В прошлом году вышла в свет книжка «Пісьма братана» некоего Жени Галяса и, в общемто, провалилась. Хотя должна была стать сенсацией и переворотом в литературе, а на ее обложке гордо значилось «уже 1 000 000 копий». Только какую литературу ей предстояло перевернуть — украинскую, российскую или какуюто среднюю — непонятно. Или должна была сначала создать, а потом уже переворачивать свою, отдельную литературу, которая писалась бы на гопниковском базаре в украинском транслите? Ну, перебазарили и ладно. Ведь книжка на самом деле скучная и не очень хорошо стилизованная, а о языке, кажется, там как раз прежде всего и шла речь. Это украинский вариант развития событий.
Но имеется еще и другой, польский сюжет, по которому 19-летняя провинциальная девушка, победительница воеводской олимпиады по польскому языку и литературе, вместо того, чтобы готовиться к выпускным экзаменам в школе, пишет роман из жизни гопников родного Поморского края и на следующий день после выхода книжки просыпается литературной звездой. Включает телевизор, а там высоколобые критики спорят о ее произведении. Зарубежные издательства добиваются прав на перевод, а журналисты не дают покоя даже в выходные и на каникулах. Сюжет правдив, девушку зовут Дорота Масловская, а роман называется «Польско-российская война под бело-красным флагом». Шумиха вокруг книги, очевидно, возникла не на пустом месте, ведь ее тираж в Польше действительно уже перевалил за сто тысяч, а если добавить зарубежные переводы, то зашкалит «нє па-дєцкі». Недавно польско-российский фронт дошел до наших территорий, и харьковское «Фолио» издало роман Масловской на украинском языке.
«Польско-российская война...» — это три дня из пропащей жизни Анджея Хробаковского по кличке Сильный, двадцатилетнего мачо районного масштаба и, как из всего вытекает, дилера амфетамина. В течение трех дней он подцепил трех девчонок, одну из которых лишает девственности, двух других выгоняет, при этом его постоянно «глючит» от порошка, и он постоянно проклинает русских, точнее, ruskich, как в Польше класса «Б», стране базаров, вокзалов и пивбаров, называют всех приехавших из-за восточной границы, с украинцами включительно. Среди прочих знаменательных событий — кража «уоки-токи» у кассирши из «Макдональдса» и финальная сцена в комиссариате полиции. Интересно? В том-то и дело, что, если бы речь шла прежде всего о «сюжетной канве», «анимализации персонажа», «образе героя на фоне его жизненного пути» и прочей «трахомудии», над которой ехидно насмехается в собственном тексте Масловская, то дела были бы намного хуже, чем у Жени Галяса.
Но речь идет в «Войне...» о несколько ином. Сильный, чей монолог и составляет роман, — это конструкт, метафора, лингвистическое чучело, набитое телерекламой, политическими слоганами и бытовой ксенофобией, а со спины тайно подключенное сотнями кабелей к литературе. Его можно выключить, словно экранную говорящую голову — так, собственно, и делает автор, — но это единственное, что можно сделать, ведь перепрограммировать, подложить другой текст, изменить словарь — невозможно. Масловская это знает, Масловская сознательно выращивает своего гомункулуса. «Его глубина равна длине его пищевода, он знает буквально два слова: «да» и «неа», зато в различных падежах, и еще и в различных, бл(…), правописаниях». Персонажа нет, есть вытоптанное место; резервуар, куда слиты все болезни польского общества; движущийся билборд с выцветшей политической агитацией и обрывками лиц героев ток-шоу. Таков Сильный, который, пребывая в состоянии комы, «говорит» Масловской, его создавшей и постепенно ликвидировавшей: «Может, то, что валяется здесь на койке, это только мой представитель в Польше, может, это только такая моя демоверсия? (...) Под моей спиной тянется в глубь земли многокилометровая подсобка, переплетение проводов и транзисторов, не смотри, а то утонешь, не трогай, а то лишишься руки». Потому что Сильный — это коллективное фото, на котором лица слились в одно, это «я, каждый из нас».
«Польско-российская война...» вызвала в Польше бурные дискуссии, причем академические университетские литературоведы часто проявляли больше терпимости к тексту, нежели якобы андеграундные критики и апологеты литературного «варварства», а именно Ярослав Клейноцкий, который в рецензии на роман неожиданно воплотился в школьного «пана от польского» и начал обвинять автора в разных вещах вроде «познавательной мелкости» и «отсутствия идеи», которые в его представлениях существуют совершенно отдельно от формы. Более того, «а нужен ли нам вообще художественный портрет гопниковской ментальности? Ведь если уж кто-то так хочет, то может познакомиться с представителями этой субкультуры в первом попавшемся пивном баре за углом». Словно Галяса начитался, ей-богу.
Ведь, хотя к «Войне...» прочно прилип ярлык «первого польского гопниковского романа», Масловская даже не собиралась рисовать портрет субкультуры. Сильный и другие герои, собственно говоря, не принадлежат ни к одной из них, их сленг и идеология — синтетичны и парадоксальны. Задекларированный левак-анархист, Сильный вместе с тем болеет душой за очищение исконных польских земель от пришлого кацапства, которое виновно во всем — от плохой погоды до смерти его собаки. Все бабы — это замаскированные кацапы, кацапы насылают ветер, чтобы все нафиг посрывало, кацапы хотят основать в Польше кацапское государство, чтобы впаривать паленый кацапский «LM» и стержни для автоматических карандашей. Но Масловская сама вводит в роман ключ интерпретации, опережая на иронических полшага преимущественно бестолковую критику: «Как эволюционирует коллективная галлюцинация с точки зрения сражений с мнимым врагом — начерти график соответствующей функции». Это тебе задача, если хочешь сдать экзамен по реальности, не думай, что выпускной. Ведь враг всегда найдется, если не все в порядке в собственной голове. Совершенно прав, кажется, критик Марек Залеский, когда пишет, что и польско-российская война — это на самом деле извечная внутрипольская «куриная драчка», война на корабле дураков, дрейфующем между химерами социалистического прошлого и дикостью раннекапиталистического настоящего. Откуда нам это знакомо? — хочется на свой лад повторить одну из любимых поговорок поляков.
На этом можно было бы поставить логическую точку и передать слово Сильному, который за базар ответит лучше нас, если бы не необходимость в кратенькой рубричке под названием «трудности перевода».
«Польско-российская война…» — адски сложная задача для переводчика, и ничего с этим не поделаешь. Прежде всего, из-за одного парадоксального свойства языка, которым написан роман: несмотря на уже нарочитую его сконструированность, синтетичность, он звучит неожиданно естественно. Так на самом деле мог бы говорить парень из спального района провинциального польского города ранних двухтысячных, если бы в его незамутненно гопниковское сознание подмешать еще немного обязательной школьной лектуры и прирожденную склонность к неожиданным ассоциациям, форсированную несколькими дорожками амфетамина. Но он едва ли использовал бы слова вроде украинских «радше», «як стій», «отож-бо» и «достоту», которых в переводе «хоть пруд пруди». И, описывая появление авторши Масловской в его, героя, сознании, едва ли сказал бы, что она «вигулькує межи простирадел». Я почти уверен, что не сказал бы, даже «по приколу». Например, потому, что так говорит Аля, сухопарая барышня из приличного дома и студентка экономики, которую он откровенно презирает. И куда девался очаровательный неправильный синтаксис, не в последнюю очередь благодаря которому Масловскую превозносят в Польше едва ли не до уровня Селина, насильника «закостеневшего французского»? Во всем этом не помогает даже сленг, которым переводчица — нужно отдать ей должное — недурно овладела, уж столько, что вводит его даже там, где в оригинале вполне литературное выражение. Короче говоря, от сконструированного, но естественно текущего языка оригинала осталась одна лишь сконструированность. И не очень хотелось бы услышать здесь вечный контраргумент о «неразработанности» тех или иных пластов украинской лексики, ведь тот, кто «вигулькує», всегда может просто «виринути» или «з’явитися», и текст от этого станет не менее литературным.
Насколько естественно звучит стишок о героях Крут из уст героя «первого польского гопниковского романа», пожалуй, оставим на усмотрение читателей.