда для журналистов о том, как вы проснулись знаменитым?
— Меня никогда не просили сочинить такую легенду... Да, как-то я проснулся после выхода немецкого издания «Пикника на льду». Но это была очень длинная ночь — лет восемнадцать. Именно столько я пробивал это издание: посылал сотни писем с синопсисами, кратким изложением романа, со своей биографией. До выхода книжки был пробный тираж, пять тысяч, который разослали журналистам и книготорговцам. В каждую книгу вложили открытку для отзыва — и все отзывы оказались восторженные! После этого моя книжка так понравилась главе правительства Швейцарии, что он выступил с ней по телевизору и сделал мне бесплатную рекламу как своему любимому автору. А потом вышла рецензия в немецком «Шпигеле» — на три страницы! — а рядом была рецензия на последнюю книжку Джона Ле Карре.
Вот тут-то я и проснулся! С чувством удовлетворенности и странным ощущением законченного дела: мол, теперь уже ничего делать не нужно. Конечно, это было ложное чувство, но оно расслабило. Потом трудно было снова войти в рабочий ритм. Думал: все равно у меня уже не будет такого всплеска знаменитости...
Особенно было приятно, что весь этот всплеск происходил за рубежом — здесь о нем если и узнали, то по прошествии нескольких месяцев, и то мельком. Поэтому мне не пришлось напрягаться.
— Говорят, что вы трудитесь, как чернорабочий, что ваша обязательная ежедневная норма — 10—15 компьютерных страниц...
— Это раньше такое было. Некоторые легенды почему-то всплывают совершенно неожиданно, постфактум. 10—15 страниц — это был мой ритм до рождения детей. Тогда и по 20 страниц в день бывало... А сейчас я стал скорее минималистом, если 10 страниц в день получается, я очень рад. Обычно все ограничивается 3—5 страницами. Конечно, хотелось бы работать больше.
— Вы участвуете в различных окололитературных проектах, конкурсах, ведете так называемую светскую жизнь. Как вам удается организовать свой рабочий день, чтобы все успеть?
— Стараюсь писать утром и отдыхать после обеда. На самом деле я очень дезорганизованный человек. Когда из-за этого на себя злюсь, работается лучше и успеваю больше. А до рождения детей был такой ритм: я писал с 5 до 11 утра, потом писал какие-нибудь статьи, придумывал всевозможные проекты до 4—5 часов, а потом, что называется, «тусовался»: общался, пытался придумать что-нибудь «хэппенинговое».
— У любого писателя бывает состояние творческого «ступора». Что помогает вам справиться с ним?
— Я всегда нахожу оправдание ступору: ведь даже когда я иду пешком домой, я о чем-то думаю. То есть я считаю, что работаю: возникают новые идеи, новые моменты... вплоть до афоризмов. А если ступор касается определенного произведения, я переключаюсь на что-нибудь другое. У меня были моменты, когда я писал одновременно два романа, рассказ, киносценарий и какие-то статьи.
— Как вам самому кажется, своим успехом вы обязаны в первую очередь таланту писателя или менеджера?
— Я себя менеджером не считаю, но... Наверное, настойчивости — процентов на семьдесят. Я восемнадцать лет стучал в закрытые двери, получал отказы, и это меня не расхолаживало, я продолжал работать. И тридцать процентов — то, что мне удалось выработать свой стиль, достаточно оригинальный — по крайней мере, на Западе говорят, что «так больше никто не пишет». Смесь черного юмора, элементов сюрреализма, абсурда и малоизвестного постсоветского быта — это как бы моя «торговая марка». Плюс мои животные, которые так или иначе играют роль в романах.
— Пытались ли вы определить для себя жанр, в котором работаете?
— Я не хочу его определять, потому что как только начну, сам запутаюсь. Пускай путаются другие! Это собирательный жанр, пограничье, контрольно-следовая полоса между триллером, детективом, приключенческим и философским романами.
— Как вы относитесь к разделению литературы на «коммерческую» и «высокую»? Приходится ли коммерческому писателю в угоду вкусам публики сознательно «снижать планку»?
— Я согласен с таким разделением, я и сам часто сознательно снижаю планку — правда, не во всех вещах. Мне, слава Богу, удается писать такие романы, как «География одиночного выстрела». В этом есть проблема, потому что люди, которые прочитали мои более легкие произведения, потом разочаровываются. Приходилось встречать подобную ответную реакцию: мол, почему это у меня такие разные вещи? Тут про убийство, а там почему-то про любовь на айсберге... Но, с другой стороны, это мой компромисс. Я хочу хорошо жить, зарабатывать, как профессиональный писатель, но не хочу заниматься только удовлетворением интереса своего круга читателей. Хочу развивать свои идеи, в том числе и абсурдные, не ориентируясь на массового читателя.
— Каким вы его видите, своего читателя? Думаете ли о нем «в процессе»?
— Наверное, думаю о нем подсознательно, когда разрабатываю сюжет романа. В процессе же работы я не примериваю каждое слово на читателя: понравится оно ему или нет.
Я считаю, что мой читатель все-таки не совсем массовый, даже если взять по продажам книг. Конечно, с Марининой я не собираюсь соревноваться — всегда проиграю. Кстати, мы с ней дружим. Она прекрасно знает, что делает, она целенаправленно снижает планку. Когда мы с ней познакомились во Франкфурте, года три назад, я перед этим специально прочитал ее роман «Чужая маска». Говорю: «А я ваш роман читал!» А она мне в ответ: «Ой, у вас что, много свободного времени?» И все встало на свои места.
Я занимаю какую-то среднюю нишу между массовой и серьезной литературой. Не хочу быть полностью серьезным писателем, потому что в наше мрачное время таких не любят. Эту нишу я занял целенаправленно, я искал свой стиль, свою интонацию, позволяющую смеяться над мрачным.
— Существует мнение, что коммерческие писатели, наращивая «темпы производства», неминуемо теряют в качестве. Вы считаете более сильными свои ранние или теперешние вещи?
— Мнение это имеет право на существование, но касается тех, кто работает на конвейере. Александра Маринина, Чингиз Абдуллаев, Шитов, Леонов — они конвейерят свои вещи. За них уже вполне могут писать другие люди — за Маринину не пишут, а насчет остальных я не уверен. Но могу сказать, что мои ранние вещи мне самому больше нравятся. Хотя вот роман «География одиночного выстрела», который я писал семь лет и редактировал три года, естественно, намного сильнее и ближе мне, чем, скажем, «Игра в отрезанный палец» или «Добрый ангел смерти». Эти две вещи, правда, читаются намного легче. А недавно я написал роман «Сады господина Мичурина» — там у меня, я считаю, качество лучше, выше.
«Плач Ярославны»
не предусматривает действия»
— Многие отказываются признавать вас украинским писателем, потому что вы пишете на русском языке. Насколько, по-вашему, вообще «языковой фактор» важен в мировой литературе?
— У нас язык стал инструментом политической борьбы. В этом большая беда и украинцев, и представителей других этнических групп. Недавно я был на вручении премии «Коронация слова». Вышел Василь Шкляр получить свои 18 тысяч гривен Гран-при и вкратце рассказал, что в его романе классный украинский легионер из французского Иностранного легиона попадает в Чечню, чтобы спасти дочку чеченского генерала, за которой охотится российская спецслужба. И этот классный украинский парень мочит москалей направо и налево. И зал чуть ли не встал. Все ему аплодировали! Вот за такое у нас дают Гран-при.
Украина, особенно Западная, должна понять, что по сути наша страна — это федерация. Не моноэтничное, моногенное образование с единой подавляющей нацией, не Польша и не Франция. Это что-то среднее между Бельгией, Канадой и Швейцарией. У нас есть крымские татары, о которых мы до сих пор ничего не знаем. Покажите мне в продаже хоть одну книжку крымскотатарского автора в переводе на украинский или на русский! Они что, хотят заставить крымских татар писать по-украински? Десять тысяч венгров есть... Здесь никогда не будет моноязычного общества. Я понимаю, что Шкляру и остальным больно, что не покупают массово их книжки. Но надо думать о другом: во-первых, о рекламе, во-вторых, о качестве самих книжек.
— Не пытались ли вы писать по-украински и на других языках, которыми владеете?
— Я пробовал другие языки. У меня были стихи и сказки на украинском, эссеистика и стихи на английском. Но уже несколько лет, как я перестал баловаться и пишу только на русском языке.
В Киеве всегда была сильная традиция и русскоязычной, и украиноязычной литературы. Это, наверное, различие в ментальности: украиноязычные устраивают «плач Ярославны» и ищут врагов, а русские, не обращая внимания, что их считают врагами, продолжают работать и пробиваться. Тут надо что-то менять в психологии или провести несколько сеансов массового гипноза, чтобы вернуть обиженным украиноязычным уверенность в себе. Придать им социальной энергии, настроить на победу.
Тот же Шкляр сказал: «Ви не знаєте, скільки грошей було потрачено, щоб українська література не відбулася»! Меня удивляют такие вещи. Или вот Петр Мацкевич, издательство «Кальвария», сообщает, что для него украинская литература — это только литература на украинском языке. Или, в крайнем случае, параллельный текст на «иностранном» и на украинском в одной книжке. Ну что это за бред! Украинскую литературу на Западе не будут воспринимать по этническому происхождению того или иного автора, им неважно, переведено это с украинского, с татарского, с венгерского или с русского. Книжка из Украины, об Украине, автора, живущего в Украине, — что еще нужно, я не понимаю?
— Можно ли сказать, что сейчас за рубежом судят об украинской литературе по вашему творчеству?
— Да, но это очень многих огорчает. А я не виноват, я не хотел стать «красной тряпкой» для отдельных быков. В моих же интересах, чтобы была группа таких писателей. Они есть, просто никто ими не занимается. Дело в том, что сам «плач Ярославны» не предусматривает действия. Это отпевание того, что не свершилось.
— Можете назвать несколько наиболее перспективных на сегодня имен в нашей литературе?
— Могу. Для меня, с точки зрения пропаганды творчества Украины на Западе, — это Олесь Ульяненко, Евгения Кононенко, Евген Пашковский, Юрко Андрухович... Но дело в том, что каждый из них нуждается в отдельной, специфической рекламе, менеджменте своих произведений и своего образа. Олеся Ульяненко можно, грубо говоря, продавать на Запад прежде всего как «человека с биографией», и через нее вызывать интерес к его творчеству. Он воевал в Афганистане, лежал в психушке, был бомжем. Будучи бомжем, получил Малую Шевченковскую премию. Когда узнали, что лауреат бездомный, президент Кравчук подарил ему гостинку на Харьковском массиве. Создайте образ! Человек, который прошел через все, поднялся, стал писателем — и ему есть о чем писать, он имеет большой жизненный опыт. От этого нужно отталкиваться.
— По-вашему, этими рекламными, имиджевыми делами должен заниматься сам писатель?
— Конечно, не должен! Я не говорю, что государство должно вкладывать деньги в рекламу. Но есть какие-то фонды, организации... Можно начинать с мелочей: выпускать брошюры «Современные украинские писатели»: перевести по кусочку текста, дать биографию, фотографию, издать на разных языках, разослать по разным странам. С чего-то нужно начинать. Потому что никто не поедет к нам открывать Украину.
— А вы сами занимаетесь собственным пиаром?
— Сейчас, слава Богу, это позади. Должен сказать, все это было очень тяжело. И если бы я не занимался пиар-делами, я бы написал намного больше.
«Жена ввела для меня штраф за работу в воскресенье»
— Приходилось слышать о «курковских вечерах». Что они из себя представляли?
— У меня дома устраивались выставки, домашние вернисажи, концерты живой музыки. Несколько раз играл, например, Валерий Петренко, наш лучший гитарист. Выступал джаз-гитарист Энвер Измайлов, крымский татарин, многие другие музыканты и певцы. У меня есть круг друзей-художников — я устраивал их выставки. Андрей Блудов, Микола Журавель, Алексей Левченко... всех не перечислить. Мы собирали до семидесяти человек в нашей квартире. Была такая фаза, очень веселая. Сейчас, с двумя маленькими детьми, это нереально. Друзей мы, конечно, собираем все равно, но это уже не те вечера, что были.
— Вы член английского Пен-клуба. Для нас это звучит экзотически. Что реально означает и практически дает вам это членство?
— Да на самом деле ничего. Это дает возможность, если я захочу, участвовать в мировых конгрессах международного Пен-клуба, выступать, ездить с делегациями, — но я давно этим не занимаюсь. Исправно плачу свои членские взносы — 100 долларов в год. Когда я в Лондоне, встречаюсь с коллегами и поддерживаю связь. Многие, как ни странно, воспринимают Пен-клуб как некую кормушку. Мол, стоит вступить в Пен-клуб, и сразу у тебя жизнь-лафа, деньги из тумбочки... Ничего подобного. Это, в принципе, правозащитная писательская организация, которая защищает писателей, страдающих от цензуры, попавших в тюрьмы... Ну, и чисто литературными процессами занимается тоже.
— Вы живете «на два дома»: то в Киеве, то в Лондоне?
— Нет, теперь я живу в Киеве. Если меня здесь нет, то я в разъездах по всему миру. А в Англии стараюсь бывать как можно меньше: это единственная страна, в консульстве которой у меня возникают проблемы с визой. Смешно говорить, но у кого-то в этом консульстве я вызываю раздражение.
— Но ведь у вас там родственники: ваша жена — англичанка. Кстати, на каком языке общаются ваши дети?
— У меня двое детей: Габриэла-Таисия и Тео. Сыну скоро исполнится три годика, дочке будет в апреле пять лет. Растут пока двуязычные, но понимают и украинский. Забавно, конечно, потому что они пользуются разными языками для выражения разных мыслей. Вообще, наш «семейный суржик» очень разнообразен: время от времени мы говорим то на английском, вставляя французские или немецкие слова, то на русском с английскими, — такая лингвистическая солянка. Когда мы с женой хотим при детях говорить о том, что им нельзя слушать, переходим на французский или немецкий язык. При этом дочка уже тоже нахваталась и французских слов, и немецких.
— Как вы отдыхаете? Устраиваете ли себе «каникулы», когда и близко не подходите к компьютеру?
— Жена заставляет. Она ввела для меня огромный штраф за работу в воскресенье. Чуть ли не три тысячи дойчмарок я должен ей заплатить, если она меня застанет за работой. Хорошо, по воскресеньям я не работаю. А если работаю, то тайком, полуобманным путем, исподтишка.
А вообще я не люблю отдыхать. Лучший отдых для меня — путешествие. Плавать люблю... Мы два года подряд ездили летом на Черноморскую косу в Николаевской области. Отдыхать скучно. Человеку очень важно чувство причастности, принадлежности к какому-то процессу. Я принадлежу литературному процессу, поэтому для меня стоит в день написать пять строчек — и уже день не прошел зря, совесть мучить не будет. Я представляю, если бы сантехник так же относился к своей работе: если я не починю за день хотя бы один кран в чьей-нибудь квартире, я буду мучиться всю жизнь! Если бы у нас в стране на каждом рабочем месте был такой принцип, страна гораздо быстрее встала бы на ноги и пошла куда-нибудь.
— Вы говорите о своей писательской деятельности как о труде. Не следует ли из этого, что вы, обеспечив себя и свою семью на всю оставшуюся жизнь, «выйдете на пенсию»?
— Думаю, что выйду на пенсию, если моя голова устанет. Пока что у меня процесс генерации идей обгоняет возможность их реализовывать. Моих записных книжек с сюжетами хватило бы на десять писателей, наверное. Но я жадный, я ни с кем не делюсь! Я пытаюсь идеи для трех романов впихнуть в один. Может, в этом тоже секрет моего успеха. Скажем, «Пикник на льду» должен был быть двумя романами, а я его решил сделать одним. В «Географии одиночного выстрела» четыре сюжетные линии — практически четыре романа.
— Над чем сейчас работаете?
— Сейчас я пишу вторую часть «Пикника на льду», финал этой истории. Рабочее название — «Закон улитки». Надеюсь к концу февраля его закончить, тогда в мае он появится на русском языке. В принципе, его ждут уже и на Западе. После этого у меня в плане два триллера, которые будут легкими. С оригинальными, необычными идеями, но написанные легким языком, чтобы никто не споткнулся.